Очерк на моральную тему
Цена за дачу называлась пустяшная – сто шестьдесят рублей. Смешно даже! Ростислав Адамович, редактор многотиражки, мужчина сорока пяти лет, с несколько одутловатым лицом и отчетливо наметившимся брюшком – и то и другое свидетельствовало, что Ростислав Адамович ведет малоподвижный образ жизни – поначалу даже не поверил в цену: он-то знал, что самая завалящая дача оценивается в тысячу-полторы. Не меньше. А тут такой дурняк! Он не верил и был по-своему прав: если вещь дешевая – жди подвоха. Тем не менее с объявлением в газете не спешил, решил осмотреть дачу лично: авось исполнится и его давнишняя мечта.
Подвоха не было: примитивный домишко, сработанный из фанеры и из каких-то досок с трафаретными надписями «Не кантовать!», «Собственность порта...» – далее неразборчиво: «Крюками непосредственно не брать!» и тому подобными и был тем, что называлось дачей.
Ростислав Адамович и хозяина не беспокоил, когда смотрел. Думал так: сначала огляну сам, потом посвящу в это дело жену. Галину Васильевну, жену свою, Ростислав Адамович не то, чтобы особенно уважал, нет, но побаивался – это уж точно. А потому жизнь в их семье, состоящей из самого Ростислава Адамовича да Галины Васильевны, шла по давно и навсегда ею заведенному порядку: командовала она, исполнял он. Права решающего голоса Ростислав Адамович не имел даже в мелких вопросах, довольствовался совещательным, да и то в самой, что ни на есть мелочи; судьбой своей тяготился не особенно, потому как человека инертного, его устраивало подобное состояние вещей.
Вот и теперь. Дачу он нашел почти задаром. Человек, продающий ее, уезжает на Север, потому и объявление притащил в газету. И Ростислав Адамович радовался теперь, что не в городскую, тем более в областную, а именно в многотиражку, как давнишний подписчик родной газеты, много лет проработавший на заводе.
Ростислав Адамович не надеялся за сто шестьдесят целковых получить дворец, но был приятно удивлен и состоянием фанерно-дощатого «бунгало», и пустяшной ценой. Теперь слово было за Галиной Васильевной. Как она решит, так и будет. Но Ростислав Адамович был уверен, что жена в принципе одобрит его выбор. О даче она мечтает давно, но все цены кусались. Что с той зарплаты? Его сто пятьдесят плюс премиальные да ее девяносто (работает машинисткой в профкоме завода) погоды, конечно же, не делали. А жить по-людски хотелось. Дача – один из существенных показателей в данном направлении. Из заводчан – половина дачники. Не в этом, правда, в другом районе, но так даже лучше, в глаза не будут тыкать: редактор, мол, а дача – тьху! Ведь многие думают как? Раз редактор – деньгу лопатой огребает. Ростислав Адамович понимал, что и на их зарплаты жить получше можно, да жена все копейка к копейке копит. Все проценты подсчитывает. Ростислав Адамович до сего времени на себя внимания не обращал, на женину страсть – тоже, но теперь вот разозлился не на шутку. Черт те что! Редактор (да, пусть и «многотиражный», но все же!), а одет хуже заводского разнорабочего: и пузыри на коленях штанов уже ничем не выправить, и ботинки получше на помойку выбрасывают. Разнорабочий, правда, и получает побольше, но кто ему не дает в один прекрасный день бросить к чертовой матери редакторское кресло (в натуре скрипучий «эмтээсовский» – с дермантиновой обивкой – стул) и пойти в разнорабочие? Кто? Он машинально пощупал свои мышцы и с тоской подумал, что разнорабочий из него не получился бы...
Но все это пустяки. Ростислав Адамович подметил: дача его крайняя (он привык уже считать ее своей), участок побольше, чем у соседей, и пригородить можно: дальше никто строиться не будет – места маловато. А это уже кое-что. Если, конечно, подойти к делу с умом. Да и ума-то много не надо. Участок окультурь, посади раннюю клубничку... а она, первая, в Одессе, да зачем в Одессу везти, – в Херсоне, а это рядом,– семь – восемь рублей килограмм на базаре. С руками оторвут. А через год-два, смотришь, «жигуль» под крыльцом.
