Утраченный свет, продолжение 1
Часть первая
5
Около 10 часов вечера Хозяйка клоаки услышала условный сигнал: один длинный звонок и два коротких.
– Кого там черти несут? – пьяно проворчал ее сын Толян, возлежа на широкой двуспальной кровати. – Вечно шляются среди ночи, покоя от них нет. Поздно уже, скажи, пусть завтра приходят.
Комната, в которой находился Толян, походила на некий склад, или, лучше сказать, на лавку древностей. И хотя она была довольно обширна, свободного места в ней почти не оставалось.
Судя по обстановке, тетя Роза отдавала
предпочтение эклектическому стилю.
Допотопные бра с выцветшими тряпичными абажурами, ламповые радиоприемники, выпускавшиеся, как видно, еще во времена Маркони и Попова соседствовали со всевозможными вазочками, горшочками, подсвечниками, статуэтками из керамики и гипса, а также неисправными телевизорами и рулонами ковров. В своих художественных предпочтениях тетя Роза тяготела ко всему подержанному, бывшему многие годы в употреблении – ко всему тому, что иные простаки попросту выбрасывают на свалку.
Продравшись через завешанные чехлами диваны, кресла и прочие раритеты, тетя Роза оказалась на веранде.
Это помещение, бывшее, в своем роде, прихожей, являло собой яркий контраст с только что описанной нами комнатой – оно навевало мысли о строгом спартанском образе жизни.
Голые стены, обшарпанный стол, колченогие стулья, кровать с пружинным матрацем и старыми тюфяками – все это, по глубокому замыслу тети Розы, долженствовало свидетельствовать о крайней бедности обитателей сего жилища, а возможно, даже и об их нищете.
Выйдя во дворик, тетя Роза приблизилась к калитке и негромко спросила:
– Хто тама?
– Шницель,– отозвался низкий мужской голос.
Хозяйка клоаки отодвинула засов, и во двор, озираясь по сторонам, бесшумно нырнул, словно щука в омут, какой-то человек.
В тусклом свете от желтых окон веранды, можно было различить черты того, кто назвал себя Шницелем.
Он был чуть ниже среднего роста, сутул, с плоской, как искореженная доска, фигурой. Лицо – острое, мрачное, землистого оттенка, заросшее густой темной щетиной. Особенно выделялись на нем, наводящие ужас своей мертвящей пустотой, мутно-желтые рыбьи глаза. Такой типаж, без сомненья, мог бы стать великолепной находкой для кинематографа на роль какого-нибудь гнусного злодея в фильме ужасов. Довершали портрет этого исчадия серая куртка с капюшоном, являвшая собой довольно точное подобие тех балахонов, что носили некогда члены тайной расистской организации Ку-клукс-клан.
Тетя Роза произнесла шепотом:
– Ну, шо?
Шницель поднес палец к губам:
– Тсс…
За пазухой он держал какой-то сверток, поддерживая его прижатой к животу левой рукой.
– Тетя Роза,– очень тихим голосом сообщил Шницель, – я вам принес такое… – он похлопал по выпиравшему из-под куртки свертку. – Закачаетесь!
Глаза Хозяйки клоаки алчно блеснули:
– Шо тама?
– Пойдемте, покажу.
Они направились к ее дому. Тетя Роза шла впереди. Ее ночной гость следовал за ней. Он двигался той поразительной пьяной походкой, которая изумляла всех, кто наблюдал ее впервые. Корпус Шницеля был наклонен так низко, что казалось, будто он, как планер, скользит на бреющем полете над самой землей. При этом его ноги петляли, семеня и спотыкаясь; летчика то и дело забрасывало в разные стороны и, тем не менее, он умудрялся, вопреки всем законам физики, каким-то чудом устоять на ногах.
Как только тетя Роза вошла в дом, ее ночной гость, продемонстрировав фигуры высшего пилотажа, вписался, следом за ней, прямо в дверной проем.
На веранде Шницель, с таинственным видом, извлек из-за пазухи сверток. Он развернул его и поставил на стол семь слоников из слоновой кости. Все слоники были разной величины, и Шницель выстроил их по ранжиру.
– Ну, шо? – с торжествующим видом осведомился Шницель. – Хороши, а? И за всю эту красоту я прошу всего лишь 15 рублей и три пузыря самогона!
– Шо-о? – раздался изумленный возглас.
Это из потайной комнаты тети Розы вышел ее сын Толян. У Толяна – опухшее заспанное лицо. Он в трусах и майке, и на его татуированных руках, в тех местах, где врачи и наркоманы делают уколы в вены, видны следы от многочисленных шрамов. Объяснялось это тем, что Толян очень любил, пребывая в длительных запоях, резать себе вены бритвой. И потом, разбрызгивая кровь, бродить по всему дому, или ломиться в дворы ближайших соседей, с горькими слезами сетуя на свою злосчастную судьбу. Если ему удавалось привлечь к себе внимание публики и разжалобить ее – хорошо. Если же нет – он хватался за нож и гонялся с ним за своей матерью, угрожая убить ее за то, что она породила его на белый свет, и тогда тетя Роза находила спасение в бегстве.
– Шо ты сказал? А ну повтори! – сурово возвысил голос Толян. – Пятнадцать рублей за это фуфло? Да еще три пляшки? Да ты чо, пацан, рехнулся?
Толян подошел к столу и стал рассматривать слоников с видом большого ценителя искусства. Он поскреб их ногтем и даже попробовал на зуб…
– Настоящая слоновая кость! – воскликнул Шницель, расхваливая свой товар. – Из Индии моряки привезли! Стоит дороже золота!
– Не гони пургу! – вступил в торг Толян. – Какая кость? Ты чо, пацан, за придурков нас держишь? Собачья это кость, а не слоновая.
– Да ты чо? Ты чо, в натуре? – заторговался и Шницель, выговаривая слова в нос, почти как настоящий француз. – Это же настоящее произведение искусства! Ты по-ол!* Им же в музее стоять надо! По-ол? В Третьяковской галерее! Да если я сейчас отнесу их настоящим меценатам – они же у меня, их с руками и ногами, оторвут! Дадут мне за них сто рублей без всякого базара! И еще бутылку коньяка поставят! А потом сами толканут за триста. Ведь это же Рубенс! По-ол? Рубенс и Айвазовский! А ты тут мне гонишь! И за всю эту бижутерию я прошу всего лишь десять рублей и два пузыря.
