Несчастный случай, окончание

10

Похоже, жизнь в квартире Соскиных только начиналась – как в лучших домах Лондона и Парижа.

Он легко воссоздал в своем воображении эту картину.

Мадам Соскина лежит пьяная в дупель пусто – как и обычно в это время суток. Ее дочь, Элеонора Соскина, только что вернулась с гулянки и врубила магнитофон. Мать очнулась.

Он ясно представил себе, как Галка отрывает голову от подушки на своем грязном топчане, и как она обхватывает свою болезную косматую головушку костлявыми руками, и орет на дочь сиплым голосом:

– Ах, ты, пи…

Ни в словаре Ожегова, ни в словаре Даля этого словца не найти – даже и пытаться не стоит.

Он сунул ноги в тапочки и направился в туалет. Уснуть теперь ему уже вряд ли удастся.

Семейка эта отнюдь не являлась эталоном высокой нравственности и христианских добродетелей. Так что представители правопорядка наносили ей свои визиты чаще, чем Иван Иванович ходил причащаться в храм божий.

Эту славную традицию – держать милицию в тонусе, чтобы им там служба медом не казалась, положил еще ее покойный муженек, Анатолий Соскин.

Работал он телевизионным мастером – пока его не выперли с работы. Пил беспробудно. Жену колотил постоянно (для ее же собственной пользы). К делу относился с огоньком: бил как кулаками, так и ногами – но на ней все заживало, как на собаке. При этом крыл ее таким матом, что мухи дохли.

Была ли у него на квартире конспиративная явка? Или воровская малина?

Во всяком случае, вонь из нее шла специфическая – наверняка, в ней варилось какое-то наркотическое варево. И какие-то скользкие типы явно уголовной наружности постоянно шныряли в этот мутный притон, воровато озираясь по углам. Выходили они оттуда со стеклянными глазами, и двигались весьма осторожно – как космонавты в открытом космосе.

Толян корчил из себя пахана.

Тело его было покрыто татуировками, говорил он, держа пальцы веером и по блатному выталкивая слова через нос. Нередко его попойки оканчивались дебошами, и тогда соседи вызывали по телефону наряд милиции.

Один раз Толян даже участвовал в самой настоящей перестрелке – как в гангстерском кинофильме – и был ранен вражеской пулей в левую ногу.

Елагин своими глазами видел входное отверстие от пули в верхней части его ступни.

Тогда он как раз собирался совершить свой вечерний моцион и, выйдя на лестничную площадку, увидел на ней кровавый след, который вел в открытую дверь соседа. Он пошел по следу. В прихожей лежал Толян. Признаков жизни он не подавал. На нем были серые мятые штаны и задрипанная рубаха. Одна нога – в сандалии, другая – босая, очень грязная, и из нее лилась кровь. В соседней комнате на всю катушку орал телевизор.

Иван Иванович склонился над соседом и потряс его за плечо. Толян замычал. Жив, значит. Он заглянул в комнату с орущим телевизором. Соскина лежала на топчане пьянаяв дым – как и обычно в это время суток. Он потряс ее за плечо. Признаков жизни она не подавала. Он выключил телевизор, вернулся в прихожую, перетянул ногу раненому под коленом какой-то тряпицей и вызвал по телефону скорую помощь.

Нельзя сказать, чтобы медики явились слишком оперативно. А когда явилась – врач задумчиво посмотрел на Толяна, покачал головой и сказал, брезгливо морща нос:

– Так он же пьяный.

Это был дородный мужчина средних лет с дородным, гладко выбритым лицом. Его сопровождала медицинская сестра – пышногрудая блондинка. Чем-то они были неуловимо похожи – словно муж и жена, прожившие вместе долгие годы.

– И что из этого следует? – спросил Иван Иванович. – Раз пьяный – значит, в медицинской помощи ему можно и отказать?

– Протрезвеет – и пусть приходит в поликлинику.

– А если он истечет кровью?

– До утра доживет.

– Как Ваша фамилия?

– Зачем?

– Если он умрет от потери крови – я подам на вас в суд,– заявил Иван Иванович. – А, впрочем, все вызовы все равно фиксируются. Так что я в любом случае вашу фамилию узнаю.

– Но лифт не работает. Как мы станем его тащить? – смягчился врач.

– Ничего. Я помогу. А если вы боитесь, руки замарать – позовите шофера. Мы перенесем его с ним.

На второй день, к вечеру уже, Иван Иванович зашел к Соскиным справиться о здоровье Толяна. Тот сидел на табурете с перебинтованной ногой и пил пиво. Вид у него был – словно он только что восстал из гроба. Время от времени Толян как-то странно передергивал костлявыми плечами и смахивал с тощего тела нечто невидимое. По его темному выпуклому лбу струился пот, и мутные глаза невидящие смотрели в одну точку.