Так размышлял Ростислав Адамович, возвращаясь в город на моторной лодке, которую подрядил за трояк у какого-то мужика на причале. Лодка называлась «Прогресс», оборудована была преотлично, и это тоже было предметом зависти Ростислава Адамовича, поскольку дача находилась на острове, рейсовый теплоход ходил туда раз в два дня, что Ростислава Адамовича, естественно, не устраивало, поскольку теперь он ездил бы на дачу, так ему казалось, не реже трех раз каждодневно. Но на чем?
Когда Ростислав Адамович изложил свою программу Галине Васильевне, она, выслушав его, не перебивая, лишь строго заметила:
– А кто же сторожить будет твою клубнику?
Именно так: не «нашу», а «твою», давая понять тем самым, что приобретение дачи она в принципе одобряет, а вот насчет клубники и вообще ведения всего хозяйства на даче Ростиславу Адамовичу надо вопрос продумать лично, досконально изучить, и лишь тогда вносить предложение. Галина Васильевна не говорила этого, но Ростислав Адамович привык понимать свою жену с полуслова, более того – с полунамека. Семейная жизнь – как армейская служба: ее понять надо. В армии Ростислав Адамович, правда, не служил, но читал о ней много. Еще больше писал в своей газете, когда рассказывал о бывших солдатах, а ныне ударниках труда.
С решением он мучился недолго. Оно вызрело у него еще на острове, потому взялся за дело, не откладывая. Но решение решением, а письмо к матери все же обдумал основательно и всесторонне. Надобно написать так, чтоб и правильно было, и интерес чтоб не выпячивался. Наконец, он решился: «Здравствуй, дорогая мама! Мы с Галей постоянно скучаем по тебе. Живешь ты далеко от нас (мама и вправду жила далеко, за сутки в один конец не управишься), здоровье твое к лучшему не идет, а у нас двухкомнатная квартира, хоть и не в центре города, но все магазины рядом. Детей, как тебе известно, у нас с Галей нет, так что покой тебе обеспечен. Продавай-ка ты, мать, свою хату, да переезжай к нам. Чего одной-то мыкаться в глухом селе? Любящий тебя сын Ростислав. Целует тебя также твоя невестка Галя».
Ростислав Адамович посмотрел на свою закорлюку вместо подписи и остался доволен – и закорлюкой, и содержанием письма. Ничего лишнего не написал, но суть Галининой ночной просьбы изложил точно. Без приукрашательств, правда, но этого мать не любит. Про невесткин поцелуй завернул, пожалуй, напрасно – до таких нежностей в отношении свекрови Галина Васильевна никогда не снисходила, но ничего, про поцелуй можно. Форма письма такая.
Как ни странно, ему не снился никакой сон, хотя Ростислав Адамович был уверен: сны в подобных случаях быть должны. Хоть какие-нибудь! А тут никакого, даже завалящего сна. Как лег, так и проснулся на одном боку. А сна ему хотелось. Приятного, конечно. Например, про дачу. Но что поделаешь? Не состоялось!
Несколько раз присев и сделав «ладушки» (обычная за многие годы гимнастическая норма), Ростислав Адамович снова отправился на остров. Еще с вечера договорился со своим заместителем (какой там заместитель – корреспондент по должности и по существу, но это ведь весь творческий штат его газеты!), что тот доведет номер, потому особых тревог за работу у Ростислава Адамовича не возникало. Заместитель крепкий. Ростислав Адамович у него уже пятый редактор.
Сегодня переплачивать не пришлось. На остров шел рейсовый теплоход, и Ростислав Адамович ехал наравне с другими дачниками.
Оформление документов на предмет «купля-продажа» заняло совсем немного времени. Председатель садового кооператива, узнав, что в товарищество вступает редактор – пусть не какой-то важной газеты, но все же! – подписал бумаги единым духом и пожал обоим владельцам руки – бывшему и нынешнему.