– Давай, гуляй, Вася! – сказал Толян, прекрасно понимая, что Витьку сейчас требуется «добавить», а потому можно легко сбить цену.
Тетя Роза, тонко прочувствовав ситуацию, тотчас подыграла сыну:
– И на шо они мне нужны, эти слоны? – она, с недоуменным видом, пожала плечами. – Как раз недоставало такого хлама.
– Да вы шо, тетя Роза? Вы шо? Ведь это же Рубенс! Поленов!
– Ну и шо, шо Поленов?
– Как шо? Как это шо? Поставите у себя на комоде, и будете любоваться.
– Слышь, братан. Ты нам тут пургу не гони. Ты лучше скажи, где ты взял этих слонов?
– Братан из Германии прислал.
– Какой братан?
– Двоюродный.
– Да ты чо гонишь? Чо ты гонишь? Нет у тебя никакого двоюродного брата. Да еще и в Германии.
– Есть,– сказал Шницель.
– И где он там живет?
– В Глазго.
– Ну, ты, братан, совсем конченный. У тебя, сколько в школе по географии было? Глазго – это ж в Италии.
– В какой Италии? Ты чо, ваа-бще географию забыл? Возьми глобус и посмотри на глобусе.
– В гробу я видал твой глобус. 10 рублей за каких-то сраных слонов! Да еще две пляшки самогона! Ты чо, совсем сбрендил?
– Да ты чо, братуха? Ты ва-абще в искусстве что-нибудь бычишь? Да ты хоть знаешь, сколько тянут среди коллекционеров эти слоны? Да ведь это же шедевры древнего русского искусства! У тебя, их любой иностранец за тысячу баксов заберет, без базара!
– А что же ты тут нам только что втирал, что эти слоны из Германии?
– Ну, из Германии.
– А теперь гонишь, что это шедевры русского искусства.
– Когда это я гнал?
– Да только что!
– Почисть уши, слышь, братуха. Ты хоть уши по утрам моешь? Тетя Роза, скажите ему, чтобы он уши по утрам мыл. Я же тебе русским языком, барану, толкую: мне этих слонов сестра из Италии прислала. Она там замужем за французским дипломатом, по-ол? За дипломатом, баран ты такой, а не за ассенизатором! Они же там по своим дипломатическим каналам по всему свету шастают – сегодня он в Египте, завтра в Индии, а послезавтра в Анголе, по-ол? Да он там с самим Арафатом за ручку здоровкается! А ты мне тут трешь… Да он мне, если бы я только его попросил, не только слонов, но и ракету Земля-Воздух прислал бы.
– Ну, пусть пришлет. Ракету я куплю,– сказал Толян.
– Ну и пришлет. Ты думаешь, что не пришлет? А вот я напишу ему – он мне ее и пришлет. Вместе с танком.
– Заметано. Будет ракета с танком – заходи. Тогда будет базар.
– Короче! – с блатным проносом выставил пальцы в веер Витек. – Сегодня у моей мамки день рождения, по-ол? И я хочу сделать ей подарок – купить пуховую шаль за 250 рублей! А то у нее что-то по вечерам плечи зябнуть стали. И мне на шаль как раз недостает 10 рэ. Только поэтому я и сдаю, почти что задаром, этих великолепных слоников, а так бы себе оставил.
– Ну, так и оставь. Подаришь маманьке, вместо пуховой шали. Поставишь на комод – и будете с ней любоваться ими до упора.
– Ну, ты и жила… Ладно, так и быть! Уступлю по-соседски! Только из уважения к тете Розе. Отдаю за пятерку! Только чтобы маманьке ко дню рождения подарок сделать.
– Слышь, ты, Попандопуло. Давай, забирай своих сраных слонов и вали отсюда, пока я тебе рыло не намылил!
– Ну, ты и жмот! Ладно! Где наша не пропадала! – великодушно воскликнул Витек. – Так и быть, уболтал! Вот тебе еще и часы в придачу,– он достал из кармана шаровар наручные часы. – Ради мамкиного день рождения! Держи! Братан, мне на память, вместе со слонами из Швейцарии прислал. Забирай все гамузом за пятнадцать рублей, и три пузыря самогона!
Толян взял часы у продавца, послушал, как они идут и осмотрел.
– Слышь, ты, Айвазовский. Это же наши часы. «Победа». Что ты тут нам втираешь, будто тебе их брательник из-за бугра прислал?
– Так это же экспортный вариант, по-ол?! У них там сейчас за бугром все только в наших часах и ходят.
– Ладно, Айвазян. Ты меня достал. Пляшка самогона – и делай ноги.
– Две.
– Пляшка, я сказал!
– Две.
– Забирай своих сраных слонов вместе с часами и чеши отсюда, понял?
– А! Наливай!
Таким образом, сделка была заключена: продавец слонов выручил у тети Розы за свой товар бутылку самогона. Получив его, он вдруг воскликнул:
– И стакана на посошок!
– Ну, ты достал уже, Достоевский,– вздохнул Толян, но, зная, как непросто будет отвязаться от Шницеля, сказал. – Ма, налей ему стакана.
Шницель выпил самогон. Когда он выходил во двор, из летней кухни вышла проснувшаяся Рюмочка.
– Ба! – обрадовано воскликнул Шницель. – Рюмочка! Моя ты лапочка! Моя ты куколка!
Он вскинул руки, как летучая мышь крылья и, покачиваясь, взял курс на Рюмочку. Демонстрируя «бочки», «мертвые петли» и прочие фигуры высшего пилотажа, Шницель врезался головой в твердую, как доска, грудь своей куколки. К счастью, за спиной Рюмочки оказалась закрытая дверь, благодаря которой она и устояла на ногах, и ночной пилот заключил ее в свои объятия. Похлопав куколку по тощему заду, он растянул пьяную улыбку на раскрасневшемся лице чуть ли не до ушей и сорвал с ее холодных сизых уст долгий поцелуй. Польщенная вниманием своего кавалера, Рюмочка жеманно хохотнула:
– Хо-хо! Ты прямо как Отелло!
