Несчастный случай, продолжение

5

В палате № 5 неврологического отделения стоял стойкий запах лекарств, женского пота и еще чего специфического, присущего только больницам. Воздух был спертым – хоть топор вешай. Центральную фрамугу в окне приоткрыли и в нее, сквозь пыльную москитную сетку, проникал легкий ветерок.

Женщины лежали на койках с таким видом, как будто уже покоились в гробах, и лишь одна молодая женщина в легком цветастом халате и тапочках с помпонами восседала на кровати у тумбочки.

Елагин осторожно заглянул в приоткрытую дверь.

Его жена спала у окна, прикрытая простыней. Увидев его, молодая женщина снялась с места и заспешила ему навстречу. Движения ее были легки и уверенны. Она приветливо улыбнулась ему, как доброму знакомцу, и тихонько сказала:

– Ей только что сняли капельницу, и она уснула.

– Хорошо, – шепотом ответил он ей. – Пусть спит. Я подожду.

В отличие от остальных больных, эта женщина выглядела неплохо. Фигура полная, лицо округлое и свежее. Казалось, больничная атмосфера ничуть не угнетала ее, и она чувствовала себя здесь, как рыба в воде.

– Я позову вас, когда она проснется, – сказала женщина, продолжая приветливо улыбаться.

– Хороша, Катя. Я буду сидеть там,– он махнул рукой в сторону лестничной площадки в начале коридора.

Иван Иванович навещал жену дважды в день – утром и вечером. Приносил ей еду, покупал лекарства в больничной аптеке, прогуливался с ней во дворе.

Она долго не желала ложиться в больницу. Этому предшествовали их бесчисленные походы к всевозможным массажистам, костоправам и целому сонму врачей. Остеохондроз, артрит, боли в голове, спине и ногах – все это были еще лишь только цветочки. И эскулапы, не будь дураки, качали из них денежки, словно насосы. Наконец ей стало совсем худо, и она сдалась.

И вот теперь, в июльскую жару, она лежала в больнице, построенной купцами Тропиниными.  

Иногда ей удавалось забыться непродолжительным сном – как правило, после принятия обезболивающих порошков, или внутривенных вливаний. И тогда боли на какое-то время отступали. В эти драгоценные для нее минуты он не осмеливался потревожить ее сон, и терпеливо ожидал, когда она проснется.

И сейчас он тоже хотел было подождать ее пробуждения в одном из кресел на лестничной площадке, но затем передумал.

Состояние жены внушало ему серьезные опасения. Не побеседовать ли ему – пока она спит – с ее лечащим врачом?

Момент был подходящим.

Он прошел вглубь коридора, к кармашку у наружной стены. В нем стоял большой офисный стол, и за ним восседала медсестра. Фигура у нее была ладненькая, прическа уложена весьма тщательно, а белый халатик с кокетливыми накладными кармашками –  тщательно выглажен и накрахмален.

Подойдя к ней, он спросил:

– Ирина Васильевна у себя?

Она отверзла свои уста и изрекла:

– Да.

– К ней можно зайти?

– Да.

Возможно, это было неслыханной дерзостью с его стороны, однако он повернулся к ней спиной, сделал два шага по направлению к двери кабинета врача и негромко постучал в нее костяшками пальцев. Затем осторожно потянул за ручку, приоткрыл дверь и проник внутрь.

Ирина Васильевна сидела за столом, и перед ней лежали какие-то бумаги. Очевидно, перед тем, как он постучался к ней, она просматривала их.

Увидев его, она приветливо заулыбалась. Как-то слишком уж даже приветливо, и чересчур сладко. Это ему не понравилось.

– Я к вам по поводу Елагиной Тамары Михайловны,­­– сказал он, подходя к врачу.

Она указала ему на стул возле стола:

– Присаживайтесь.

Ей было, наверное, не более тридцати пяти лет, но из-за своей полноты она выглядела значительно старше. Лицо – белокожее, щеки упитаны, очень даже упитаны, редкие с проседью кудряшки волос покрашены в соломенный цвет. Она не слишком-то резво передвигалась на своих распухших ногах, и при ходьбе по лестницам задыхалась – поговаривали, что у нее был сахарный диабет и проблемы с сердцем.

– Меня беспокоит состояние моей супруги,– сказал он, опускаясь на стул. – С каждым днем ей становится все хуже и хуже.

Она кивнула – не поднимая глаз. Улыбка висела на ее лице, как защитная маска у электросварщика.

