Несчастный случай, начало

 

 

 

Эллои! Эллои! Лама савахвани?

Евангелие от Марка, гл. 15, ст. 34 

 

1

Память обладает удивительной способностью: хоронить, с течением времени, в своих глубинах тягостные чувства, обиды, скорби, но едва лишь какая-нибудь деталь, связанная с треволнениями человека, напомнит ему об этом – как воспоминания сразу оживают в его душе.

Такой деталью может быть все, что угодно: вагон на полустанке, березка в поле, какая-нибудь песенка. Не так ли, например, всю жизнь проливал слезы апостол Петр, услышав пение петуха?

Нечто подобное случилось и с Иваном Ивановичем Елагиным – человеком уже немолодым, жилистым, с усталыми добрыми глазами и высоким лбом мыслителя.

Он вышел из магазина, держа в руке сумку с продуктами, и поднялся вверх по тротуару к переходу.

Стоял погожий день бабьего лета – той чудесной поры золотой осени, когда все в природе оживлено и радуется каждому лучику солнца. Высоко в небе плыли пушистые облака, светило ясное ласковое солнышко, и листья на деревьях горели золотом и багрянцем. Машины лились сплошным потоком – одни с холма, а другие на холм, отравляя воздух выхлопными газами. Выбрав подходящий момент, Иван Иванович пересек улицу тяжелой шаркающей походкой, дошел до тротуарного бордюра, и тут сердце его защемило, а на глаза навернулись слезы.

Для того чтобы ступить на тротуар с правого края пешеходной дорожки, ногу следовало поднять довольно высоко, но с левой стороны, перед самым «кольцом», бордюр шел под уклон и его высота уменьшалась. По этой причине драгоценная его жена, Томочка, когда она еще могла ходить, всегда тянула его за руку влево – туда, где высота была наименьшая. И все это так живо припомнилось ему сейчас. И то, как он, по укоренившейся уже привычке, забирал в правую сторону – потому что так идти было ближе, а она, молча, влекла его влево, ибо сказать уже ничего не умела, и поднять ногу на высоту бордюра в том месте, куда он шел, была не в силах. И тогда он вел ее вниз, к наименьшей высоте порожка, и выскакивал на тротуар, и она протягивала ему свои худые дряблые руки, и он вытягивал ее наверх. А потом вел к стоящей неподалеку скамеечке, чтобы она могла отдышаться и отдохнуть перед тем, как продолжить свой путь.

Вот и эта скамеечка с облезлыми и прогнившими рейками, и рядом с нею стоит урна с мусором, и тут они сиживали с ней когда-то – а сейчас ее уже нет.  

Слезы заструились по его щекам, застилая взор очей, и сердце заныло от одиночества и боли…

Не прошел он и ста шагов, как ему повстречался Николай Замятин. Когда-то они учились на одном курсе в мореходном училище, затем некоторое время ходили на одном и тот же судне, а потом их пути-дороги разошлись.

В те времена Николай был черноволосым мачо со жгучими, глубоко посаженными черными глазами. Бабник и балагур; большой любитель заложить за воротник. Жил он неподалеку от его дома, с женой развелся по причине ее фригидности – так он, во всяком случае, трубил на всех перекрестках. Единственный его сын покатился по наклонной дорожке и, став наркоманом, повесился.

Сейчас этот старый моряк  ковылял ему навстречу, опираясь на палочку, и Иван Иванович подумал, что так просто он мимо него не пройдет. Предчувствие не обману его: уже издали Николай поднял ладонь и радостно заулыбался. Они сошлись, обменялись рукопожатием, и Замятин сказал, пристально вглядываясь ему в лицо:

– Ты шо, из запоя вышел, чи шо?

– Нет,– сказал Елагин.

– Не бреши. Я же вижу, что ты после запоя.

Он смотрел на Ивана Ивановича с сочувственной улыбкой.

– Ну, признавайся! Хорошо оторвался, га? 

– Коля, я спешу. Давай поговорим в другой раз.

– Погоди,­– не отставал Замятин. – Скажи мне только, ты точно не бухал?

– Тебе что, клятву на крови принести, что ли?

– Так отчего же ты тогда такой, словно из задницы тебя вытащили, га? Заболел, чи шо?

– Да.

– А шо у тебя?

– Ничего серьезного.

– Ну, так тогда знаешь, шо я тебе тогда скажу?

– Шо?

– Телку тебе надо. Ха-рошую телку! И все будет нормалек!

– Спасибо за совет. Извини, дружище, я спешу.

– Погоди. Еще два слова…

Понятно, Замятину хотелось потолковать еще о многом: о своем геморрое, о политике, своих жизненных принципах…

– Извини, не могу,– отсек все его поползновения Елагин. – Дела.

Он доковылял до своего дома, вызвал лифт в подъезде, поднялся на шестой этаж, открыл дверь своей квартиры и вошел в прихожую.

Оставив сумку с продуктами на полу, он снял туфли, надел тапочки и, войдя в залу, остановился перед зеркалом на дверце шкафа.