– А ты – как Джульета! – Шницель с важным видом достал из-за пазухи бутылку самогона. – Так что, оттянемся, моя Джульета?! Сегодня у меня – великий праздник: маманьке исполнилось ровно 70 лет!
– А как же иначе? – заулыбалась Рюмочка. – Оттянемся клево!
За их спиной раздался полный сарказма голос Толяна:
– Слышь, братан, я чой-то никак не возьму в толк. У тебя маманька что, молодеть стала, что ли? Ты же на прошлой неделе справлял ей 80 лет?
— Ты чо пургу гонишь, слышь? Каких восемьдесят лет? Прочисть уши, братуха. На той неделе мы отмечали ей 69 лет, по-ол? А сегодня ей стукнуло ровно 70!
Когда Шницель с Рюмочкой выходили за калитку, у Храпков, живших неподалеку, как раз разгоралась гулянка. Было слышно, как играла музыка, и какой-то мужчина томным ностальгическим голосом пел:
Ах, какая женщина,
Какая женщина,
Мне б такую…
6
Тело было неимоверно тяжелым, а голова, казалось, вросла в землю. Когда Старик пошевелил ей, он увидел ошеломляющую картину.
От его виска отделилась какая-то диковинная тварь. Она лениво прошлась по воздуху, как по тропе, и растворилась во мраке. Странность происходящего заключалась в том, что Старик не открывал глаз. И, тем не менее, он прекрасно разглядел это загадочное существо. Было оно похоже на крупного кота, и шагало по воздушной тропе, растягиваясь при этом, как меха гармони. Шерсть у зверя росла не вдоль туловища, а вниз. Она была довольно густа, стального цвета, прямая и жесткая, почти в мизинец длиной. Морда у зверя была тупая, лапы короткие и мощные, а уши – маленькие. В сравнении с земным котом, эта тварь выглядела очень грубой и угловатой, но впрочем, такой же независимой и важной.
Поразило Старика и еще одно обстоятельство: «кот» был слит с ним воедино. Но едва Старик пошевелил головой, как «кот», с весьма недовольным видом, восстал из его виска. Старику как-то сразу упало на ум, что эта тварь высасывала из него жизненные силы.
Тупо глядел Санек, как эта диковинная котяра шагает по воздуху и, когда она, прямо на его глазах, скрылась в стене мрака, он подумал о том, что отныне ему следует меньше пить.
Тяжко застонав, Старик перевалился с бока на спину. И тут случилось новое чудо: земля заколебалась, и он почувствовал сильный, как при землетрясении, толчок. Ноги его задрались, и земная твердь, раскалываясь, затрещала. Старик с ужасом понял, что соскальзывает, вниз головой, в разверзшуюся бездну. Сердце его замерло. В страшном испуге он подался всем телом назад, пытаясь удержаться, не упасть и… поднялся на ноги.
Со всех сторон он был окутан, словно простыней, молочной пеленой. Старик выставил руки, раздвинул покров и замер от неожиданности.
Густой сиреневый туман упал ему на лицо.
Мрачно густели лиловые сумерки. Насколько охватывал взгляд, повсюду расстилалась безмолвная долина. Косматые тучи клубились над его головой. Было одиноко и пусто.
Небо было почти плоским, слегка вогнутым вовнутрь. Словно сквозь кварцевые стекла, вяло сочились кроваво-красные лучи, изламываясь в небесах, как в стоячей воде, придавая всему пейзажу зловеще ирреальный вид. В воздухе стояли зловонные испарения. Тут и там виднелись кочки, и на их макушках произрастали пучки жухлой чахлой травы. Края этой унылой местности загибались вверх где-то вдали, у низких сизых небес, словно стенки блюдца или неглубокой чаши. Ни малейшего дуновения ветерка, ни жужжания насекомых не было в этом мире.
Санек поднял ногу и сделал свой первый шаг по этой безмолвной долине.
Хлюпнула, продавившись меж пальцев ступни, холодная грязь, и его нога мягко вошла в бурую жижу.
Ноги были налиты неимоверной тяжестью. Старик покачивался. Сердце сдавила безысходная печаль. В душе что-то рушилось и ускользало. Ее жгла вина перед кем-то непостижимым, вечным. Чувство обреченности, раскаяния в каких-то мерзких делах, совершенных не здесь, но как бы в неком сне, охватило Старика. И тоска, мучительная тоска по высокому, утраченному миру овладела им.
Каждый новый шаг давался ему с титаническим трудом. С каждым шагом тело, подобно некой патоке, стекало в грязь, но тут же, непостижимым образом, вновь обновлялось.
Вместе с тоской, с болью и раскаянием, в нем начинало зарождаться и что-то совершенно новое – нечто хрупкое, мимолетное, что-то такое, что невозможно обозначить словами.
И уже не было сил идти! И хотелось упасть, упасть и забыть обо всем на свете!
И, тем не менее, он шел.
Куда? Зачем?
Внезапно над его головой загрохотало. Казалось, кто-то невидимый покатил по небу огромные костяные шары. Санек поднял голову с плотно сомкнутыми очами. Словно в чаше с водой, в небе кипели и лопались красноватые пенящиеся пузырьки. Вдруг все стихло, и долина погрузилась в непроницаемую тьму. Закосил мелкий занудливый дождь.
Старик приподнял руки ладонями вверх, словно держал в них свое больное истерзанное сердце.
Чьи-то лохматые тени заскользили за стеной дождя в чернильной пустоте, и долина наполнилась их скорбными мурлыкающими голосами.
Чьи это были тени? Не был ли Санек одним из них? Какой силой он был поднят из белого кокона, и с какой целью брошен в этот парадоксальный мир?
Куда он брел и зачем? Было ли у него прошлое и есть ли будущее?
Ничего этого он не знал.
Он не знал, существовал ли прежде, и что было с ним раньше.
Некие смутные образы, впрочем, уже толпились в его сознании. Саньку чудилось, будто он слышит шум прибоя… и различает чьи-то тихие слова...