– Во-первых, она почти ничего не ест.

Опять кивок головы.

– И чего я только не делаю! И творожки ей перетираю со сливками, и фруктовые пюрешки даю – но глотать ей становится все труднее. А уж о том, что в столовой готовят – и говорить нечего. Этого она вообще не может есть. Дал ей вчера выпить немного сладкого сока – так она вдруг стала так задыхаться… насилу откачали.

Ирина Васильевна как-то вымученно улыбнулась:

– Дело в том, что сладкие соки насыщены клейковиной, – пояснила она. – ­­А она вяжет горло. Нужно было сразу дать ей воды, чтобы промыть гортань.

– Мы так и сделали.  

– И правильно сделали.

– И с речью у нее проблемы тоже все усугубляются, – продолжал Иван Иванович. –   Язык дрожит, заикается она все сильней. Слова уже едва выговаривает.

– Да,– печально покачала головой Ирина Васильевна. – Неприятные симптомы… к сожаленью.

– Совсем ослабла, – сказал Елагин,–  как с креста снятая стала. Руки – словно плети, ладонь в кулак сжать не может. Может быть, купить ей резиновый шарик, чтобы она упражнения делала?

Ирина Васильевна кисло улыбнулась:

– Не думаю, чтобы это ей смогло помочь.

– Да? А что ей тогда сможет помочь? Лекарства, которые вы ей прописали, не дают никаких результатов. У нее сильная отдышка, она то и дело заходится кашлем. Вот вы говорили, что ей надо почаще гулять на воздухе, чтобы вентилировать легкие. Ну, и пошли мы с ней вчера на прогулку. Прошли метров сто по Николаевскому шоссе, перешли, с горем пополам, переход – и тут ей стало так плохо, что она едва сознание не потеряла. Уж и не знаю, как мне удалось довести ее назад.

– Не стоит выходить за пределы больницы,– сказала Ирина Васильевна. –  Гуляйте во дворе.

– Хорошо. Но что же нам все-таки делать? Есть какие-то методы, чтобы помочь ей?

– К сожалению, ничего утешительного сказать вам не могу,– Ирина Васильевна вымученно улыбнулась. – Сегодня, по моей просьбе, ее осматривали специалисты из областной больницы. И мои предположения подтвердились… 

– Какие предположения?

Она продолжала виновато улыбаться, избегая смотреть ему в глаза.

– Вы знаете… – наконец сказала она, тщательно подбирала слова,– на свете есть много всяких тяжелых болезней… СПИД, туберкулез, и так далее… Они у всех на слуху, и их все боятся. Но почти все эти заболевания уже научились лечить – с большим или меньшим успехом… А есть и такие болезни… они очень редкие, и о них мало кто знает… которые, к сожалению, пока еще не поддаются излечению.

– И?

– И у вашей жены как раз такой случай… к сожалению.     

– Это точно?

– На девяносто девять процентов. Чтобы сказать со стопроцентной уверенностью, необходим полный анализ. Он очень дорогостоящий и очень болезненный. Но это будут только дополнительные мучения для вашей жены, и, откровенно говоря, он ничего не даст. Вся симптоматика указывает на то, что помочь мы ей уже не в силах…

– Но, может быть, это у нее последствия инсульта?

– Симптомы, действительно, схожие,– кивнула Ирина Васильевна.– И в этом случае это было бы для нее большим благом. Но я наблюдала ее почти целый месяц, и пришла к выводу, что это не так. И мои коллеги это подтвердили…  к сожалению. 

– Вот как? И что же они подтвердили? Что это за болезнь такая?

– Ну, если в двух словах, то это заболевание центральной нервной системы. В коре головного мозга начинает происходить гибель двигательных нейронов. Почему это происходит, никто не знает. Строят разные версии, гипотезы, но все это на уровне догадок. Предполагают, что иммунная система, по каким-то причинам, дает сбой и начинает уничтожать свои же нейроны, принимая их за инородные тела. Гибель каждого такого нейрона соответствует одному подергиванию языка, как у вашей жены… или же мышцы. А наблюдаемые нами симптомы – слабость в конечностях, удушье, мышечная атрофия, судороги, нарушения речи и глотания – все они характерны и для других заболеваний, и поэтому диагностика на ранних стадиях очень осложнена. Но сейчас уже стало ясно:  у вашей жены именно эта редкостная болезнь... к моему глубокому сожалению.

– И что же, никакого выхода нет?