При оформлении, правда, оказалось, что вместе с дачей можно купить и лодку. В эту идею Ростислав Адамович вцепился намертво, немало удивив тем самым продавца: лодка, как и дача, была дощато-фанерная, но с мотором. Мотор, правда, был древний и маломощный «ЗиФ», но на проверку оказался в рабочем состоянии, отчаянно гудел и дымил.
– Сколько? – перекрикивая рев мотора, допытывался Ростислав Адамович.
– Сотня! С лодкой, канистрами и удочками! – продавец, лет тридцати парень с веселыми глазами, ликвидировал свое хозяйство на корню.
Ростислав Адамович быстро в уме сосчитал: вместе с дачей получится двести шестьдесят. Округлить бы!.
– За две с половиной сотни все гамузом пойдет? – крикнул, чуть перепонки не лопнули.
– Давай! – махнул теперь уж точно бывший владелец и выключил мотор.
Ростислав Адамович на радостях достал бутылку водки из портфеля, которую предусмотрительно прихватил с молчаливого согласия Галины Васильевны, и купля-продажа была соответственно вспрыснута и скреплена еще одним, теперь уже по-настоящему мужским рукопожатием. Ростислав Адамович, выпив, сморщился – водка была дешевая, за четыре семьдесят, и пошла плохо. Председатель товарищества по-приятельски хлопнул нового владельца по плечу и, заедая квашеным огурцом, доверительно заметил:
– Ты если чё надо, Адамыч, не стесняйся. Поможем, ежели что.
В город Ростислав Адамович возвращался уже на своей лодке. На причале договорился о временной стоянке, уплатил трояк (дерут, однако!) с тем условием, что вскоре поставит лодку на причал основательно.
Дома он поделился радостью с женой. Галина Васильевна брезгливо оттопырила губу, узнав, какую лодку приобрел по дешевке муж, но смолчала.
– Обводья у нее, конечно, восхищения не вызывают,– Ростислав Адамович повторил слова председателя дачного кооператива,– но по грузоподъемности лодке нет равных во всем дачном поселке.
– Паромщиком поднаймёшься? – съязвила Галина Васильевна.
– Зачем паромщиком? – Ростислав Адамович пропустил колкость мимо ушей. – В хозяйстве грузовик, пусть и на плаву, лишним не бывает. – Последнее Ростислав Адамович придумал сам.
Уже неделю Ростислав Адамович пребывал в отпуске. Он денно и нощно пропадал на участке: укреплял берег, поднимал уровень почвы на грядках, раскорчевал десяток пней, отчего прибавилось сразу пол-участка земли, с внутренней стороны поставил из камыша забор. В общей сложности участок имел теперь соток восемь. Но грунт был тяжелый. Требовался песок, и Ростислав Адамович сделал десятка три рейсов на своей лодке к мостострою. В лодку песок грузил лопатой, выгружал и носил на участок корзиной. Умаялся за неделю – коленки дрожали. Зато на душе было радостно. Он вполне еще успеет посадить клубнику и взять первый урожай уже в нынешнем году. Но нужен темп!
В замызганых штанах, в пиджаке с полуоторваным рукавом, Ростислав Адамович обходил дачный поселок: высматривал, где бы прикупить рассады.
Узнав, в чем дело, председатель дачного кооператива успокоил Ростислава Адамовича:
– Такого добра у нас хватит. Пошли! – пригласил на свой участок. Показал ряды клубники. – Основной ряд видишь? А вон «усы». Я их все едино выбрасывать буду. Да все времени не выберу. Хочешь – выкапывай. Только поосторожней, особо не повреди корневую систему. Клубника растение непривередливое, но всякая работа аккуратности требует.
– Сколько стоить будет это удовольствие? – поинтересовался Ростислав Адамович.
