Эта досадная история произошла ровно двадцать пять лет назад. Но... всё по порядку.
Иван Силыч Цыпушкин - славный сорокалетний дядька с приплюснутой головой и грустными глазами, работал начальником механического цеха на кожзаводе. Начальник, как начальник, не лучше и не хуже остальных: в меру строгий, в меру сердечный - не раз спасал цеховых штрафников от увольнения.
- Путёвка горит! Выручай! - кинулся однажды в ноги Цыпушкину профорг, - "Лесной Уют" называется. Отдохнёшь, подлечишься! Санаторий маленький, но хвалят.
Да, были такие благословенные времена, когда упрашивали отдохнуть за счёт государства. Хороши были эти времена или плохи - речь не о том.
Долго не раздумывая, начальник собрался и отбыл к месту лечебного отдыха.
***
Он вошёл в просторный кабинет главного врача. За столом восседала брюнетистая особа в малиновой кофте с глубоко расстёгнутым воротом и что-то писала, закусывая шоколадной конфетой. Увидев пациента, дама перестала писать, с хрустом скомкала фантик. Молча кивнула на свободный стул.
"Гусыня... надутая" - отметил про себя Цыпушкин.
"Гусыня" лениво пролистала санаторную карту: "Та-ак... нервишки, говоришь? Гастрит... простатит..." - низким голосом пропела она.
Цыпушкин удивился: заведующая по-свойски обращалась на "ты". Иван Силыч конфузливо кашлянул: "Да, целый букет".
- Букет... букет, - согласилась гл. врачиха. - Дерьмо твоё дело... начальник, дерьмо. - Она шлёпнула по бумагам сдобной ладошкой, резко встала, - Ну что, - женщина окатила болезного оценивающим взглядом. Не мигая, откровенно засверлила глазами. Цыпушкин врос в сиденье, - Плохо твоё дело, - повторила врачиха, - но! не смертельно!
"Гусыня", обойдя стол, приблизилась так, что было слышно её дыхание. Иван Силыч приподнялся было, но, уткнувшись носом в тёткину пружинистую грудь, враз пропотел и ляпнулся на стул снова. Кепка его слетела на колени.
- А чего мы покраснели? - врачиха по-матерински потрепала Цыпушкинское вислое ухо, - Подлечим твою... простатку! - интимно прогундосила она, - Подле-ечим... Да, меня, меж прочим, Валерией Андревной величают! А счас... - дама улыбнулась мелкими зубами, - счас ступай в палату, устраивайся!
Заведующая, оставляя вкусный аромат косметики, хлопнула дверью.
Уходил Иван Силыч из кабинета с огромным желанием напиться! Его бил озноб, кепка в руках плясала... Он чувствовал себя жалким карасём, которого чуть не сглотнула голодная акула.
Палата была одноместная. Комнатка светлая и уютная (подстать названию). Неплотно прикрытые кружевные занавесочки скрывали пушистую герань на подоконнике. Парусники на картинках звали Цыпушкина в неизведанные дали...
Вечерело. Иван Силыч сложил дорожные вещи в шкаф. Переоделся и лёг - сморила дневная канитель.
И вот уже Иван Силыч входит в сон... и видит розовое море... на прибрежном валуне - красавицу-русалку. Видит, как он, Цыпушкин, преподносит охапку роскошных цветов прелестнице... Сердце его колотится от сладкого волнения.
- Какой дохлый букет! - трубным голосом врачихи гремит чаровница и швыряет букет в Цыпушкину физиономию. Цыпушкин плачет от обиды, подбирает с песка вялую розу и согревает её дыханьем... Роза оживает. Иван Силыч прижимает нежные лепестки к мокрой щеке.
***
Иван Силыч жил тихо да мирно за высоким забором с угрюмой неласковой женой - Павлиной, двумя юнцами и злою собакой. Здравствовали они нелюдимо в старенькой избушке-малушке, которая досталась хозяину от деда. Гостей к самовару не звали. И Цыпушкиных никто не приглашал на чашечку чаю. В доме у них было разладно, невесело. Наверное, оттого, что супруги давно лишь терпели друг друга. А любовь их, нечаянно заблудившись до свадьбы, ушла куда-то, подарив на память чудо-сыновей, погодков.