Он все еще не хотел верить ее словам, надеясь на какое-то чудо. Она отрицательно покачала головой:

– У нас это уже не первый такой случай… Каждый год к нам поступает два-три таких больных, и...

Она улыбнулась, потупив взор. Он опустил голову.

– Мы постараемся, конечно, замедлить течение болезни, облегчить ее страдания,– сказала она. –  Но это все, что можем для нее сделать… К моему сожалению…

Он собрался с духом и спросил:

– И сколько же ей осталась?

В ее больших серых глазах застыла печаль.  

– У каждого больного эта болезнь протекает по-разному. Чаще всего, она длиться три – три с половиной года, от ее начальной стадии. Но учитывая, что у вашей жены уже не начальная стадия… И принимая во внимание ее общее состояние… я думаю … года два…

Она взглянула на поникшего Ивана Ивановича и добавила:

– Или, может быть, два с половиной…

– Понятно… – сказал он.

– Да, не повезло ей… – сказала она, улыбаясь. – Такая хорошая женщина… И мы бы очень хотели ей помочь… Но…

Он вышел из ее кабинета в таком состоянии, как будто ему ударили обухом по голове. Прошел по коридору, не замечая ничего, как бы в тумане. Сошел по лестнице вниз, на первый этаж. Купил в аптечном киоске лекарства. Поднялся опять на этаж и сел в кресло у темно-зеленой стены.

Там и сидел он, уронив голову на грудь, когда пришла Катя и сказала:

– Она уже проснулась. Идите.

Он встал и поплелся за ней.

Она лежала на кровати, как мумия. На исхудавшем лице – ни кровинки. Увидев его, она взволнованно просипела, сильно заикаясь:

– Что, пришел! – в ее карих глазах он вдруг увидел ненависть. ­– Ничего мне от тебя не надо! Можешь уходить!

Он опустился на краешек койки и положил руку на ее иссохшую ладонь, лежавшую на белой простыне. Погладил ее, как ребенка.

– Да что с тобой, Томочка? – он мягко улыбнулся.

– Ничего!

– Ну, перестань, перестань, моя хорошая.

– Оставь меня!

Женщины наблюдали за ними со своих коек с неподдельным любопытством.

– Томочка, а я принес тебе творожки, сливки, компотик – он не сладкий…

Он начал выкладывать из пакета продукты и ставить их на тумбочку.

– А еще ты просила меня принести тебе синий халатик и трусики… Вот, посмотри, этот ли халатик ты имела в виду?

Она кивнула ему: мол, этот.

– Может быть, поедим творожка? – предложил он.

Она покачала головой отрицательно.

– Ну, чуть-чуть.

Она снова сделала ему знак: не хочу.

– Ну, хорошо,­–  сказал он. – Ладно. Поедим потом, после прогулки.

Она подняла руку, показывая ему, что хочет встать. Он помог ей подняться, сесть на кровать, надел на ее ноги тапочки. Она указала пальцем на полотенце, висевшее на спинке кровати. Он взял полотенце, мыло и повел ее в туалет.

Через некоторое время они уже спускались на первый этаж. Он держал ее под руку с левой руки, а правой рукой она опиралась на перила лестницы. На ней был ситцевый халатик с цветочками – тот самый, что он принес ей только что, и она двигалась с большим трудом, время от времени, останавливаясь на ступенях, чтобы отдышаться.

Наконец они спустились в вестибюль, пересекли его и, выйдя на крыльцо, сошли во двор.

Было около пяти часов, дневная жара уже спала. От пятиэтажного здания больницы падала густая тень, и в ней лежала полоса асфальта, за которой произрастали вековые деревья. 

Они дошли до ворот по асфальтовой полосе, потом повернули назад, и двинулись в обратном направлении. Приковыляли к другим воротам. Развернулись, легли на прежний курс.

– У тебя, наверное, много дел дома,– сказала она с горечью,– и тебе надо спешить. А ты тут все возишься со мной…

– А какие у меня дела? – удивился он, пожимая плечами. – Нет у меня никаких дел. И спешить мне некуда. Мы можем гулять с тобой сколько угодно.  

Вчера он застал ее в почти таком же дурном расположении духа, но ему удалось рассеять его. И когда они расставались, она улыбалась ему и глядела на него с нежностью. Утром жена тоже держалась молодцом. Что же произошло теперь?

Вскоре она утомилась и захотела присесть.

Под сенью старой липы, неподалеку от невзрачного беленого здания, стояла лавочка.

– Посидим тут? – спросил он.

Она помотала головой: нет, и он сразу понял, почему.