– Чудак ты, Адамыч, ей-право! Это я тебе, ежели, конечно, по-хозяйски поработаешь, платить должен. Да ничего, сочтемся. Да, слушай, чуть не забыл. Жена тебе звонила из города. Велела передать, что мать твоя приехала. Два дня уже гостит.
– Мать? Так скоро?
– Скоро ли, долго ли, того не знаю,– сдвинул плечами председатель,– мне велено передать, что приехала, а более ничего.
– Да-да, спасибо! – пробормотал в ответ Ростислав Адамович и пошел, было, к себе переодеваться, но передумал и направился на участок председателя.
– Я, пожалуй, сегодня и займусь рассадой.
– Пожалуйста! – улыбнулся председатель,– только спасибо скажу. А домой сегодня не поедешь? Мать, говорю, приехала!
– Домой успеется! – махнул рукой Ростислав Адамович.
– Ну-ну, трудись.
Через два дня участок было не узнать. Там, где когда-то кустилась ива и торчали пни, теперь ровными рядами топорщилась клубника. «Ровными» – это так, к слову. Ряды были не так ровны, как на участке председателя и как хотелось Ростиславу Адамовичу, но зато их было неизмеримо больше. А это обстоятельство утешало Ростислава Адамовича особенно.
Возвращаться в город он решил только к вечеру – лодка, несмотря на свои очевидные преимущества, была совершенно нефотогенична. Недостаток этот шокировал Ростислава Адамовича особенно в те моменты, когда на веселых «Вихрях» прошмыгивали мимо красивые суденышки, неся своих хозяев в пункты назначения быстро и надежно.
Но до вечера было еще далеко, и Ростислав Адамович, словно по сигналу, поднимался из своего скрипучего ложа, сбитого наспех из досок с теми же надписями «Непосредственно крюками не брать!», и каждые четверть часа выходил любоваться на свою клубнику. Ему даже казалось, что она подросла. Он сожалел, что высадил ее редковато – послушался совета председателя дачного кооператива; тот мотивировал такую посадку тем, что в перспективе клубника разрастется сама. «Черт! – сетовал,– когда это она еще разрастется! Кустиков пятьсот можно было бы еще втиснуть. А это... быстро сосчитал в уме (с некоторого времени заметил за собой особенность: научился моментально считать), а это... рубликов четыреста по самым что ни есть скромным подсчетам. Что ж, отнесем на убытки сразу, пересаживать некогда и нечем!».
На причале повздорил с вахтенным, который не хотел брать лодку под охрану - Ростислав Адамович до сих пор так и не оформил постоянной стоянки, нужны были еще какие-то документы, а он их не имел. Пришлось пригрозить вахтенному фельетоном; угроза действия не возымела – дал три рубля.
В другой раз Ростислав Адамович расстроился бы из-за такого происшествия – трояк у него в кармане водился редко: зарплату исправно подчищала Галина Васильевна, – но сегодня случай особый: на рассаду клубники жена субсидировала целых двадцать пять рублей; поскольку же рассада досталась даром, Ростислав Адамович ныне при деньгах – не отдавать же их жене! Она сама его за дурака после этого посчитает.
Дверь в квартиру не была заперта, а Ростислав Адамович, как истый хозяин, ввалился шумно, с достоинством.
– Где там наша мать? – бросил в квартиру громко, снимая грязные ботинки.
– Чё шумишь? – грозно выплыла из кухни Галина Васильевна. – Обувь возле подъезда мог бы вымыть, в дом не обязательно грязь тащить.
– Ладно-ладно, отмоешь! Мать-то где?
– А я те говорю, тряпку возьми и подотри за собой. И ботинки вымой. А это рубище,– брезгливо кивнула на старый, еще со студенческих лет, мужнин плащ,– в кладовку повесь. Да подальше от глаз.
Ростислав Адамович опешил. Он и хорохорился матери заради.
– В магазин пошла мать. За хлебом.
– Сама не могла? – гневно сверкнул глазами Ростислав Адамович на жену, подчищая ошметки грязи и чувствуя, как в нем закипает злость.