То, что он увидел в нём, оптимизма в него не вселило. Лицо изможденное, глаза потухшие, на впалых щеках залегли горестные складки. Похоже, Замятин в своих оценках был прав…

Он переоделся в домашнюю одежду, вышел на кухне и стал разбирать покупки: одни клал в холодильник, а другие – на полки кухонного гарнитура, купленного им с женой в приснопамятные советские времена.

Разложив продукты, Иван Иванович достал из холодильника миску со вчерашними макаронами, разогрел их на подсолнечном масле в чугунной сковороде и начал уныло жевать.

Он ел макароны, ходил, ел, дышал – но смерть уже витала над ним, еще невидимая, но уже осязаемая. Ее присутствие угадывалось повсюду: и в этих стенах, и на улице. Она поселилась в его душе, и он все острее чувствовал свою неразрывную связь с таинственным потусторонним миром.

Нет, смерть  не пугала его – напротив, она влекла его к себе, обещая отдохновение от всех печалей сердца и от недугов и забот.

Ибо цели – достойной цели, ради которой стоило бы жить на этом свете, у него больше не было. Сил, чтобы влачить свое существование, почти не оставалось. Любимые люди скрылись в могилах, и он поник от одиночества и скорби.

А ведь когда-то в этих стенах бурлила жизнь, и они с женой были так молоды и наивны, и их дом полнился звонкими голосами подрастающих детей.

Но годы утекли, и счастье упорхнуло, и его уже не воротишь назад.

Вон, на том стуле, что стоит напротив него с другой стороны кухонного стола, всегда сидела его Томочка. Это было ее любимое место, и никто не смел, посягнуть на него, потому что на тумбочке, в противоположном углу кухоньки, стоял телевизор, и с этой точки ей удобнее всего было смотреть свои телесериалы.

Он доел вермишель, налил в посуду немного воды из крана и оставил ее стоять на моечной доске – помоет потом. Затем протопал в залу, взял из книжного шкафа библию, и прилег на тахту, укрывшись тонким одеялом.

Наискосок от него, поближе к окну, стояло еще одно душепагубное око. И ложе, на котором он сейчас возлежал, являлось вторым плацдармом для его супруги.

Эти магические ящики, наполненные всяческими нечистотами и смрадом, тоже сыграли свою роль в ее болезни. Вот почему телевизоры в его квартире ослепли и онемели после ее смерти – не искушайте, рогатые демоны, источники всякой пагубы и лжи!

Елагин открыл Ветхий Завет на одной из глав книги Иова, поправил очки на носу, и его взор заскользил по строкам священного писания. Однако голова была тяжелой, и строки святого писания ускользали от его ума. Через несколько минут его сморил сон.

Когда он проснулся, солнце уже золотило занавески на окнах мягкими предвечерними красками. Елагин посмотрел на настенные часы. Четверть шестого. Следовательно, он проспал около двух часов.

Однако сон не освежил его, тело оставалось вялым, а голова казалась набитой соломой.

Тяжело шаркая, он вышел на кухню, ополоснул лицо водой из-под крана, перемыл посуду, оставленную на моечной доске, и решил приготовить что-нибудь на ужин.

Блюда Елагин готовил незатейливые: каши, картофель во всевозможных видах, супы да диетические борщи.

Что же такое присочинить на этот раз?

Жареный картофель? один-два порезанных помидорчика, посыпанных солью, кусок свежего чёрного хлеба, луковица и, возможно, два-три зубчика чеснока?

Претворение в жизнь этого нехитрого замысла заняло у него минут сорок, или, быть может, чуть больше того. После чего Иван Иванович вооружился вилкой, прочел «Отче наш», повечерял и направился к компьютеру с чашечкой кофе в руке.

Он просмотрел новости на некоторых информационных ресурсах и пришел к выводу, что конец света, предсказанный Иоанном Богословом, был уже при дверях.  

На Украине и в России бесновались полуголые бабы, срезая бензопилами кресты на площадях и хуля имя Господне. На Крещатике прошел гей-парад извращенцев. Папа Римский омывал ноги радикальным исламистам, тинэйджеры осквернили лик Божьей Матери в Литве, а Шарли, желая угодить сатане, публиковал кощунственные карикатуры на русских пассажиров, погибших в авиакатастрофе.

Иван Иванович закрыл окно браузера. Затем выполнил двойной щелчок на иконке с изображением паука, раскидал карты по виртуальному зеленому сукну и стал раскладывать пасьянс – занятие, достойное как философа, так и домохозяйки.

 

2

Два дня назад в их районе произошло знаменательное событие: убили женщину, Викторию Сасс, сорока восьми лет от роду.

В тихом переулке, за высоким забором и стальными воротами, стоял одноэтажный домик под каштановой черепичной крышей. Не так давно в нем был сделан евроремонт, и теперь он сиял, как новая копейка. От ворот, по хорошо уложенной плитке, шел подъезд к гаражу в глубине двора, а в нем стоял автомобиль марки Honda Pilot золотистого цвета. На фасаде дома был вмонтирован глазок камеры наружного наблюдения, а на воротах красовалась табличка, извещавшая о том, что объект находится под охраной.