Это место вызывало у нее неприятные ассоциации – как, впрочем, и у него тоже. Вчера, после их неудачной вылазки за территорию больницы, они присели тут отдохнуть. Но едва она отдышалась, как из мертвецкой (ибо в этом здании находился морг) вышли две молоденькие медсестры. Они достали сигареты, закурили и начали о чем-то разговаривать. Ветерок веял в сторону лавочки, девицы стояли в пяти шагах от нее и дымили, как паровозы – разве что из ушей дым не валил. Жена закашлялась, схватилась за грудь и стала задыхаться, но они продолжали курение.

И тут он не удержался и накричал на них. Из мертвецкой вышел какой-то тип с толстой помятой физиономией и в неряшливом халате – очевидно, их босс. Он наорал заодно и на босса, пригрозил ему, что пойдет к главврачу и накатает на них жалобу.

Босс молчал, как рыба. Вид у него был сонный, флегматичный. Поторчав немного у двери, он возвратился в покойницкую. Вслед ним ушли и медсестры. Все это они проделали, как в немом кино.  

Итак, они миновали эту скамейку, но другие места были заняты, и на многих из них дымили сигаретами больные. Жена едва волочила ноги, когда им, наконец, удалось найти свободное местечко. Они сели на лавочку. Он обнял ее за плечи и привлек к себе.

– Томочка, – сказал он. – Держись, родная. Я люблю тебя.

В ее карих глазах он увидел невыразимую тоску.

– Ну, что с тобой,  моя хорошая, моя родная?

– Ничего…

– Что-то случилось? Скажи.

Она сказала, очень сильно заикаясь:

– Эта корова толстомордая! Она ничего не понимает! Только ходит и лыбится, дура. Все ее лекарства можно выбросить в помойку. Только деньги даром тратим. Сама ничего не знает, так позвала врачей из областной, и сегодня они осматривали меня…

– Так?

– А самый главный из них все покачивал головой, и смотрел на меня такими глазами, как будто перед ним уже покойник…

– Ну, ну… – он погладил ее по седой головке. – Не вешай голову, родная…

Она уткнулась ему носом в плечо – жалкая, беспомощная:

– Ваня, спаси меня! Я не хочу умирать! 

6

Если вы решите прогуляться под ручку со своей девушкой по переулку Овражному – сразу выбросьте эту затею из головы. Переулок этот узок, крут и извилист, а с левой руки, повторяя зигзаги дощатых заборов, петляет вонючая канава, прорытая помоями и дождевой водой. Так что если вы все же отважитесь на эту романтическую прогулку, вам придется фланировать по канаве с помоями. Если, понятно, вы не поменяетесь местами со своей девушкой.

Оперативная группа оставила милицейский уазик в соседнем переулке и стала гуськом спускаться по этой козьей тропе. Вскоре милиция достигла дома № 23.

Около него не было ни охраны, ни камер наблюдений, а покосившая калитка оказалась не запертой. Из-за забора, сооруженного из кусков разнородного шифера, долетала пьяная матерщина.

Бойцы проверили оружие, просочились во двор через кособокую калитку, и оказались перед ветхой глиняной хатой. Двери ее были распахнуты, но пьяные голоса доносились из сарайчика в глубине двора. Старший команды дал знак – и двое оперативников устремились в дом, а остальные двинулись на шум голосов.

В сарае пировало трое подростков. Они и глазом и не успели мигнуть, как оказались лежащими на полу лицами вниз. Все трое были пьяны в дымину. Двое из них – рыжеволосые братья Негоды, тут и к бабке ходить не надо. Третий – белобрысый шкет какой-то. Ему бы соску еще сосать, а не водку пить…

На следующий день Ольга Романовна докладывала на летучке по делу об убийстве Виктории Сасс.