Толян так и не узнал, что был обязан жизнью Ивану Ивановичу.

– Что это, случай? – размышлял потом Елагин. – Или это – промысел Божий?

Ведь если бы он не вышел в тот вечер на лестничную площадку, не увидел кровавый след, и не отнес с шофером раненого в карету скорой помощи – Толян, скорее всего, так и не дожил бы до утра.

– Ну, как нога, казак? – спросил Иван Иванович намеренно бодрым голосом.

– Нормально,– хрипло булькнул раненый боец. – Через два дня буду танцевать!

Ответ понравился Елагину.

Как это ни странно, но Толян вызывал у Ивана Ивановича даже симпатию. Было в нем что-то простодушное, мальчишеское. Эх, помочь бы ему! Да только как?

– А что это ты все смахиваешь с себя? – поинтересовался Иван Иванович.

– Пауки,– пояснил Толян. – Бегают по всему телу, покоя от них нету.

– А больше тебя ничто не тревожит?

– Да рожи какие-то все мерещатся,– сказал он, смущенно улыбаясь. – Зовут к себе.

– Куда?

Толян ткнул пальцем в пол:

– Туда, куда же еще.

Через полгода он пал в неравной битве с пауками и Зеленым Змием. Эстафету славных дел приняла его жена.

Выучку она прошла отменную.

Материлась ничуть не хуже Толяна. Напивалась до беспамятства, хотя у нее полным ходом развивался туберкулез. Мутные типы какие-то продолжали нырять в ее клоаку. Иные сожительствовали с ней какое-то время, потом исчезали, на смену им являлись другие, и это приводило Ивана Ивановича в крайнее изумление.

Ведь Соскина была отнюдь леди Гамильтон! И как же можно было клюнуть на такую? А вот, поди ж ты, находились добры молодцы на земле Русской!

Как-то раз собрался он в магазин и, выйдя на лестничную площадку, услышал ее вопли. Он решил, что ее убивают. Дверь в квартиру Соскиных была не заперта, он вошел в прихожую и направился туда, откуда доносились крики.

Разоблаченная дама стояла на четвереньках, уткнувшись носом в грязный кафельный пол кухни. На ее костлявой корме красовался синяк. В кильватере Соскиной стоял какой-то тип – ее новый плейбой: длинный, блеклый и худой, как глиста, с голым рябым черепом, смахивающим на яйцо индейки. Хилый торс его был обнажен, и яйцевидная голова блаженно плавала на тонкой шее. Еще не видя Елагина, он поднял палец и, повелительно ткнув им в пол, прохрипел:

– На колени, я сказал, сука!

Он начал расстегивать ширинку своих штанов.

Иван Иванович приблизился к Казанове и негромко, но задушевно спросил у него:

– Ты чо творишь, гад?

Увидев новое действующее лицо, мачо сник и часто замигал очами. Иван Иванович поднял руки и возложил их на его цыплячье горло. Шея оказалась мягкой, податливой. Этот тип стоял перед ним – вялый, как слизняк,– вытянув руки по швам, и не делал ни малейших попыток к сопротивлению. Елагин сдавил пальцы на его кадыке, и глаза этой глисты начали вылезать из орбит. Пожалуй, так можно было и задушить... Он отнял руки от его горла.

– Ты что, в тюрягу загреметь хочешь? – спросил Иван Иванович. – Так я могу устроить. Сейчас звякну в милицию. Они приедут, оформят. Лет так на десять. Ну, так как, звонить?

– Звони, звони, Иван Иванович! – долетел до него хмельной голос Соскиной, прилагавшей немалые усилия, чтобы подняться с колен. – А я напишу заявление, что он хотел меня изнасиловать!

– Слыхал, что дама говорит? – спросил Елагин. – Заявление она накатает. Свидетель у нее есть. Следы побоев на ее попке присутствуют, не так ли? Что еще надо? Да, влетел ты, Казанова, по полной программе…

– Давай, давай, Иван Иванович! Звони! – настаивала Галка, наконец-таки встав на ноги. И, уже обращаясь к своему кавалеру, сварливо присовокупила: – Петух ты долбанный! Пи…

– А теперь слушай, что я тебе скажу,– сказал Елагин. – Сейчас ты уйдешь отсюда, и больше никогда здесь не появишься. И если я тебя увижу тут опять еще, хотя бы раз – убью. Ты понял?

Казанова послушно кивнул.

– Не слышу!