В этом-то домике и проживала Виктория Сасс.

После работы она, прежде всего, просматривала видеозапись с камеры наблюдения: не терлись ли в ее отсутствие возле дома какие-нибудь подозрительные личности? Ведь жила-то она одна, а дом был, можно сказать, Клондайком для всяких искателей легкой наживы.

И хотя Виктория Сасс и жила замкнуто – а, тем не менее, обращала на себя взоры соседей, ибо в переулке обитала по преимуществу голытьба, а тут – такая дама! Разъезжает на дорогой машине, за рулем держится уверенно, по-мужски. Одевается в стиле  бизнес-вумен – подчеркнуто строго и сексапильно. На окружающих смотрит льдистыми голубыми глазами, однако же, и не свысока, а как-то отстраненно, словно возводя между ними и собой стеклянную стену.

Вечером, накануне трагедии, ей позвонила старушка-мать, Валентина Федоровна Колбасова, справилась у дочери, как идут ее дела и пообещала, что придет завтра часам к десяти – присмотреть за домом в ее отсутствие. Утром, в начале восьмого, набрала ее номер – чтобы еще разок напомнить дочке, что придет непременно. Но, если положить руку на сердце, ей просто хотелось услышать ее голос.   

Но Вика трубку не подняла.

Что же случилось? Возможно, она еще спала?

Однако Валентина Федоровна прекрасно знала утренний распорядок дочери: подъем в семь часов, затем утренние процедуры, зарядка, легкий завтрак, почистила перышки – и в половине девятого уже за рулем своего авто.

Колбасова выждала минут десять, и позвонила снова. Ответа не последовало. Возможно, Вика находилась в ванной? Или вышла во двор? Но когда и ее третий звонок оказался безрезультативным – мать ощутила беспокойство.

Ведь выйти из дома дочь не могла: на работу ей к девяти часам, рано еще было. Возможно, что-то с телефоном? Она перезвонила ей на сотовый телефон, однако услышала лишь длинные гудки.

Минут десять или пятнадцать Колбасова тщетно пыталась дозвониться до дочери, и на сердце ее становилось все тревожнее и все тяжелей: что-то случилось!

Она попыталась отогнать от себя дурные предчувствия: мол, все это ее глупые выдумки. Мало ли по какой причине Вика не берет трубку?  Но материнское сердце уже било тревогу.

Валентина Федоровна оделась и, не позавтракав даже, вышла из дому. Ноги сами принесли ее в тихий переулок, где жила Вика. Вот и ее дом.

Сейчас, сейчас она войдет в него, и увидит свою девочку. И она представила себе, как Вика выйдет ей навстречу, и улыбнется ей, удивленная ее ранним приходом, и как станет отчитывать ее за нелепые материнские фантазии…

Валентина Федоровна вставила ключ в замок калитки, однако же, к ее удивлению, калитка оказалось не запертой. Она ступила во двор. Собака не выбежала ей навстречу – Колбасова отметила это в своем сознании, но она не придала этому значения. Дверь в дом – распахнута настежь.

Почему?

Недоумевая, она поднялась на крылечко и вошла в дом.

Внутри царил беспорядок. Сразу же бросилось в глаза, что плазменного телевизора на тумбочке нет, ящики серванта выдвинуты, в них явно кто-то рылся, со стеклянных полок исчез хрусталь. На полу валялась пустая бутылка из-под коньяка.

Она заглянула в другие комнаты. Вики не было и там, и повсюду царил такой ералаш, как будто бы Мамай прошел.

Что же случилось? Где дочь?

Она вышла во двор, подошла к гаражу. Его ворота оказались запертыми. Зашла за боковую стену, где был разбит цветник на небольшом клочке земли и...

Дочь лежала в луже крови, на цементированной дорожке между цветником и гаражом. На ней был стеганый светло-малиновый халат, одна тапочка держалась на ноге, другая валялись поодаль. На лбу запеклась кровь, а на груди и животе расплылись багровые пятна от колотых ран.

Бедной матери сразу стало ясно, что дочь мертва.

Как она не рухнула в обморок, и что пережила в эти мгновения – одному только Богу известно.

В восемь часов двадцать семь минут в дежурной части милиции раздался звонок, и женский голос сообщил, что убита ее дочь. Звонившая женщина сообщила адрес, назвала свою фамилию. Прибыла оперативная группа. Осмотрела тело. На цветочной клумбе был найден окровавленный кухонный нож. Немного поодаль валялась швабра, и на ее перекладине было обнаружено пятно крови. Пока криминалисты снимали отпечатки пальцев в доме, с ножа и швабры, а также фотографировали мертвое тело и проводили иные следственные мероприятия, приехала следователь: Ильина Ольга Романовна. Это была женщина бальзаковского возраста, с очень хорошей и упругой фигурой, одетая в темно-зеленый брючный костюм. У нее было открытое приятное лицо, и от нее исходил тонкий запах парфюма и волнующих женственных флюидов. Встретишь такую женщину на улице – и ни за что не подумаешь, что она может работать в милиции.