– Снятые с ушей убитой золотые сережки были сданы в ломбард Негодой Геннадием Яковлевичем, 2000 года рождения, проживающим по адресу переулок Овражная, дом № 23. По указанному адресу обнаружены вещи с квартиры убитой: плазменный телевизор, ноутбук, посуда из хрусталя, женская дубленка и прочее. Отпечатки пальцев на ноже принадлежат Геннадию Негоде, а на швабре – его четырнадцатилетнему брату Тарасу. Задержан и третий член преступной группировки, Пушин Потап Викторович, о тринадцати с половиной лет от роду. Его отпечатки пальцев присутствуют на бутылке из-под коньяка «Наполеон», дверцах комода а также рассеяны по всему дому – как и братьев Негоды. На момент задержания эта троица находилась в состоянии алкогольного опьянения. На допросе ими были даны признательные показания. Проникли во двор Виктории Сасс с целью хищения металлолома. Залаявшую на них собачку огрели камнем и выгнали со двора. На шум вышла хозяйка с ножом в руке и стала на них кричать. Они забежали за гараж, и она последовала за ними. Тогда четырнадцатилетний Тарас, в целях самозащиты, схватил швабру, которая стояла у стены гаража, и ударил ею по голове хозяйку дома. Его старший брат вырвал у нее кухонный нож и нанес ей пять смертельных ран – тоже, по его словам, в целях самообороны. После чего лихая троица вошла в дом, распила бутылку коньяка «Наполеон», найденную ими в серванте, забрала плазму, ноутбук, дубленку и скрылась с места преступления. Ночью, в сарайчике у Негоды, пили самогон, отмечая успех своего предприятия. Под утро вспомнили о золотых сережках. Вернулись назад и сняли их с ушей убитой. А заодно – чтобы не возвращаться с пустыми руками – прихватили ковер и еще кое-какие вещички. Золотые сережки Геннадий Негода снес в ломбард, купил водки, сигарет, закуску, и после этого друзья-товарищи продолжили банкет. До суда малолетки выпущены на подписку о не выезде, а Геннадий Негода взят под стражу.

Начальник отдела, тихонько постукивая пальцами по столу, задумчиво произнес:

–  Так, говоришь… портовая мафия тут не причем?

–  Никак нет, Владимир Сергеевич. Теперь остается только прояснить историю с ключами от калитки. Убийца утверждает, что он просто подобрал ключ к замку. И действительно, в его сарае обнаружен целый набор ключей, отмычек, фомок – весь воровской арсенал. Однако ключ от калитки Виктории Сасс какое-то время находился у Галины Соскиной, и от нее он мог попасть в руки ее детей: дочери или сына. А от них – к Негоде. И тот вполне мог сделать с них дубликат.

Владимир Сергеевич поморщился.

Доказать это будет очень сложно – почти невозможно. А если и докажешь? Что с того? Предъявить детям Соскиной обвинение в соучастии? Чушь! Братья Негоды и сами не знали, что пойдут на убийство.

Все это – пустые хлопоты, а дел невпроворот.

Криминальная обстановка в их районе была отнюдь не радужной.

Из тюрем выпущены орды уголовников, и теперь они терроризировали население. На руках у гопников гуляло множество неучтенного огнестрельного оружия, а лучшие кадры были либо изгнаны из милиции после Ревлюціі гіднсті, либо уволились сами, глядя на весь этот беспредел.

– Хорошо,– протянул начальник. – Хо-ро-шо! Разберись с этим. Но не затягивай. Дело и без того ясное, передавай его в прокуратуру. Нам некогда топтаться на месте. Сегодня утром трое в масках ограбили гражданку Елизарову. И, представь себе – в том же переулке, что и Викторию Сасс. Возьмешь это дело себе. Тем более что и местность тебе уже знакома.

Начальник отдела произносил слова негромко и взвешенно. Это был рослый мужчина с русыми волосами и белокожим лицом. Несколько толстоватые губы были повреждены шрамом. Глаза – глубокие, спокойные, с поволокой, как если бы он смотрел ими не на окружающий мир, а внутрь самого себя. Считается, что такие магнетические очи характерны для поэтов или музыкантов, витающих в своих мирах. И, тем не менее, это был хороший оперативный работник, проработавший в «органах» 21 год и побывавший во многих переделках.

Нет, майор Владимир Сергеевич Соловьев не был кристально честным человеком. И за ним водились кое-какие грешки. Но свое милицейское ремесло он знал. И знал неплохо.

Постепенно он перешел к другим делам – обычная рутина: воровство, грабежи, драки. Слава Богу, еще пока не поступало сообщений об изнасилованиях и убийствах. И куда катится мир?

Он обвел оперативников задумчивым взглядом, и по его губам скользнула мягкая отеческая улыбка:

– Ну, что расселись? – и хлопнул тяжелой рукой по столу. – Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи!
 

7

Существование Бога Иван Иванович Елагин не отрицал никогда – даже и в пионерском возрасте, когда Никита Сергеевич Хрущев пообещал ему с высокой трибуны, что через 20 лет в стране Советов будет построено царство всеобщего благоденствия и справедливости, а по телевизору покажут последнего попа.