Всплывает солнце. Ясное, торжественное солнце!
И девочка прыгает через скакалку… Отчего так сжалось и зарыдало его сердце? А большие, лучистые глаза смотрят на него из-под черных крылатых бровей…
И на солнце блестит река, и по реке движется белый теплоход…
А по небу, как шары по плоской жестяной крыше, гуляют громы, и сечет дождь, и хлюпает под ногами грязь, и всхлипывают во тьме чьи-то тени. И огоньки желтых глаз светятся из-за дождевой пелены.
7
На скамье, у каменной стены, сидело несколько старых, уродливых баб. Одна из них, в длинном черном платье, приятно выделялась среди прочих уродин своими крупными женственными формами, и ее смуглое лицо еще носило следы былой красоты. Тут же сидели какие-то худосочные дети – девочки и мальчики. У многих тела и лица были обезображены страшными шрамами. За их спинами, в тусклых отсветах керосиновой лампы, сочилась по камням вода, и по темной стене лениво ползали толстые слизняки. На земляном полу шевелились странные существа – скользкие, маслянистые, похожие на каких-то белесых полупрозрачных змей с короткими толстыми лапками.
Люди за столом были пьяны и, судя по всему, это было их естественное состояние. Лысый дедок в косоворотке растянул меха баяна, с надрывом запел:
Наши души бесценные
И мечты сокровенные
Были нами загублены
В свете ясного дня.
И теперь мы заброшены,
В мир могильный, непрошеный…
– Цыц! – прикрикнул на него татуированный, но дедок продолжал гнусаво тянуть:
… В мир холодный, безрадостный
Без любви и огня…
– Заткни пасть! – сурово оборвал певца человек с татуировками. – Надоел уже со своей тягомотиной. Дай с человеком потолковать.
– А чего с ним толковать,– сказал певец, сдвигая меха баяна. – Вот поселится у нас – тогда и потолкуем.
– Рано ему еще,– сказал татуированный. – Пусть сперва дело справит, а потом приходит в нашу хату.
– Да сколько ж можно болтаться? – насмешливо возразил какой-то горбатый карлик. – И так загулял на белом свете. А тут даже в шашки поиграть не с кем! Вон, и квартира ему уже приготовлена!
Он указал вглубь подвала, и Кощей увидел там черный гроб без крышки.
– А я говорю – рано! – вскричал татуированный и злобно грохнул кулаком по столу. – Пусть приведет с собой и остальных! Ведь обещал же? Так пусть ответит за свой базар.
Карлик насмешливо усмехнулся:
– А, куда они денутся! И так все наши.
У него был широкий нос уточкой и озорные смешливые глаза. Под глазами, на красном, воспаленном лице, лежали лиловые пятна.
– Ну, да! Конечно! – язвительно сказал татуированный,– они там ходят, солнцем, травкой любуются, суки! Птичек слушают! А мы тут торчим!
– Да ничем они не любуются,– возразил карлик. – Живут в угаре.
– А ну, как вырвутся? – сказал татуированный. – Вдруг, с Божьей помощью, увидят в небе звезды! Об этом ты подумал?
– Никуда не денутся,– хихикнул карлик. – Свои же ребята…
– А я говорю, нехай возьмет топор и вырубит всю свою семью под корень! – закричал татуированный. – Крови хочу! Понял? Крови! Свежей, горячей, дымящейся человеческой крови! Я тащусь от нее, ты понял? Я от нее просто балдею!
– Уймись, Барон,– сказал человек огромного роста, в черных трусах.
Он похлопал Кощея по плечу тяжелой и мягкой, как сырой блин, ладонью:
– Сделает все как надо. Верно, сынок?
У гиганта было дряблое студенистое тело на худых рахитических ножках. Потухшие глаза казались упрятанными в глубокие бездонные колодцы. Дышал он поверхностно и неровно, как больной астмой.
– Ну, так шо, сделаешь, сынок? Не подкачаешь? – великан тяжело дохнул перегаром в ухо Кощею. – Мы тут все на тебя рассчитываем.
– Сделаю,– пообещал Кощей.
– Вот это по-нашему! Молодец! – одобрил гигант и сказал татуированному хриплым булькающим голосом, протягивая кружку. – Плесни-ка нам еще.
– А может быть, тебе уже хватит, Кузя? – тотчас отреагировала женщина в черном платье. – Смотри, чтобы тебе потом плохо не стало.
– Кузя знает свою норму,– проворчал гигант и забулькал в кулак так, словно в груди у него кипела смола. – Кузя никогда пьян не бывает! И ума никогда не теряет! Наоборот, чем больше Кузя пьет – тем он ясней соображает!
– Ну, тогда давай и мне,– сказал карлик, протягивая кружку. – Чтоб и у меня в голове прояснилось.
– А ты дернешь? – спросил татуированный у своего гостя.
– А чего ж,– сказал Кощей. – Дерну, раз угощаете.
– Но учти, это тебе авансом,– строго сказал татуированный. – За работу. За кровь, которую ты пустишь своей родне! Усек?
– Да понял он все, понял,– сказал старичок в косоворотке. – Сколько талдычить можно.
Всхлипнули меха баяна, лысый запел:
Наши души бесценные
И мечты сокровенные…
Татуированный разлил зелье в кружки. Карлик весело забалагурил:
– Пей, куме, тут, бо на том свете,– он поднял палец вверх,– не дадут. Ну, а если и дадут – то пей, куме, и тут.
Он захихикал, довольный своей прибауткой. В чертах его лица было что-то неуловимо близкое от гиганта и женщины в черном платье.
– Ну, дай черт, чтоб не последняя,– сказал великан, поднимая кружку.
Кощей выпил зелье, и его нутро обдало жгучим адским пламенем. Вскоре он заметил, что тела его собутыльников начинают как-то странно трансформироваться, оплывая и сглаживаясь. Странным показалось ему и то, что в обликах шевелящихся на полу студенистых тварей он вдруг приметил как бы нечто человеческое.