 

3

Елагин вошел в свое святилище.

С правой руки застыл старый служака-шифоньер, облицованный превосходной фанерой еще советского производства. Это был старожил, и он перешел к нему во владение от родителей. На левой стене висел великолепный гобелен, радуя взоры свежими нежными красками. На золотистой дорожке с волнистыми бордюрами, были изображены два синих слона, поднявших хоботы навстречу друг другу. Сие прекрасное произведение искусства он купил в Индии в те далекие времена, когда ходил простым матросом на «Адмирале Ушакове».

Если бы синие слоны, вытканные с таким искусством неведомым мастером, вдруг сошли бы с гобелена на центр комнаты – они оказались бы перед книжным шкафом. А повернув налево (таким образом, чтобы их хвосты указывали на дверь) уткнулись бы бивнями в письменный стол у окна, на котором лежали две книги: Евангелие и молитвослов. Повертев головами туда-сюда, они увидели бы, что комната оклеена светлыми обоями, а на окнах висят лимонного цвета гардины, за которыми скрывается воздушная тюль. Несколько стульев у стен и еще один возле стола, тоже, наверняка, не ускользнули бы от их внимания. И, надо полагать, они заприметили бы и некое дивное сооружение в углу между гобеленом, с которого они сошли, и письменным столом.

Что же это за сооружение?

Какие-то полочки в виде равнобедренных треугольников, висящие одна над другой... На верхней стоят иконы Христа Спасителя и его Пречистой Матери, а пониже – образа Николая угодника и Матронушки. Теплится лампадка.

Ба! Да это же красный угол!

Жив, курилка!

Почти сто лет тебя искореняли из русских жилищ беспощадной рукой верных ленинцев – и вот ты опять пророс в одной из квартир!

Как же такое стало возможным, спросите вы?

Ведь Елагин родился и вырос в ортодоксальной советской семье. Жил, нечего не ведая ни о Христе Спасителе, ни о законах божьих. Все ступени атеистического оболванивания были пройдены им, как и всеми прочими его сверстниками, от А до Я. Едва ли ни с пеленок ему стали вдалбливать в голову, что материя первична – а сознание вторично. Что жизнь на Земле возникла случайным образом из мертвой материи и что человек – это всего лишь продвинутая обезьяна, у которой в процессе эволюции отпал хвост.

И ни Бога, ни загробной жизни нет. Все это – выдумки жирных попов. Миром, де,  управляют законы природы, а человеческим сообществом – экономические отношения. И потому стоит только лишь перенаправить прибавочную стоимость, которая оседает в карманах жадных капиталистов, в карманы трудящихся масс – как сразу же все заживут дружно и счастливо. И начнется тогда все более полное удовлетворение растущих материальных потребностей трудового народа, наступит всеобщее изобилие, и это и будет рай на земле, а не где-то там, на небеси.   

Так учили Елагина.

Телега первична. Лошадь – вторична. Экономические отношения – это базис. Товар – деньги – товар! Вот что самое главное! Все остальное: религия, литература, искусство – побрякушки, надстройки. Вера в Бога – это пустой анахронизм. Она возникла на заре человечества у примитивных народов единственно из страха перед слепыми стихиями природы. А потом жрецы стали использовать ее для того, чтобы дурачить темный народ и держать его в узде своего повиновения.

И вот с этой-то марксистко-ленинской кашей в голове он и вошел в свою взрослую жизнь.

Жил по заповедям Ильича. Был правоверным октябренком, затем пионером, комсомольцем и ничем не выделялся из общей безбожной среды. По молодости лет выкидывал такие коленца, что теперь, и вспоминать стыдно даже.

Так отчего же сейчас так стеснило грудь? Откуда накатывает эта слепая волна уныния и безнадеги?

Отчего скорбит душа?

Зачем, скажите на милость, ему это все более полное удовлетворение материальных потребностей, если жена его лежит в могиле, мамы с папой нет, и его самого скоро вынесут вперед ногами?

Иван Иванович поплелся к красному углу, припал плешивым лбом к иконе Христа Спасителя и зашептал слова молитвы:

– Господи, Иисусе Христе, помоги! Не остави мене, грешнаго. Ведь ты же любишь меня! Я знаю, как ты меня любишь! Ты, милосердный Господи, ради меня спустился с небес на нашу Землю и взошел на крест. Ты зришь в самое мое сердце. Ты знаешь, как я глуп, и немощен и одинок! И нет никого, никого в целом мире, кроме тебя, о Господи, кто бы мог понять и осветить мою душу. Все, все чужие! Ни друзей, ни товарищей! Никого нет. Даже дети – и те уже стали перемигиваться у меня спиной: мол, батяня на старости лет совсем крышей поехал! И только Ты, один только Ты, о, милосердный Господи, все видишь, знаешь и не отвергаешься от меня! И никому-то я, никому, кроме тебя, в этой жизни не нужен…

Иван Иванович бормотал слова этой наивной молитвы, и глаза его стали увлажняться, и горячие слезы заструились по его щекам.