Но и веры в Бога – живой, горячей веры, которая ведет человека по жизни и является его стержнем, у него не было тоже. 

Рос, как и большинство советских граждан.

В школьные годы приоритеты его были расставлены таким образом: футбол, книги, шахматы, бренчание на гитаре и безголосое пение. Затем на первые позиции выдвинулись танцы, девушки и гуляния с дружками. После женитьбы жизнь покатилась по накатанной колее: тяжелая работа на сейнерах, тихие семейные радости, домашние хлопоты. А чтобы она не казалось слишком уж пресной, он разнообразил ее контрами с женой. К сорока годам Иван Иванович обзавелся дачкой на берегу Днепра, и они с супругой впряглись еще и в эту лямку.

Тянули, пока доставало сил.

Попечение о делах житейских пригибало к земле, не давало поднять взор к небесам. Так и шли они, параллельными курсами, нигде не пересекаясь: Бог, где там, в заоблачной выси, а он тут, на этой земле.

В церковь не ходил, да и скучно в ней было. Гнусавят какую-то тарабарщину попы, машут кадилами… Все это казалось ему бутафорией.

Евангелию предпочитал романы Диккенса и Достоевского. Почитывал и детективы, изотерическую литературу – извечные вопросы бытия всегда занимали его ум.  

И как-то странно выходило: вроде и не жил еще, а только лишь примерялся, да прицеливался – а глядь, уж и голова поседела, и болячки донимают… а там и конечная станция – пора на выход!

И вдруг кто-то неведомый как будто нажал на спусковой крючок.

Говорят, что когда самолет терпит крушение, атеистов в нем не бывает – все сразу становятся верующими.

Подобный же переворот произошел и в нём.

Из больницы Елагин вернулся совсем другим человеком. Отыскал на книжной полке, среди разнообразных книг, молитвослов и стал творить молитвы об исцелении своей любимой Томочки. Молился истово, с жаром прозелита, хотя и не вполне понимал смысла некоторых старославянских слов.

Утром побежал в больницу. Днем сходил в церковь, отстоял молебен, освятил воду. Вечером – опять у жены.

В сердце теплилась надежда на чудо. Ведь Господь – это самая любовь! Он исцелил множество больных, воскресил Лазаря, взошел на крест ради спасения подобных ему грешников. Он – поможет, обязательно поможет, надо только молиться…

В субботу вечером Елагин забрал жену из больницы домой. Утром, после бессонной ночи, поднял ее с постели. Вырвал из тетради два листка бумаги – один для себя и один для нее. Сели в разных комнатах, стали записывать свои грехи. У него их накопилось, как в пруду лягушек – разве что не квакали.

Доковыляли до церкви. Народу – не протолкнешься. Душно. Жена едва держалась на ногах. Желающие омыться от грехов, выстроились в очередь у стены храма. Дойдя до ее края, заворачивали за угол, в правое крыло, где стояло два аналоя, за которыми принимали исповедь священники.

Очередь продвигалась неспешно. Поняв, что жене ее не выстоять, он попросил пропустить ее вперед. Просьбу уважили. Он подвел Тому к отцу Николаю – человеку среднего роста, лет за шестьдесят уже, наверное, с острыми глазами, небольшой бородкой и редкими волосами, собранными в хвостик. Объяснил ему тихим голосом, что у жены затруднения с речью, и говорить членораздельно она не может, однако выписала свои грехи на листок. Потом передал ее писания батюшке. Тот кивнул, шпаргалку принял. Жена поцеловала крест и Евангелие, коснулась лбом аналоя, отец Николай накрыл ее голову епитрахилью, достал очки из кармашка, развернул листок и погрузился в чтение. Елагин отступил в сторону, дабы не мешать священнодействию. Отец Николай читал медленно: хотя до болезни у жены и был красивый каллиграфический почерк, но сейчас разобрать ее каракули было не так-то легко. Дочитав до конца, батюшка произнес «Господи, помилуй», снял епитрахиль с ее головы, и Иван Иванович увидел раскрасневшееся лицо жены и слезы в ее любимых карих глазах.

– Я… я такая грешница… – сказала жена, волнуясь и заикаясь. – Неужели Бог мне простит?

В ее позе было неподдельное смирение, и она как бы светилась вся изнутри.

– Бог милостив,– сказал отец Николай.

Супруга припала к его руке.

Иван Иванович подошел к ней, взял ее под локоть и отвел на скамеечку у стены, на которой сидело несколько старушек. Затем встал в очередь, занятую им раньше.