Между тем татуированный стукнул пустой кружкой об стол и сказал:
– Так вот, пора тебе уже, старина, грохнуть своего брательника вместе с маманькой. Замочить их, подлюк. Понял? Чтобы больше и не смердели на том свете.
– Э, кишка у него тонка,– стал подначивать карлик. – Это ж он только по соседям мастак ходить, хвастать, что порубает всю семью. А взять в руки топор и разобраться по-деловому – слабо.
– Не, в натуре,– сказал баянист. – Ты чо, мужик? Тебе же и так и так кранты. Ты ж не жилец на белом свете, у тебя ж белокровие. Так хоть уйди красиво! Возьми в руки топор, и порубай их, гадов!
– И вообще, слышь, чувак,– сказал татуированный. – Ты ж ведь сидел! Тебя же люди уважали. Ты вместе с Зубом всю зону в руках держал! А теперь ходишь по дворам, попрошайничаешь. Ждешь, когда тебе соседи из милости миску супа дадут!
– А маманька то, между прочим, работает уборщицей в школе! – вставил карлик.– И получает 65 рэ! Это ж, сколько бабла у нее водится, а?! Не один ящик водки купить можно!!! Могла бы, кажется, и позаботиться о своем старшем сыночке. Так нет же, все ему, все своему любимому, ненаглядному Витечке! А на тебя, на первенца своего, ей наплевать!
– А и брательник тоже хорош! – вставил лысый баянист с пьяной длинной усмешкой. – На той неделе с Булей и Лохматым хатку подломили, взяли добра столько, что целую неделю галясали, не просыхая. И что, отломилось тебе хоть что-нибудь? Поставил он тебе магарыч? Ни фи-га.
– Зато рыло набил! – хохотнул карлик. – Разукрасил рожу так, что любо дорого посмотреть!
– Не уважает он тебя! Ох, не уважает,– укоризненно покачал головой татуированный. – На кого руку посмел поднять, падла?! На старшего брата! И что, ты и это будешь терпеть?
– Ну, чего раскудахтались, как куры,– прохрипел гигант. – И так все ясно. Замочить их – и делу конец. Так и постановили. И занесли в протокол. Верно, я толкую, братва?
– Нема базару,– сказал татуированный.
– Значит так,– сказал гигант. – Сперва направишь к нам Шницеля, братуху своего, хватит ему уже топтаться на белом свете. А потом займешься и мамкой. Усек? А иначе мы тебе житья не дадим.
– Будем так доставать, что мало не покажется,– пригрозил Барон.
– Сделаю,– пообещал Кощей. – Всех порубаю, гадов. Они меня попомнят.
– О! – сказал гигант. – Вот это – слова не мальчика, но мужа! – он тяжко дохнул перегаром Кощею в лицо: – Ну, давай-ка еще накатим по соточке – и байки бай.
Они выпили по кружке адского зелья, и гигант обмяк, стал сползать со стула какой-то студенистой массой. Вслед за ним начали оползать и другие участники застолья. Кощей почувствовал, что и его сморил тяжелый черный сон.
Но теперь он был почему-то совершенно голым.
Он лежал в зловонной грязи, и неожиданно почувствовал, как к нему сзади пристраивается татуированный. Он начал ласкать Кощея, прижимаясь к нему все плотней. Кощей попытался отодвинуться от него, но был не в силах даже шелохнуться.
8
На высоте 7 метров монотонно вращаются печи обжига клинкера. Они представляют собой огромные трубы, наклоненные к земле под небольшим углом, в которые мог бы свободно войти человек среднего роста. За печами желтеет на солнце круглый бассейн, наполненный вязким, как сметана, шламом. Чуть в стороне от этого резервуара расположена насосная станция.
Шлам – это сырье, взятое от земли, известняк и глина. Он непрерывно перемешивается в бассейне, затем возносится на 10-ти метровую высоту, и оттуда попадет в печи. Начинается цикл его преображения. Главные составляющие этого цикла – Время и Огонь. Опаленный пламенем, то падая вниз, то взмывая вверх, он непрерывно движется по трубе, направляемый неведомой ему волей. Затем новорожденное вещество ссыпается на землю в виде твердых спеченных гранул.
Не так ли и человек проходит некий цикл на этой Земле? Не суждено ли ему, быть опаленным бедами, страстями, испытать взлеты и падения, чтобы, в конце своего пути, приобрести цельность и твердость неких гранул?
У насосной станции завода, под сенью хилого пыльного деревца, сидели двое молодых мужчин в робах. Олег – рослый, смуглолицый, похожий на цыгана, сцепил руки за спиной и непринужденно откинулся на спинку скамьи, вытянув перед собой длинные ноги. Валерий сидел, понурив голову, и чертил на земле заостренным концом ветки какие-то знаки. Он был чем-то подавлен и, по всей видимости, пребывал во власти мрачных неотвязных дум. Наконец из его груди вырвался безрадостный вздох, и он сказал своему приятелю:
– Слышь, Олежек… Я смотаюсь домой на часик-другой, а ты тут присмотри пока за моим хозяйством. Надо детей накормить и отвязать Лиду.
– Как это – отвязать Лиду? – изумился приятель.
– А так… – с горечью молвил Валерий. – Я ведь теперь, когда ухожу из дому, привязываю ее к стулу и запираю на ключ. Если она только отвяжется и выйдет из дома – значит, обязательно где-нибудь напьется и будет буянить на глазах у детей.
Этот разговор происходил около часу дня, за несколько лет до того хмурого утра, с которого начался наш печальный рассказ.
Монотонно жужжали насосы, подавая по трубопроводам шлам для печей. Июльское солнце палило нещадно, и чахлая листва деревца, под которым расположились наши приятели, не могла служить им защитой от жарких лучей.
– Да-а… – сочувственно протянул Олег. – Однако…
Он прекрасно знал, что Рюмина пустилась во все тяжкие, но чтобы его друг начал привязывать ее к стулу…
Между тем Валерий продолжал водить кончиком ветки по земле, не отрывая от нее сосредоточенного взгляда. У него было очень тяжело на душе, и он чувствовал потребность поделиться с товарищем своими горькими мыслями.