– Боже, Боже мой! Жизнь моя! Счастье мое! Радость моя! Ты – Бог мой и Царь! Любовь моя запоздалая! Ты знаешь, какая я свинья! Ты зришь все закоулки моей души, и видишь все помыслы моего кривого сердца – и все равно Ты любишь меня! Любишь таким, каков я есть. И Ты не отвергаешься от меня! О, Господи! Господи! Помилуй и сохрани мя, грешнаго убогого и сирого раба твоего!

Что еще бормотал этот человек перед иконой Христа Спасителя? Какие слова выливались из его больного сердца, то переходя в невнятный шепот, то прорываясь надрывными возгласами?

Губы его подрагивали и горько кривились, сухие щеки горели, и по ним струились жгучие слезы. Казалось, он только что вышел на свет из материнской утробы и вдруг очутился в темном лесу.

– Мамочка! Мама! Родная моя! – Иван Иванович с глубоким благоговением припал устами к лику Пресвятой Божьей Матери, затем прижал икону к лицу, орошая ее слезами. – Пречистая! Благословенная! Пожалей меня, сиротинушку! Не оставляй, благодатная! Сохрани под кровом твоим! Буди мне защитницей и опорой!

Он плакал, молился, и постепенно тьма его сердца рассеивалась, и на душе становилось все чище и светлей.  И время проносилось незаметно. И его грудь омывалась живительными потоками света и он, точно в купели, купался в его утешительных лучах.

И небесный огонь занялся в нем, как костер в темной ночи. Он поднялся из его чрева, охватил грудь, и жарким пламенем  разлился по всему телу. Неодолимая сила какая-то заставила его пасть на колени. Он выпрямил спину, воздел длани к небесам, и стал подобен горящей свече на высоком подсвечнике. Сердце его трепетало, истаивая от любви к Богу. 

– Боже, Боже мой! Только не отрини мене, грешнаго! Господи, спаси и помилуй мя! Господи, не отврати лица твоего от меня, сирого и убогого раба твоего. Иисусе Христе, Боже мой, я люблю тебя всем сердцем, и я хочу быть всегда с тобой!

И Господь внимал этим потаенным движениям его сердца. И все силы небесные плакали и молились вместе с грешною этой душой. И пресвятая Божья Матерь незримо стояла над Иваном Ивановичем Елагиным, покрывая его своим материнским покровом. И нити божественной любви – эти нежнейшие волоконца, способные, словно пушинку, поднять на себе и весь шар земной – соединяли его с горними мирами.

Он припал к коврику лбом, и на нем отпечаталось два мокрых пятнышка.  

– Томочка, любимая, прости! Был я тебе дурным мужем, был дурным отцом… был я и дурным сыном! Помилуй мя, Боже, помилуй по велицей милости своей!

Омываясь слезами, он стал молиться за упокой души своей драгоценной Томочки, и воспоминания о ней вдруг так живо нахлынули на него, и так выпукло выплыли из потаённых глубин его подсознания.

Вспомнилась ему их первая встреча в клубе «Клубе Моряков», когда он, еще совсем молоденьким курсантом, увидел ее в первый раз и пригласил на танец. И их свидания, и растущую нежность друг к другу. И тот далекий майский вечер, когда он, подвыпив с дружками, вдруг загорелся желанием увидеть ее, и пришел к ее общежитию, но на вахте ее вызывать не захотели, потому что было уже поздно, и тогда он начал бузить. И вахтерша, наконец, капитулировала, и пошла к его Томочке и сказала ей:

– Иди. Там пришел твой парень. Да поспеши, пока он нам тут все общежитие не разнес.

Нет, не был он для своей супруги приятным подарком под новогодней ёлочкой. И даже когда они поженились, и она понесла их первого ребенка – даже и тогда он выкидывал такие коленца…

И теперь все живее, все настойчивей начали выплывать из его памяти всякие гадкие и, казалось бы, уже давно забытые им эпизоды его жизни – все те мерзости, которые он совершил, и за которые ему было ужасно стыдно теперь.

Вспомнились его многочисленные «сестрички» – так он их благодушно называл с улыбкой Казановы. Все те похотливые самочки, с которыми он…

Сколько же их было у него на счету?

Их имена стерлись из его памяти, и все они стали для него теперь как бы на одно лицо. Так сказать, собирательный женский образ... Некое стандартное орудие для получения плотских удовольствий.

Их было такое количество, что он завел для них специальную записную книжку в коричневом переплете. Что-то вроде приходно-расходной книги, в которую он заносил имена, телефоны и адреса всех этих куколок. В каждом портовом городе, где ему довелось побывать, у него было, по крайней мере, по одной такой любвеобильной сестричке. Но потом он эту книжку потерял, и это явилось для него как бы неким знамением свыше: пора уже прощаться с вольготной жизнью, бросать якорь на берегу.

Он и бросил его на рыбокомбинате. Но эта песенка все равно продолжалась. Ведь предприятие, на котором он работал аж целым главным механиком, просто кишело молоденькими работницами! Где уж тут было ему удержаться?