Чета и жила по-разному. Павлина, отправив мальцов в детсад, а позже - и в школу, лёжа на тахте у телевизора со шматком колбасы, с утра до ночи занималась самообразованием. Наспех сварганив немудрёный обед, припадала к тахте опять. Рано стала оплывать, недужить.
- Устроилась бы куда или учиться бы пошла, среди людей и про болячки забудешь, - обеспокоенно заикнулся как-то Иван Силыч.
- Всех денег не загребёшь, - не отрываясь от книжки, с неудовольствием ответила жена.
Больше Иван Силыч на эту тему не заговаривал.
Цыпушкин слыл мужиком домовитым и башковитым. Что и правда: в будни он руководил токарями-слесарями и придумывал очередное рац.приспособление на пользу родного завода. А в выходные облагораживал быт: перебирал подгнившие брёвна, латал крышу, подправлял заплот. Трудов по дому много, все не перечтёшь. Работая, Иван Силыч обыкновенно посасывал сигарку и помалкивал. Да и о чём говорить-то? Каждый разгребал свои мысли в одиночку.
Начитанной супруге по нраву были ум и золотые руки мужа. Он же ценил её невстревание в его душевное приволье.
Так они и жили, не мешая друг другу.
"Пацаны - воздух мой, не могу надышаться ими", - говаривал отец. И как чуток подросли сыновья - он их с собой! То вперегонки с утренним солнцем на рыбалку убегут, то за грибами-ягодами. А то ещё куда...
Зимой батька часами возился с ребятами - сооружал хитрые игрушки, по весне ковырялся в саду и огороде.
Вот такой он был, Иван Силыч Цыпушкин!
Конечно, можно бы сказать, что человек отдавал дому всё своё время. Однако, нет - осень была его! Все три месяца начальник механического цеха теперь обязательно проводил в "Лесном Уюте" - поправлял расшатанное за трудовое время здоровье.
Проходили дни. Годы. Вот уже и сыновья переженились, разлетелись по своим местам. Внуков произвели на белый свет. Павлина до осени месяцами гостила у одного сына и у другого.
Иван Силыч не покидал отчего угла и лишь изредка наведывался к отпрыскам: "Пусть сами чаще приезжают". А осенью, как заведено, доверив скромное подворье жене, отчаливал в "Уют" на поправку.
***
Рабочая смена клонится к закату.
Напротив сидит икроногая толстуха, безостановочно трендит:
- Помогите, Иван Силыч, не знаю, что и делать с Геркой! В ладу жили, не могла нарадоваться, а вот, как третья лялька родилась, сладу с ним не стало - приходит в ночь да за полночь, а то и вовсе... А как начнёт врать... ой! А я точно знаю, что он с такими же вон бродягами у девок... в Кирсараях. Мне не верите, спросите у него сами...
Сопленосые бабы-жалобщицы вызывали у Цыпушкина раздражение, хоть он и не подавал виду. И не мудрено: всякий раз, после каждой получки, не в милиции, а в кабинете Ивана Силыча жёны искали управу на благоверных. Частенько прямо здесь же, у начальника на глазах, супружницы устраивали домашние разборки. Иван Силыч не принимал сторону нерадивого семьянина, но и его крикливую половину не одобрял: "Чё ты здесь ноешь, а?! - мысленно ругался он, - Да огрей ты его на кухне сковородкой разок, чтобы мозги повылетали и выгони к чёртовой матери!"
Вот и сейчас начальник выслушал и со словами: "Понял - не звони" выпроводил хлюпаюшую молодайку, а к себе на допрос позвал виноватого.
- Ты чё же это, Герасим, выдрючиваешься-то, а? - нахмурился Цыпушкин и уставил на парня суровый взгляд из-под нависшего лба. - Получку домой не приносишь. Гуляешь. Смотри - такая женщина хорошая, а ты...
- Она? Фу, лужа затхлая! - хорохористый Герка брезгливо вскидывается. - Была хорошая, да вся вышла! А вообще... если хорошая - бери её себе!
- Чего-о?! Ты это...