– Ты знаешь, у меня дурное предчувствие,– тихим, сдавленным голосом сказал Валерий, избегая смотреть на приятеля. – Мне кажется, что-то должно случиться.
– Да что же может случиться? – веселым тоном сказал Олег, желая приободрить друга. – Не падай духом, старина, а падай брюхом!
– Нет, Олежек. Я чувствую это. Я знаю, что-то обязательно произойдет. И тут уж ничего не поделаешь. Ведь это – роковая женщина.
Приятель с наигранной веселостью хохотнул:
– Кто? Это твоя Лидка, что ль, роковая женщина? Ну, ты даешь, старина! И что же в ней такого рокового?
– Вот ты тут радуешься, а мне не до смеха,– самым серьезным тоном сказал Валерий.– Вспомни, сколько из-за нее хороших хлопцев пострадало! Видать, и мне на роду написано из-за нее погибнуть.
– Ну, брось ты это, Валь. Не бери дурного в голову, а тяжелого в руки, и проживешь тысячу лет.
Валерий как-то странно усмехнулся и вновь принялся чертить веточкой на земле непонятные знаки. У него было узкое худощавое лицо, волосы зачесаны набок, как у школьника. Ясные серые глаза невольно притягивали к себе взоры всех, с кем он общался.
– Ты знаешь, я много думал об этом,– наконец задумчиво проговорил Валерий. – И вот смотри, что получается. Она еще девчонкой была – и уже всех к себе чем-то притягивала. У нас все хлопцы были в нее влюблены. А она взяла и втюрилась, по самые уши, в Коника. Нигде ему проходу не давала. Липла к нему, на шею вешалась, пока он не уважил ее по пьянке, и не сделал женщиной. И потом, бедный, не знал, куда от нее деваться. А она все приставала к нему, устраивала сцены, закатывала истерики… И чем все кончилось? Получил из-за нее бедный Коник перо в бочину и теперь лежит на кладбище. Вот после этого-то она и пошла по рукам. Потом ее подобрал Жорка Журавель, вместе с ребенком. Он в нее еще с третьего класса влюблен был. И что же? Через неделю после свадьбы Жорка оказался в психушке. Выписался, пожил с ней месячишко – и снова попал в Степановку. Опять вышел – а она все пьет, все страдает, льет слезы за своим милым Коником. Мужик не выдержал и повесился. И теперь вот я.
– Что ты?
– Настал и мой черед. Не знаю, чем она меня приворожила. Живу как в тумане. Прямо наваждение какое-то. И бросить ее не могу. Ведь ты же, Олежек, меня знаешь. Не пью. Не скандалю. Все в хату, все для семьи. Взял же ее с двумя детьми – от Коника и от Жорки. Ушел с прежней работы, устроился посменно, только чтобы присматривать за ней и за малыми. Но, видно, все напрасно…
– Так брось ее,– сказал друг.
– Не могу,– сказал Валерий. – Она – мой крест.
– Какой еще крест? – приятель искривил губы в усмешке. – Выдумал, тоже.
– Олежек, ты только не смейся, ладно? Ты знаешь, я долго размышлял над нашей жизнью. И вот смотри, к чему я пришел: в этом мире Господь дает каждому из нас свой крест. Мой крест – моя беспутная жена и наши дети. Если я брошу их – что с ними станет? Она и так уже в яме, и без моей помощи ей ни за что не выбраться. А дети? Чем они провинились перед Богом? Что с ними будет, если я разведусь с ней?
Друг, усмехаясь, отмахнулся:
– Ничего, Валя. Уж такой грех господь тебе отпустит!
– Что отпустит? – Валентин вскинул на друга ясные глаза, освещавшие его лицо, словно божественной лампой. – Мое предательство?
– О чем ты?
– А разве я не давал обещания заботиться о ней в болезни и в горестях, когда женился на ней? А ведь она больна. Она алкоголичка, Олежка. И не в состоянии сама справиться с болезнью. Теперь о детях. Разве я за них не в ответе? Что будет с ними, если они останутся с такой мамочкой? Какое их ожидает будущее?
– А тебя? Какое будущее ожидает тебя с такой женой?
– Бог ей судья,– сказал Валентин. – Все мы тут странники. У каждого из нас свой путь на этой Земле. И мой уже подходит к концу.
– Ну вот, опять заладил! Здоровый, интересный мужик во цвете лет – а в голове такие мысли.
Валентин вздохнул:
– Был вещий сон, Олежек…
– Плюнь на него. И разотри,– посоветовал друг.
– Ладно, поеду я, пока меня не забрал водяной.
Олег с удивлением округлил глаза:
– Какой водяной?
Валентин отмахнулся:
– Неважно. Присмотри тут, я быстро смотаюсь.
Он вошел в помещение насосной станции, вывел велосипед и поехал, медленно крутя педали, по пыльной дорожке.
9
Старик открыл глаза, и увидел перед собой покосившийся вагон без колес. Он подошел к нему, открыл дверь и попал в чистую, опрятную комнату с желтыми занавесками на окнах. В углу стоял диван, покрытый накидкой с цветочными узорами. На столе, застеленном белой скатертью, пыхтел блестящий самовар. В красивых хрустальных вазочках лежали конфеты и печенье, а напротив чайных приборов, с каждого края стола, были поставлены стулья с прямыми высокими спинками.
Едва Старик вошел сюда – как сразу же почувствовал, как в его бедное заблудшее сердце вливаются нежные волны животворящего света. Чем-то от смутных детских грез, от светлых мальчишеских сновидений веяло из этой комнаты. Бедное сердце его сжала мучительная тоска по чему-то драгоценному и безвозвратно утерянному. Ему вдруг подумалось, что сейчас сюда, в эту комнату, войдут дорогие ему люди, что они где-то тут, рядом, надо только их поискать.
Он подошел к окну и раздвинул занавески, чтобы дать комнате побольше света, но за окном лежала густая синь, а по серым стеклам тянулись вверх стебли каких-то неведомых растений, похожих на лианы. За спиной он ощутил чье-то присутствие. Он обернулся и увидел силуэт уже немолодой женщины, мелькнувший в дверном проеме. Было в ее облике что-то до боли родное и очень доброе – нечто такое, чего и не выразишь словами, и отчего сердце Санька зарыдало, обливаясь слезами.