Вот уж где была масленица коту!

Он изменял своей Томочке направо и налево, и при этом еще и устраивал ей сцены, играя перед ней роль невинного и безответного страдальца.

То ему, видишь ли, сказали что-то поперек, то косо  взглянули… Прямо принц датский – не иначе, говаривала жена. 

 

4

Ильина ознакомилась с оперативной обстановкой. Прибывший врач заявил, что смерть наступила в результате проникающих колотых ран в промежутке от двенадцати часов ночи и до половины второго (точнее он пока сказать не мог). Выслушав его, Ольга Романовна предложила Валентине Федоровне войти в дом, и они уединились на кухне.

Мать убитой женщины сидела за овальным стеклянным столом. Голова у нее плавала, как в тумане и, казалось, она не понимает даже, где находится и что происходит вокруг нее. Ольга Романовна мягко опустила ладонь на ее руку и сочувственно сказала:

    – Я понимаю, у Вас горе. Но мы должны найти тех, кто это сделал. Вы можете отвечать на мои вопросы?

Колбасова сглотнула слюну и кивнула.

– Хорошо. Тогда скажите, каким образом вы обнаружили тело своей дочери?

– Утром я позвонила ей,– было видно, что слова Валентине Федровне даются с трудом. –  Но она не отвечала на мои телефонные звонки. И я заволновалась.

– И вы пришли узнать, в чем дело?

– Да.

– У Вас были причины для беспокойства? Ей кто-нибудь угрожал?

– Нет.

– Возможно, ее что-то тревожило?

– Нет.

– Вы уверенны в этом?

– Да. Вита никогда ничего от меня не скрывала. Она обо всем рассказывала мне!

При этих словах Колбасова зарыдала. Она уронила голову на руки, скрестив их на столе. Худенькие плечи ее вздрагивали, и редкие седые волосики шевелились за ее головой.

Ильина терпеливо ожидала, пока она выплачется. Она не впервые видела человеческое горе, но привыкнуть к нему так и не могла.

Ольга Романовна опустила руку на ее судорожно вздрагивающие плечи:

– Успокойтесь, Валентина Федоровна.

Колбасова подняла голову, утерла ладошкой глаза.

– Да, да. Простите…

– Мы можем продолжать?

Колбасова кивнула.

– Итак, вы открыли калитку. Она была заперта?

– Нет,– помотала головой старушка. – Я хотела открыть ее своим ключом, но она оказалась открытой.

– А дверь в дом?

– Она была распахнута настежь.

– Были ключи у кого-нибудь, кроме вас и дочери?

– Нет. Только у меня, и у Вики.

– Припомните. Может быть, вы, или же ваша дочь, давали их кому-нибудь?

– Ну, да… Викочка давала их одной женщине.

– Зачем?

– Ну, вы понимаете,– пояснила Колбасова,– мой зять перенес два инсульта и лежал уже, как колода. Так что за ним требовался постоянный уход. А Викуся бросать работу не хотела, ей надо было как-то дотянуть до пенсии. Вы понимаете? Ведь сейчас работу потерять легко, а найти новую – не так-то просто. Особенно в ее возрасте.

– И эта женщина присматривала за ее мужем?

– Ну, да. Но неделю назад Толик умер, Вика похоронила его, а ключи забрала назад. С тех пор я ежедневно приходила к ней, чтоб поддержать ее и присмотреть за домом.

– Фамилию этой женщины вы знаете?

– Да. Соскина.

– Где она живет?

– Улица Солнечная, 17. На седьмом этаже. Номер квартиры я не помню, но там ее каждая собака знает.

– Кем работала ваша дочь?

– Главным бухгалтером.

– Где?

– В морском порту.

Ольга Романовна прикрыла веки, стараясь не выдать охватившего ее волнения. Теперь дело открывалась перед ней в совсем ином свете. От коллег из управления по борьбе с экономическими преступлениями и коррупцией она знала, что в морском порту проворачиваются махинации на очень крупные суммы. Ребята из УБЭП давно удили рыбу в этом мутном пруду и кое-каких судаков уже зацепили на крючок. Однако подсекать их было не велено: бандиты, жулики и генералы – все переплелись в одном клубке.

Не связано ли и убийство Виктории Сасс с аферами в морском порту? Ведь все платежные документы шли через главбуха. Возможно, она знала нечто такое, что представляло для кого-то опасность? И ее решили убрать? А дело обставить так, как будто бы это – банальное ограбление?

Но если это так… если все это игры портовой мафии – а, скорее всего, так оно и было – то, какие ходы ей, Ольге Романовне Ильиной, теперь следует предпринять? Тут главное – не ошибиться. Раскрыв это преступление, она окажется на коне, и перед ней откроются хорошие перспективы. Да только от него веяло таким жаром… смертельным жаром… Как бы не обжечься. Один неверный шаг, и…

– А эта Соскина, о которой вы говорили, – сказала Ильина. – Наверное, Ваша дочь хорошо знала ее, если доверяла ей свой ключи?