– Понял,– пролепетал незадачливый насильник.

– Громче. Повторяй за мной: я понял.

– Я понял.

– Так. А теперь – пошли.

Он ухватил мачо за ухо и потянул за собой. На лестничной площадке Иван Иванович отпустил его, зашел ему за спину и дал хорошего пинка под зад коленом:

– Пошел.

Не по-христиански все это как-то вышло. Не благолепно. Однако раскаяния в своей душе он не почувствовал. Да и как еще втолковывать подобным типам, что такое хорошо, и что такое – плохо?

Однако гусь этот вновь появился у нее на квартире через несколько дней, и Соскина вела себя с ним так, как будто они справляли медовый месяц. Иван Иванович решил больше не вмешиваться в их амурные дела: милые бранятся – только тешатся.

 

11

Елагин оплатил коммунальные услуги, получил пенсию в банкомате, и потопал домой.

Поднявшись на лифте на шестой этаж своего дома, он увидел, что у дверей его неспокойных соседей топчутся представители правоохранительных органов. Это не удивило его – сюда не зарастала милицейская тропа.

– Вы не знаете, Соскина дома? – спросила у него довольно интересная дама в строгом, бутылочного цвета костюме.

– Понятия не имею,– ответил Иван Иванович. ­­– Я только что пришел, как видите.

Он вынул из кармана ключ и начал вставлять его в замочную скважину. Дама подошла к нему ближе, и он почувствовал ее благоухание: от нее исходил нежный запах духов и дурманящих женских флюидов. Она спросила его тоном, располагающим к полной и безусловной откровенности:

– А как вы могли бы охарактеризовать вашу соседку?

Он сдвинул плечами.

– Никак.

– А все-таки? – она улыбнулась ему – доверительно и мягко, как это делала его покойная бабушка, угощая конфеткой.

– Видите ли,– пояснил ей Иван Иванович,– мы живем с ней на одной площадке, но тесных отношений между нами так и не сложилось. Так что мне трудно судить о ней.

Она отошла от него, нахмурив брови. Милиционерам надоело звонить, и они принялись барабанить в дверь:

– Откройте, милиция!

Наконец на пороге появилась Соскина – в мятом халате и с растрепанными волосами. Он открыл дверь и вошел в свою квартиру.

Он сбросил с себя пропотевшую одежду и принял душ. Потом надел майку и шорты – день был жаркий, и он не стал одевать сорочку. Выпил чашечку кофе со сливками – эта была уже вторая за сегодняшний день, и подумал о том, что с этой пагубной привычкой пора кончать самым решительным и беспощадным образом. Затем вышел на балкон.

Во дворе ребятня гоняла мяч, и среди них он заметил Юрку Соскина. Его сестра, Элеонора, в этот момент шагала по тропе вдоль спортивной площадки. Она уже достигла поры половой зрелости и, как поется в ее любимой песенке, залетела. От кого именно, впрочем, – неизвестно.

Известно было только лишь то, что у нее родилась девочка. И до того она была хороша, так похожа на одного рыжего парнишку, что ей даже жаль было отдавать ее в колокольчик. Но суровые реалии жизни вынудили ее отречься от ребенка.

Жили-то Соскины на гроши: с того, что мамка перепродавала на рынке, да получала по своей инвалидности. А на эти копейки особо не зашикуешь. И без того пилила ее день и ночь: мол, тунеядка, коза драная, когда работать пойдешь? А тут – такая история вышла!

Юрка тоже катился по наклонной дорожке. Еще в четвертый класс пошел – а уж и покуривал, и пивком баловался, и вдыхал одуряющие пары ацетона и лака. И компашка у него подобралась – оторви, да выбрось!

Как-то Галка посетовала Елагину на сына: мол, и в кого он такой уродился? Уроки прогуливает, учиться не хочет.

– И уже курит,– заметил ей Иван Иванович.

– Так это ж я ему даю,– сказала добрая мама с безмятежной улыбкой.

– Как так? – опешил Елагин.

– А так! Он же мне условие, блин, выдвинул: не дашь сигарету, блин, – в школу не пойду!

Тогда Иван Иванович лишь подивился такой новаторской педагогике:

– А водочки ты ему не пробовала наливать? – в шутку заметил он. – Если он хорошую оценку из школы принесет?

Но она приняла его слова за чистую монету:

– Та ты шо! Чи я совсем дурная, чи шо? Хай вырастит – а потом, блин, хоть зальется.

И, все-таки, к Юрке Иван Иванович относился с симпатией. И даже несколько раз пытался наставить его на «путь истинный».