Служба протекала по устоявшимся канонам – так медленно и величаво течет среди равнин глубоководная и чистая река.

Елагин волновался, как мальчишка. Он перебирал в памяти все свои беззакония: прелюбодеяния, гнев, пьянство, матерщина, злословие…

Грехов было так много, что он боялся что-то упустить. Несколько раз – хотя ему и неловко было это делать – он доставал листок из верхнего кармашка рубахи и, как ученик перед экзаменом, заглядывал в него, пытаясь освежить в памяти свои прегрешения. Но когда он подошел к батюшке, все разом вылетело из его головы.

Он как-то суетливо и неуклюже поцеловал крест и Евангелие, опустил голову на косую доску аналоя. Отец Николай привычным движением накрыл ее покрывалом:

 – Как ваше имя?

Почему-то говорить стало тяжело. Помедлив, он произнес сдавленным  голосом:

– Раб Божий Иван…

– К исповеди готовились?

– Да.

– Каноны читали?

– Да.

Голос у священника был строгий, как у учителя в классе.

Нависла тягостная пауза. Батюшка ожидал от него слов покаяния, а он глупо и безнадежно молчал.

– В чем каетесь? – подтолкнул отец Николай.

– Ну-у… – проблеял он поникшим голосом, – в изменах своей жене…

– Господи, помилуй!

– Еще в сквернословии…

– Господи, помилуй!

Было ужасно стыдно. Некоторые дела его были столь омерзительны, что казалось совершенно немыслимым говорить о них вслух. И все-таки он прошел этот мучительный путь до конца.

– Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Казалось, само небо ужасалось его гнусным делам, и эти слова отца Николая бухали в его сердце набатным колоколом.

Минуты за две Иван Иванович вычерпал всю грязь своей души до самого донышка. Отец Николай медлил: не осталось ли в сердце этого закоренелого грешника еще какой-нибудь червоточинки?     

– Это все, – подвел черту Елагин. – Вернее, это все то, что я помню.

– И вы раскаиваетесь в своих грехах?

– Ну, да, конечно, – сказал Елагин. ­– И обещаю Богу больше не грешить.

Батюшка снял епитрахиль с его головы.

– Причащаться будете?

– Да.

Отец Николай отпустил ему грехи, благословил. Иван Иванович поцеловал его в манжету рясы, но сделал это так торопливо и неуклюже, что священник произнес:

– Не суетитесь. Все надо делать степенно, благочинно.

Иван Иванович кивнул в знак согласия и вильнул в сторону, освобождая место для других грешников. Сердце взволнованно стучало, и голова плыла, но на душе стало легче. Он обошел колонну, на которой висели иконы святых угодников, и постоял немного, успокаиваясь.

С амвона звучал густой тягучий голос:

– Ещё молимся тебе, Господу Богу нашему…

Елагин понимал, что исповедь у него вышла сумбурная,  скомканная, и, тем не менее, в нем поднимались волны необъяснимой и звенящей какой-то радости. Он подошел к жене и улыбнулся ей, как мальчик. Она кивнула ему вопрошающе, и он ответил на ее безмолвный вопрос:

– Все! Отстрелялся.

Он встал неподалеку от нее. В силу своего советского воспитания, Иван Иванович не разумел всех тонкостей божественной литургии, но, тем не менее, на душе его было хорошо. А когда запели «благословен, грядый, во имя господне», он вдруг ощутил – и причем, зримо, осязаемо – присутствие самого Христа, в великой славе нисходящего на облаках небесных в самое его сердце…

Он вдохнул горячий воздух храма, и из его очей потекли слезы, и он украдкой вытер их платком – ведь несолидно было плакать седовласому пенсионеру, как будто малому дитяти...

Между тем приближалась евхаристия – это великое и непостижимое таинство христиан. Одни прихожане потянулись к амвону, выстраивались в очередь для вкушения тела и крови Господней, другие разбрелись по церкви.  

Вышли священнослужители, началось таинство причащения.

Первыми к чаше двинулись молодые мамы с детьми на руках, за ними пошли мужчины, но и тут некоторые оборотистые дамочки умудрились просочиться вперед. Иван Иванович решил выждать, пока очередь рассосется. И, когда в ней осталось человек пять или шесть, он приблизился к жене, поднял ее за локоть и повел к батюшкам. Она передвигалась с трудом, и  лицо ее было бледным, как стенка. Внезапно она покачнулась, закрыла глаза и непроизвольно всплеснула рукой. Он удержал ее, однако ее ладонь задела плечо какой-то старушки в черном. Та обернулась, словно ужаленная.