– А! Галка! – по лицу Колбасовой скользнула брезгливая гримаса, и она с пренебрежением махнула сухонькой ладошкой. – Еще та сука, прости Господи. Клейма на ней поставить негде. Сколько раз я говорила: Викочка, доченька, послушай меня, дуру старую! Гони ты эту тварь. Смотри, подведет она тебя под монастырь. Так это все Толька, зять мой, настаивал: мол, она моя родственница! Пусть ухаживает за мной!

– А она что, ему родственница?

Старушка плеснула рукой:

– Да какая там родственница! Так, седьмая вода на киселе. Бывшая полюбовница она его и модель. – Колбасова взглянула на Ильину так, как будто бы собиралась открыть великий секрет: – Смотрите! – она подняла палец. –  У Тольки был дядька Гришка. Этот дядька Гришка ушел из своей семьи и женился на Шурке Соскиной. А у этой Шурки была дочь, нагулянная ею, невесть от кого. Вот какая она родичка выходит.

– И она стала моделью для вашего зятя?

– Ну да. Он же фотографом был. И уж больно падок был до молоденьких курочек. А Галка в те времена как раз начинающей шлюхой была. Вот он и начал, козел старый, щелкать ее голой во всяких позах. А потом продавал снимки разным типам из-под полы. Я как-то нашла в комоде несколько таких фотографий… Это ж такой срам, такой срам! – Валентина Федоровна перекрестилась: – Прости Господи! Век прожила – а такой мерзости не видывала.

– И больше к вам в дом никто не приходил?

– Ну, еще Элеонора заскакивала иной раз вместе с этой сукой, чтобы помочь ей прибраться.

– А это кто?

– Дочка ее. Тоже профура законченная, как и мамаша.

Ольга Романовна потерла пальцем лоб.

– Скажите, Валентина Федоровна, а дети у вашей дочери есть?

– Нет. Не дал Бог ей деточек.

– А другие родственники, кроме вас?

– Никакого. Одна она у меня была.

Ильина нахмурилась:

– Понятно... Давайте посмотрим, какие вещи пропали.

Они поднялись из-за стола. Валентина Федоровна ходила по дому, перечисляла пропавшее имущество, а Ильина записывала в блокнот: «Хрустальная посуда, столовое серебро, плазменный телевизор, ноутбук, ковер, дубленка…»

– Из ювелирных украшений ничего не взято?

– Золотые сережки. Виточка никогда их не снимала.

– Опишите, как они выглядели.

– Ну, такие висюльки, с изумрудными камешками. Очень красивые. А под ними идет ажурный бриллиантовый полумесяц. Я подарила их ей на свадьбу.

– А другие ценности, деньги – все на месте?

Колбасова пожала плечами.  

– Все ценное Вита хранила в сейфе. А в серванте у нее лежали только небольшие суммы на текущие расходы, но теперь там ничего нет.

– Где сейф?

Он был скрыт за репродукцией с картины Айвазовского, изображавшей сцену морской баталии.

– Вы знаете код шифра?

– Нет.

– А день рождения своего зятя?

– Да. 21 июня 1946 года.

Ильина набрала шифр: 21061946. Но он не сработал. 

– Так… А когда родилась ваша дочь?

– 17 ноября 1968 года.

Ильина прикинула... Выходит, убитая была на 22 года моложе мужа...

Она набрала новую комбинацию цифр: 22111968. И опять ее постигла неудача. А что, если…

– А какой ваш день рождения, Валентина Федоровна?

– 14 апреля 1945 года.

Итак, мать убитой оказалась старше своего зятя всего на один год. Что ж, и такое случается…

Она набрала 14041945, и на этот раз удача улыбнулась ей. Замок щелкнул, и сейф открылся. В нем оказались документы на дом, паспорт убитой, свидетельство о смерти мужа. Отдельно лежали 22 тысячи долларов, 4 тысяч евро и 9 тысяч гривен. Бижутерия, лежавшая в позолоченной шкатулочке, скорее всего, не имела большой цены.

Ильина сделала опись ценностей. Затем попросила одного из криминалистов принести нож, найденный в цветнике.

– Вы узнаете этот нож?

Колбасова бросила взгляд на нож с широким длинным лезвием и деревянной ручкой. Он был упакован в целлофановый пакет.

– Да, – выдавила она из себя. – Это нож Вики. Она работала им на кухне.

Ильина дала знак, вещдок унесли.

Дело казалось крайне запутанным. Если это были грабители – то почему они убили хозяйку, не попытавшись выяснить у нее, где она хранит деньги? И почему убийство произошло в глубине двора, за гаражом? Что побудило хозяйку выйти ночью на дорожку у цветочной клумбы, прихватив с собой кухонный нож? Вопросы, вопросы…

– Собака во дворе есть?

– Да. Барсик. Но он куда-то исчез. Я как вошла во двор, так и ждала, что он навстречу мне выскочит. Но его не было.

– Вас это не удивило?

– Я не подумала тогда об этом. Решила, что он, наверное, где-то на улице бегает.