Старик поспешил за женщиной. Он торопливо миновал комнату и вошел в дверь, за которой скрылась женская фигура. Крутая винтовая лестница уводила вниз. Он торопливо сбежал по ее ступенькам и очутился в какой-то как бы котельной. У закопченной стены стояла железная печь, и возле нее возвышалась куча угля. Обнаженный по пояс мужчина с черной козлиной бородкой крутил штурвал, назначения которого Санек понять не мог. Еще один человек забрасывал в топку уголь. Из раскаленной печи вырывались языки пламени, пыхало жаром, и от отблесков огня, плясавших на лице и на широкой мускулистой груди кочегара, он казался облитым жидкой медью.
Машинист, крутя штурвал и всматриваясь в какой-то прибор, вдруг выкрикнул паническим голосом:
– Сейчас рванет!
– Колосники прогорают! – воскликнул кочегар, бросая лопату.
Мужчины кинулись наутек.
Печь оглушительно треснула и развалилась. Из-под ее разломов вылетели раскаленные шары, и земля дрожала под ногами.
Маленькие, раскаленные существа стали выпрыгивать из-под напластований шлака. Одно из них схватило кочегара и увлекло с собою в шлаковые дюны. Другое очутилось возле бородача, весело расставило перед ним короткие огненно-красные руки и, обняв свою жертву, скрылось с ней в разверзшемся шлаке.
Из-под земли, совсем рядом с Саньком, выскочил еще один красный боец. Он ухарски заломил шапку набок, и как-то по-родственному раскрыл навстречу ему свои объятия.
Старик отпрянул и бросился бежать.
Он влетел в какой-то темный коридор. Со стен и потолка на него стали прыгать лохматые пауки, и беглец помчался по коридору, брезгливо смахивая омерзительных насекомых, но тут его схватили чьи-то мягкие руки. Они попытались удержать его, не дать уйти, и он отрывал их от себя, отчаянно сопротивляясь, но руки вновь и вновь хватались за него.
С бешено колотящимся сердцем, Старик оглянулся. За ним звездной россыпью катились красные карлики. С ужасом подумал Старик о своей близкой кончине и… увидел в полумраке небольшую дверь.
Удерживаемый мягкими полупрозрачными руками, Санек все же продрался в эту дверь, и руки посыпались к его ногам, как порванные цепи. Он очутился в тусклой коморке.
Из полумрака безмолвно выплыла женщина. Она держала за жабры большую хищную рыбу, и ее толстый хвост касался пола.
Женщина была обнажена. Пустые глазницы зияли на ее темном неподвижном лице, как бы укутанные тенью от черной грозовой тучи. Она заговорила со стариком глухим печальным голосом.
– Кто это здесь? Ты, Санек?
– Да,– сказал Старик. – Я.
Грудь сдавило. Сердце зарыдало. Ему стало невыразимо жаль себя, своей неразумной бедовой головушки.
– И давно ты тут?
– Только что… пришел… – губы Старика дрожали, как у маленького обиженного ребенка.
– А я вот решила деткам уху сварить… – грустно сообщила женщина.
Старик внимательнее пригляделся к ней. Ее лицо было исполнено печали, а пустые глазницы – черны как ночь. Саньку захотелось припасть к ее груди, ища утешения.
– Где мы? – спросил Старик. – Во сне?
– Нет,– сказала женщина. – Это наш мир.
В коридоре послышался шум и чей-то громкий голос закричал:
– Э-гей! Он здесь! Держи! Лови!
– Беги,– сказала женщина. – Даст Бог, увидимся.
– Но где?
– В лесу.
В каком лесу?
– Беги! А то поймают.
И снова он бежал по каким-то мрачным лабиринтам, и за ним гнались раскаленные человечки, и какие-то типы со зловещими рожами хотели зарезать его длинными ножницами. Ошалелый, с безумно горящим взором, он оказался припертым к стене.
«Ох, мамочка! Где я? Почему ты не уберегла меня от этого кошмара?»
Из темноты выплыл огненный шар. Разбрызгивая дрожащий свет, он поплыл по воздуху к Старику.
«Ну, все! — обдала его горячей волной тоскливая мысль. – Теперь все! Кранты!»
Но ему не хотелось умирать!
Ах, если бы Господь Бог дал ему еще один шанс на спасение! – сверкнула молнией последняя мысль. – Возможно, он и сумел бы найти выход!
И тут случилось невероятное.
В ушах у Санька засвистело и, неизвестно как, он был перенесен в другие края.
Тихо шелестел дождь. На фоне серого неба отчетливо виднелись черные ветви деревьев. Он стоял на пригорке. Внизу раздался свисток, и старик увидел, как в свете рубиновых фонарей движется поезд. Железнодорожный состав огибал подошву холма. Царапаясь о кустарник, Санек побежал к поезду и, ухватившись за поручни, запрыгнул на подножку последнего вагона. Дверь оказалась открытой, и он вошел в тамбур.
Настил из рифленого металла покачивался под ногами старика. Было слышно, как лязгают автосцепки и грохочут колеса. Небо было мглистым. Мимо проплывали черные контуры деревьев.
Старик смежил веки. Ему захотелось курить, но сигарет не было, и он стоял в покачивающемся тамбуре с закрытыми глазами. В приоткрытую дверь дул прохладный ветерок, и в какой-то миг Старик почувствовал душистый аромат табака. Не размыкая глаз, он напряг зрение и увидел усеянное звездами небо. И, быть может, впервые за всю свою непутевую жизнь, вдруг осознал, какое это великое счастье – видеть звезды в небе!
Постояв в тамбуре, он вошел в вагон, освещенный тусклым матовым светом. В нем не было ни души. Откуда-то лилась приятная музыка. Поезд набирал ход. Раздался свисток; промелькнули красные огоньки шлагбаума… Старик подошел к окну с белыми занавесками. Сверху, в открытую створку, врывался прохладный ветер, и Старик, ухватившись за скобу рамы, закрыл окно. Он сел на скамью у столика. На стене краснел огонек софита. Под монотонный перестук колес старик задремал.