- Да кисло мне с ней, вот чего! - жёстко перебивая начальника, признался Герка. - Ну гляди ты, Силыч, на кого она похожа! Она ж в ребятёшках вся утонула, пузо как у свиньи... тьфу!
- Мелюзга-то твоя?
- Не спорю. Детям даю, сколько надо, а с ней жить... - парняга тряхонул косматым чубом. - Да и нет на свете мужика, который бы не левачил от своей! Убей - не знаю такого!
- Я такой! - горячо вырвалось у Цыпушкина. Он закурил, густо дымя в форточку.
- О-оо... Ну разве только ты-ы... - съехидничал Герка. Он откинулся на спинку, стал насмешливо рассматривать наставника. - Слышь ты, Иван Силыч... а чё ты в бабах-то... смыслишь вобще?.. Хм, рассказал бы...
Герка спохватился, прикусил язык. Он, конечно сболтанул такое не со зла. Однослуживцы хоть и подшучивали на стороне, но любили начальника. И Герка - тоже. Но вот вырвалось больное... не поймаешь.
- Извини, Силыч, ну уж шибко ты правильный какой-то. Так на свете не бывает.
Работяга поспешно удалился. А начальник остался стоять у окна...
***
Вот уж и весна-красна проплясала свой срок. За нею укатилось и хлопотное лето. А осенью Иван Силыч, как всегда, отправился за здоровьем в "Лесной Уют".
Осень в тот год замешкалась, тепло растворилось, и ранняя зима по всем краям ударила трескучими морозами.
В собачий холод кожевники продолжали выполнять план, трудяги механического цеха крутить болты и гайки.
Своим чередом шла размеренная заводская жизнь, как тут неожиданно ворвалась жестокая новость и ошарашила наповал: в "Лесном Уюте" умер Цыпушкин! Да ладно бы умер, как все умирают, а то....
Мужики, очухавшись от шока, истерично ржали: "Вот придурок же, а! Ну и приду-урок..."
***
Серо. Мразко. Чудит снежная крутень. У пустой машины с открытыми бортами шушукаются любопытные бабки, крестясь и притопывая валенками:
- Господи, беда-то какая... Слыхали хоть, как помер-то? Прямо, кто чё и говорит... Верьхом, будто, на врачихе помер?..
- Да уж слыхала. Лошадиные дозы, говорят, ему все годы вкатывала... жеребуха, чёртова! - торопливо подхватила разговор соседка. Подробности её распирали, - Говорят, самого-то... едва с кобылы энтой стащили. А уж потом, мол, замотали прямо голого пальтушкой да и закинули в покойницкий грузовик. Закинули да и забыли у дороги... Так и валялся бревном промёрзлым. Родню ждал.
- Хм, "родня"... Да они разбежалися все, как вши по штанам! Я его обмывала-снаряжала в последнюю дорожку, - прошамкала подоспевшая старушонка. Она усердно протёрла ветошкой воспалённые глазницы. - Сродственники, называются! Тьфу! Ежлиф не завод бы, дак... А ведь у него и хозяйка и продолжатели есть. Не безродный какой. - бабулька сунула тряпку в карман, подняла ворот фуфайки, - Вишь ли: "брезговають они"! А когда на его шее сидели... - знатуха досадливо махнула корявой пятернёй. - Мы втагоди жили недалече...
- Ай-яй-яай... Сгубила, стерьва, творенье Божье! Такой хороший человек был...
- Да. Отлюбили мужика и - выбросили! Видишь, и так бывает! Ничего, Господь всех рассудит...
- Несут-несут!
- Лёгочко, мужики... табуретки придерживай... Ставь... Простимся.
***
Молчание... И вдруг скорбную тишину разрывает вопль. Долгий, надрывный:
"Ва-а-ня! Где ты, Ва-а-аня! Мо-ой Ва-аня-а милы-ый!.."
Вопль этот пронзает до костей... до слёз... до дрожи. Вопль, идущий из потаённого нутра, вытянутый из себя. И вот он уже летит... летит ангельской молитвой, способной пусть на время, но заглушить гнетущие мысли... Упокоить душу усопшего. "Ва-а-ня-а..."