Возможно, как раз лай Барсика и привлек внимание Виктории Сасс? И тогда она, вооружившись кухонным ножом, вышла во двор и столкнулась там с неизвестными?

Но если это люди из портовой мафии – а Ильина склонялась именно к такой версии – то почему они действовали так топорно? Зачем было наносить женщине столько ножевых ран, каждая из которых была смертельна? Причем и на дверцах серванта, и на бутылке из-под коньяка «Наполеон», которая валялась на полу, и в других местах были оставлены многочисленные отпечатки пальцев. Преступники не стерли их даже с орудий убийств – кухонного ножа и швабры. Все это выглядело так нелепо, как будто тут орудовали какие-то зеленые сосунки, а не опытные бандиты.

Она зацепилась за эту мысль, но тут же отмахнулась от нее: нет, нет, это маловероятно. Скорее всего, тут – разборки олигархов. Кому-то надо было вывести из игры главбуха, а ее деньги – это для них сущие пустяки. Весь этот хаос – просто прикрытие, инсценировка. Надо копать, копать и копать именно в морском порту!

Между тем, оперативники уже обошли соседей, но их опрос оказался пустой тратой времени – никто ничего не видел и не слышал. Ольга Романовна изъяла видеозапись из камеры наблюдения и, покончив с формальностями, уехала в контору.

Она поручила двум молодым сотрудникам прочесать ломбарды и комиссионки – не всплывут ли где-нибудь сережки убитой?

Конечно, она не рассчитывала на успех. Для тех, кто убил Викторию Сасс, было бы настоящим безумием продавать сережки, снятые с еще не остывшего трупа. Но – чем черт не шутит?

Записи видеонаблюдения не принесли результата. Их попросту не оказалось. Случайность?

К одиннадцати часам ее вызвали на летучку к начальнику. К этому времени ей уже стало известно, что преступников было трое – их отпечатков не было разве что на потолке. Но в картотеке эти пальчики не числились.

Ильина доложилась начальнику по этому делу. Он спросил, что она намерена предпринять, и она ответила, что, прежде всего, хотела бы повстречаться с Соскиной и прояснить ситуацию с ключами. Затем пошевелить палкой в морском порту – возможно, там  всплывет что-то интересное.

Начальник линию ее расследования одобрил, но предупредил:

– Только ты там не шибко усердствуй. А то ведь можно и без палки, и без головы остаться.

Эти слова шеф произнес вроде как в шутку, однако в них чувствовалось предостережение: не разевай варежку, гляди, куда ступаешь!

И все-таки, Ольга Романовна решила начать с порта – Соскина подождет.

Когда она вышла из кабинета начальника, зазвонил ее мобильный телефон. На связи был Паша, один из двух сотрудников, посланных ею на поиски сережек убитой.

– Есть! – услышала она его взволнованный голос. – Записывайте, Ольга Романовна! Негода Геннадий Яковлевич, 2000 года от рождества Христова, проживает по переулку Овражному, дом №23. Час назад, или около того, принес в ломбард по улице Кутузова сережки. Золотые висюльки. Очень красивые изумруды. Под ними – филигранные полумесяцы. Все сходится, это они.

Неужели удача? И все оказалось так просто? Ей даже не верилось в такой легкий успех.

Она села за компьютер и подключилась к базе данных тех, кто уже попадал им в сети. Ввела в строку поиска фамилию: Негода. Выпало четыре человека. И все прописаны по адресу: Овражная, №23.

Итак, кто же они?

Негода Яков Кузьмич, 1964 года рождения, профессиональный вор-карманник, имеет три судимости, в настоящее время отбывает наказание в лагерях общего режима. Фотография не очень хорошего качества: тощий тип с темным костлявым лицом, лоб узкий, короткие щетинистые волосы, мертвящие угольки глаз…

Негода Ирина Игнатьевна, 1972 года рождения, его законная супруга. Одна судимость. Пырнула ножом собутыльника в пьяной драке. Три года условно – принимая во внимание тот смягчающий ее вину факт, что на момент поножовщины она являлась матерью двух малолетних детей. Ее фотография была немного лучше: огненно-рыжая толстуха с круглым лицом, усеянным крапинками.  Взгляд тяжелый, угрюмый…

Отпрыски этой четы.

Негода Геннадий Яковлевич, принесший в ломбард золотые сережки. Имел несколько приводов в милицию за хулиганство и кражу металлолома. Состоит на учете в детской комнате милиции. Достиг совершеннолетия три недели назад, и теперь уже может отвечать за свои деяния по всей строгости закона. Фигура – как и у отца: тощая, поджарая. От матери унаследовал рыжие волосы и веснушки на туго обтянутом кожей костлявом лице. Взгляд хищный, недобрый – молодой волчонок! 

Тарас Негода, 14 лет. Внешне почти не отличим от брата.  Несмотря на столь юный возраст, уже сподобился попасть в их картотеку: шарил в чужих дворах и огородах, орудовал на чердаках, воровал телефонные кабели. Словом, приобретал навыки, проходил курс молодого бойца. 

Продолжение