Уже засыпая, он услышал, как в купе вошла женщина с чемоданом и села за столик напротив него.
– Сашенька, сынок,– сказала она. – Куда ты едешь?
Ему почудилось, что этой женщиной была его мать, но у него уже не было сил для разговора.
Он уснул, и ему приснились его дружки: Бабася, Цилиндр и Лейба.
Все они были уже мертвы. Бабася умер еще смолоду, в тюрьме. Цилиндра, по пьяной лавочке, зарезала жена, а Лейба повесился. Из всей их «старой гвардии» остались лишь он, да Рюмочка с Кощеем. И вот теперь его мертвые дружки приснились ему.
Во сне они были молоды и красивы.
Лейба только что демобилизовался из армии и вел себя по отношению к остальной братии свысока, как оно и подобало такому важному гусю.
Он сидел на завалинке своего дома, с обнаженным торсом, на котором рельефно бугрились мышцы; время от времени красавец Лейба промачивал горло из бутылки глотком-другим винца и, бренча на семиструнной гитаре, пел густым тягучим баритоном:
Плюнь в глаза тому, кто упрекает
Нас с тобою в пьянке и разврате.
Он или дурак, или не знает, просто,
Что такое женщина в кровати.
А потом старик приснился сам себе маленьким мальчиком. Он с сестренкой наряжал новогоднюю елочку, и они все гадали, что же им подарит на новогоднюю ночь дед Мороз?
Старик заплакал, обливаясь во сне горючими слезами, и проснулся с острой болью в груди. Женщины уже не было – вероятно, она сошла на какой-то остановке. Светало. Поезд мчался в заснеженной степи.
10
Впереди показалась станция. Потянулись какие-то строения, склады, коммуникации… Описывая широкую уклонную дугу, поезд приближался к вокзалу.
Город, судя по всему, находился где-то в центральной полосе России. Санек догадался об этом по тому, как падал крупными хлопьями снег, как ходили по перрону люди в тулупах; на него как-то сразу пахнуло чем-то близким, родным. Казалось, он прожил здесь всю свою жизнь.
У перрона поезд замедлил ход, и старик спрыгнул с подножки вагона. Он прошел по платформе и вошел в здание вокзала. Несмотря на раннее утро, около касс уже хвостились сонные очереди. В зале ожидания дремали на скамьях умаявшиеся пассажиры. Кочевники-цыгане, расстелив одеяла на грязном заплеванном полу, спали с комфортом, словно у себя дома.
Выйдя из вокзала, Санек попал на привокзальную площадь и, миновав ее, оказался на широкой улице с длинными рядами мрачных каменных домов. Несколько магазинов, пельменная, кафе с изломанными, как меха гармони, витринами, показались Саньку чем-то неуловимо знакомыми. Около рюмочной уходили под асфальт ступени подземного перехода, и проезжая часть улицы была отделена от тротуара трубчатыми ограждениями, похожими на судовые леера. Из перехода густым потоком валили горожане. Все они были на одно лицо. Казалось, эти люди еще не стряхнули с себя сонного оцепенения, и вместе с тем их уже давили мелочно-бескрылые заботы.
Большинство горожан спешило к автобусной остановке, и Санек, не долго думая, вошел в густую безликую толпу.
Падал мокрый желтоватый снег. Асфальт был грязным. На тротуаре чернела большая лужа, и пешеходы обходили ее с разных сторон.
Санек тоже обогнул лужу и вышел на остановку.
Город лежал в полудреме, как старый ленивый кот. Явственно слышались все уличные звуки: разнобойный гул машин, шум автомобильных покрышек на влажном асфальте, звонкий перестук капели – было то неповторимое время, когда ночь еще держит в сонных объятиях пробуждающийся город.
К остановке подкатил автобус, и толпа ринулась на штурм дверей. Люди гроздьями свисали с подножек, пытаясь втиснуться внутрь. Долгое время двери закрыть не удавалось, но, в конце концов, их створки сдвинулись, и автобус тронулся с места.
Санек оказался в самой гуще штурмующей двери орды, и его внесло в салон, словно подхваченную волной щепку. Несколько остановок он проехал, сжатый людскими телами, но возле какого-то завода толпа схлынула, стало свободнее, и Санек сел на освободившееся место.
Автобус трясло на ухабах. За окном лежали лиловые сумерки. Старик смежил веки.
Когда он проснулся, на нем был плащ из болоньи цвета морской волны.
Носить такие плащи в дни его молодости считалось большим шиком. Ему нравилось разгуливать в нем по городу, расстегнув пуговицы, так, чтобы плащ развевался и был виден его белый свитер с красивым желтым узором на груди.
Как-то раз, подвыпив с дружками, он утюжил клешем городские кварталы, грозно покачивая плечами и картинно зажав меж пальцев дымящуюся сигарету. Плащ с шуршаньем развевался при каждом шаге, и Санек радостно ловил на себе отнюдь не равнодушные взгляды девчонок. А, придя домой, он обнаружил на поле плаща несколько маленьких дырочек, прожженных сигаретой. Тогда это огорчило его. Но ненадолго – ведь впереди лежала целая жизнь!
На одной из остановок молодого человека точно чем-то кольнуло, и он соскочил на мокрый тротуар.
Моросил дождь… Горели уличные фонари, и красные огни ламп отбрасывали в дождевой сети длинные красочные ореолы.
Молодой человек торопливо шагал по мокрой булыжной мостовой. Улица плавно уходила вверх, и в вечерней тишине были далеко слышны его быстрые упругие шаги.
У одного из домов он остановился.
Он стоял в тени каштана и смотрел на освещенные окна за ситцевыми занавесками, испытывая странную щемящую грусть. Что-то тянуло его к этим окнам… Он двинулся к дому и, пройдя по коридору, замер у двери…
Молодой человек не знал, что там, за этой дверью, но это было именно то место на Земле, к которому стремилась его душа.
Он толкнул дверь.
Жена сидела у детской коляски и тихонько покачивала Руслана. Он улыбнулся ей, и она приставила палец к губам.
Молодой человек на цыпочках прокрался к жене.
Продолжение следует