– Все едино сидит,– не обращая внимания на мужнин гнев, Галина Васильевна, как выплыла, так и уплыла на кухню. – Пусть пройдется малость. Не растрясется твоя матушка.
Ростислав Адамович намеревался взорваться грозно в адрес жены, но не взрывалось. Не пускал какой-то предохранитель взрыва. А потому вымещал свой гнев на ботинках – тер их отчаянно, ожесточенно.
– Хватит, чистые уже! – Галина Васильевна закрыла кран. – Побрейся, мать придет скоро.
Ростислав Адамович полуобнял жену, ткнулся носом в ее мягкий живот, и всю его взрывоопасность, как рукой сняло...
Жужжа электробритвой, услышал, как отворилась дверь. Он выдернул шнур и бросился в коридор. На пороге с авоськой, в которой лежала булка хлеба и какой-то кулек, стояла мать. Она счастливо улыбалась, одни лишь выцветшие ее глаза говорили, как она рада видеть сына.
– Здравствуй, сынок! – она припала к сыновней груди, и Ростислав Адамович почувствовал, как его обожгли два ручейка материных слез.
– Ну чё ты, мама, плачешь! Жив я, как видишь, и здоров. – Ростислав Адамович торопливо поцеловал мать, но поцелуй получился какой-то деревянный, и как бы извиняясь за него, Ростислав Адамович заметил: – А ты совсем не изменилась, мама. Ей-богу, не изменилась!
– А куда мне меняться, сынок? – ответила мать, вытирая краешком поношенного клетчатого платка слезы. – Жизнь давно под гору пошла...
Ростислав Адамович всматривался в родные материны черты и с тоской отмечал про себя, что давно отвык то нее, что не тянет его к матери, как прежде, что не ощущает родного духа матери.
А мать рассматривала сына, улавливая в его облике наименьшие изменения, подмечая каждую новую морщинку.
– Поседел ты, сынок,– притронулась к сыновьней голове заскорузлой ладонью и так легко прикоснулась, что Ростиславу Адамовичу вдруг показалось, будто обдул его майский ветерок – полупрохладный, полутеплый, будто прилетевший из далекого детства. Но это состояние длилось какой-то незначительный миг, и Ростислав Адамович даже не понял, было ли подобное видение вообще.
– Насмотритесь еще друг на дружку, – донеслось из кухни. – Давайте ужинать, все изголодались за день.
– И то правда, мама, надо подкрепиться.
– Не продала она хату! – бормотала под боком Галина Васильевна, когда вымыв посуду, все улеглись. – Так что на материны деньги не рассчитывай. Да и денег с той развалюхи! Хата – одно названье.
– Да потише ты! – попытался приструнить жену Ростислав Адамович. – Раскудахталась, как...
– Стесняться мне в своем дому? Еще чего! Чем я твоей матушке обязана, скажи на милость!
– А тебе все обязаны должны быть?
– Спи лучше. Да не очень её приваживай. Или на дачу свою отправляй.
– Не стыдно тебе? – слабо сопротивлялся Ростислав Адамович.
– Это ты меня стыдишь? Ты? А вызывал-то мать зачем, а? Из сыновних кровных чувств, как же! Сторожа своей клубнике выписывал, вот что!
Последние слова были сказаны громко, Галина Васильевна даже не изображала приличия.
Ростислав Адамович молчал. Он понимал, что жена говорит правду, но нельзя же, право, так обнажённо! Где она воспитывалась! Он посмотрел на нее с презрением, но этого взгляда Галина Васильевна не видела, она привычно отвернулась от мужа к стенке, выражая тем самым к нему безразличие. В отместку жене Ростислав Адамович тоже от нее отвернулся.
Уже засыпая, Ростислав Адамович с горечью подумал о том, что так и не поговорил с матерью, не поинтересовался, как она жила все эти годы, а дома он не был целых пять лет, с тех самых пор, как его назначили редактором, но горечь ушла вместе со сном.
А приснилось ему детство и мать, молодая и красивая, и отец, израненный на войне, но еще живой, с добрыми и сильными руками, и он сам, вихрастый парнишка, бегущий по теплой летней луже и отчаянно кричащий что-то воинственное...