Много повидал на своем веку всякого народца Иван Иванович Елагин – но такой звериной ненависти, какую он увидел в глазах этой бабы, он еще не видывал никогда.

Она махнула на жену ладошкой и злобно выкрикнула:– Забери назад! 

8

Телефон молчал.

Да и кто бы мог ему позвонить?

Дети?

Но они уже разлетелись по своим гнездам, и хотя и заскакивали к нему иной раз, но, по большому счету, он был для них уже отрезанным ломтем.

Это раньше, когда он поднимал их на ноги, они были рядом. Но теперь им стало не до него...

Старший сын – блестящий дизайнер, разрабатывает проекты интерьеров и экстерьеров различных зданий. У него самого уже двое детей и постоянная запарка в работе – от заказов отбоя нет.  

Младший – программист. Да к тому же еще и увлекается рок-музыкой. Он постоянно погружен в свои PHP-коды и, вроде бы, тайком пописывает музыку.

Дочь замужем за бизнесменом. У нее трое детей – что по нынешним временам уже, считай, подвиг. Живут в добротном двухэтажном доме с бассейном. В гараже – дорогая машина. Она сидит дома с детьми, как курица-наседка, хотя и окончила Киевский университет.   

Так что дети не бедствуют, живут неплохо. Что им старик-отец?

Друзья?

Да только где они, его стародавние друзья-товарищи?

Одни рассеялись по всему миру, иные лежат в могилах. Или забились в свои норы, и теперь для него все равно, что на Марсе или на Луне.

Один. Нет никого…

Сколько времени ему никто не звонит, не интересуется им вообще? Полгода? Год?

Жизнь протекла…

Одиночество сосало душу. Голова налилась тяжестью, виски, казалось, сдавили чьи-то невидимые пальцы и тупо ныл затылок. Но сердечко все еще тикало в его усталой груди...

Упасть бы, закрыть глаза – и погрузиться черный омут небытия. Не знать и не чувствовать ничего…

Откуда накатывают эти волны уныния и безысходности? 

Ведь бомбы не падают, над головой мирное небо. Живет-поживает себе в тепле и уюте.

Казалось бы: чего еще? Покойся душа, ешь, пей, веселись!

Иван Иванович взял со стола молитвослов, прочел несколько вечерних молитв, но ум его был рассеян, а душа погружена в уныние.

Не хотелось ничего – даже и дышать. Вселенская скорбь какая-то давила душу.

Однако, как бы ни противилось сердце, и как бы ни был угнетен ум,– он все-таки понудил себя к молитве за упокой души своей бесценной Томочки и папы с мамой.

Окончив моления, он расстелил постель и лег на кровать, но сон не шел. Иван Иванович ворочался на своем ложе, и червь сомнения тихой сапой вползал в его сердце.

А что, если правы коммунисты? Умрешь – и закопают тебя в землю на два метра в глубину, и этим все и кончится? И умрут вместе с тобой все твои мысли, чувства, желания. И все твои дела и стремления в этом мире – все это летучий пар, который исчезает вместе с тобой.

И нет ни Бога, ни воскресения мертвых, ни жизни будущего века. Все это – библейские байки для простаков вроде него. А если так, то и его молитвы, и упования на милосердного Бога – все это пустое потрясание воздуха, психологический костыль, не более того.

Вот, он молился об исцелении своей Томочки – и что же? Почему Бог не помиловал ее?

Не видел ее мучений? Не слышал его молений?

Он – всё ведающий и милосердный?

А ведь их горе – лишь капля в море человеческих страданий.

Как же так? Ведь Бог – всеблагой. Он – самая Любовь!

Отчего же он допускает всё это? Почему одни жируют, убивают и веселятся, а другие – живут в нищете, болезнях и скорбях?

веки его начали тяжелеть, и он стал погружаться в некое пограничное состояние между явью и сном.

Неожиданно за стеной грянула музыка:

«Жениха хотела – вот и залетела! Ла, ла, ла, ла, ла!»

Елагин вздрогнул, приподнялся на кровати.

«Ой, жениха хотела, вовремя успела! Ла, ла, ла, ла, ла!» – распевала певица.

Потом послышалась отборная матерщина. Это его соседка, Галка Соскина, крыла свою дочь такими словесами, что и самый тертый боцман на ее фоне показался бы мальчиком из церковного хора.

Окончание