Галина Васильевна слышала, как шебуршится свекровь, но мешать ей не стала, и прикинулась, что спит. Проживание мужниной матери в квартире, пусть даже и не продолжительное время, нарушало ее покой, к которому она привыкла и не хотела разменивать его ни на что. По этой причине и детей не заводила.
А мать потихоньку собрала свой узелок и осторожно притворила за собой дверь. Городской транспорт в это время уже не работал, и она пошла на вокзал пешком. На душе у нее было тоскливо и пусто, она дивилась, отчего ее сын, ее Ростислав, в котором она души не чаяла, отчего ее единственный сын стал таким чужим, и не находила ответа.
Моросил мелкий, противный мартовский дождь, а она шла и не замечала, что уже насквозь промокла. Она думала о сыне, вспоминала: как он учился в школе, потом в университете, как приезжал с товарищами на каникулы, как она радовалась, что ее сын выбрал хорошую профессию, как гордилась им, как завидовали ей соседи. Ведь Ростислав был единственным из села, кто в тот год поступил в университет и за всю историю села – единственным журналистом. Она вспоминала те годы, когда он был еще совсем мальчиком, и они с мужем думали – кем будет их сын? Перебирали все профессии, но о том, что сын станет журналистом, даже не подумали. Она вспомнила, как читала его статьи в республиканских газетах (Ростислав работал тогда в областной «молодежке» – так он сам говорил), как показывала их соседям. Потом статьи стали появляться реже, сам он и вовсе перестал приезжать домой.
Мать еще шла, но почувствовала, что до вокзала ей, не отдохнув, не дойти. Узелок, в котором лежала смена чистого белья, стал необычайно тяжел. Глаза почему-то стали видеть совсем плохо, а главное – сердце готово было вырваться из груди – так тяжело ей было дышать. «Присесть бы...», – подумала. Скамейки поблизости не было, и она опустилась на каменный парапет ограды. Она прикрыла глаза и почувствовала, как ей полегчало. И сыново безразличие к ней куда-то ушло, и невесткина грубость – тоже. Матери вдруг стало совсем-совсем легко и покойно...
А дождь моросил до самого утра. Мелкий, настойчивый, до некоторой степени по-настоящему весенний. Облака шли по небу рваные, многоэтажные, меж них кое-где пыталось – пока безуспешно – пробиться солнце. Уже весна, но еще и не весна. Скоро дождь сменился мокрым снегом, а через полчаса и вовсе завьюжило.
Милиционер, обнаруживший мертвую пожилую женщину, никаких документов при ней не нашел. Сообщил участковому, тот тоже не мог припомнить, чтобы видел ее когда-либо на своем участке, никаких результатов не дали разговоры с домоуправами. Ее отвезли в морг и вскоре похоронили как «гражданку, лет шестидесяти пяти – семидесяти, личность которой установить не удалось».
Через некоторое время Ростислав Адамович совершенно случайно (готовил подборку материалов по вопросам морально – правового воспитания) узнал об этом факте и вскоре блеснул в областной газете добротным очерком под рубрикой «На темы морали». Над сюжетом Ростислав Адамович долго не мудрствовал: описал приезд своей матери и ее внезапный отъезд посреди ночи, когда она шла под дождем, и не выдержало сердце. Очерк был отмечен первой премией, и о Ростиславе Адамовиче снова заговорили как о способном журналисте, который напрасно закопал свой талант в многотиражке. Поговаривали даже о том, что не худо было бы отдать ему портфель морально- правового отдела областной газеты.
А еще Ростислав Адамович очень удачно сбыл клубнику и уже за первый сезон (немного добавила Галина Васильевна из своих тайных сбережений) приобрел новенький «Запорожец».
Писем от матери все не было, но об этом Ростислав Адамович и не тревожился. Обиделась, уехала – ну и пусть! Он ее не прогонял...
Борис ПРИЩЕПА.
1983 г.