А вот Элеонора не нравилась ему категорически. Причем уже и тогда даже, когда под стол, пешком ходила.

И хоть не грубила ему, и при встречах здоровалась – а не лежала к ней душа, хоть ты из пулемета стреляй!

Чувствовалось в ней какая-то червоточинка, что-то изначально лживое, гнилое, испорченное от самого корня.

Эти ее черные плутовские глазки на скуластом смуглом лице, и ее манера исподтишка окатывать тебя змеиным холодным взглядом. И тут же отводить глаза – чтоб не заметили, не распознали ее темной сути.

И он ясно видел, что она с легкостью предаст и оболжет любого и каждого, и что ей на всех наплевать.

Занималась ли она проституцией?

Этого Иван Иванович не ведал.

Однако одевалась она вызывающе, а когда бедра у нее округлились – то стали появляться и дорогие наряды. А ведь их не купишь, спекулируя помидорами…

Течение его мыслей прервал длинный настырный звонок. Он вышел в прихожую и открыл дверь. На пороге стояла Галка и блаженно улыбалась – как видно, она уже успела принять очередную порцию допинга.

– Иван Иванович,– сказала она,– у тебя спичек нету? Хочу, блин, зажечь газ на плите – а все спички, блин, кончились, блин. Представляешь?!

– Представляю,– сказал он.

У нее была электрическая зажигалка – и он знал об этом. Так что спички ей могли понадобиться лишь для того, чтобы прикурить. А, может быть, это был просто предлог для того, чтобы поболтать с ним?

– Заходи,– сказал он и прошел на кухню.

Она последовала за ним. Он вынул из ящика кухонного стола коробок со спичками и протянул ей.

– Держи.

– Ой, спасибо! Спасибо тебе, Иван Иванович! Сейчас зажгу газ – и сразу же верну!

Глаза ее блестели как у мартовской кошки. Он махнул рукой:

– Да ладно! Забирай, у меня еще есть.

Соскина прижала коробок к груди. Казалось, она сейчас прослезится от переполнявшего ее чувства благодарности.

– Спасибо! Вот спасибо тебе, Иван Иванович!

– А что это к тебе милиция опять зачастила? – спросил Елагин. – Прямо как к себе домой уже приходить начали.

– Так это они по убийству Вики все вынюхивают,– пояснила она.

Он приподнял бровь:

– По какому убийству?

И тут Соскина высыпала на него ворох самых свежих новостей.

Оказывается, в переулке Овражном убили женщину, Викторию Сасс. Преступники – трое молодых отморозков (они уже арестованы) забрались к ней во двор и, заманив ее за гараж на цветочную клумбу, попытались изнасиловать. Однако женщина опознала одного из них, и тогда они, заметая следы, убили ее. После чего вынесли из ее дома плазменный телевизор, ноутбук, ковры, дубленку, сто тысяч американских долларов, шестьдесят тысяч евро, два килограмма золота в слитках, полкило ювелирных изделий, акции Нефтегаза и иные ценные бумаги.

– Ну, а ты-то тут, каким боком приплетена? – удивился Иван Иванович.

– А вот ты спроси у этих придурков! Говорят, у тебя были ключи от ее дома – так, может быть, это ты их Генке и передала?

– Какому Генке?

– Да рыжеволосый такой, конопатый, Ирки Негоды сынок. Ты должен был видеть его в нашем дворе.

– Уж не тот ли, что с твоей Элеонорой любовь крутит?

– Ну, да.

– А-а…

– Вот менты и прицепились ко мне с этими долбаными ключами. Представляешь?

Она посмотрела на него широко распахнутыми невинными очами. Похоже, еще одна рюмашка ей сейчас бы не повредила.

– А откуда же они у тебя взялись?

– Ну, как же! – воскликнула Соскина. – Ведь Викин муж – это мой родной дядя! Догоняешь? Родной дядя! И когда с ним случился инсульт, Вика попросила меня, чтобы я присматривала за ним, пока она на работе. Так я ж, такая дура! Такая дура! За копейки буквально, за чисто символическую плату, буквально, ходила за ним! Чисто по-родственному, блин, ходила! И кормила, и поила, и горшки выносила! Все, блин, для него делала! И вот такая благодарность за все мое хорошее! Вот так вот творить людям добро!

– Так, значит, муж убитой – это твой родной дядя?

– О чем же я тебе и толкую! – ее глаза округлились, как пятаки.

– Но если у тебя были ключи от его дома,– сказал Иван Иванович,– то они могли каким-то образом попасть в чужие руки. Разве нет? Так что милиция должна проверить все версии.

Галка Пьяные Трусы вновь выкатила зенки:

– Господь с тобою, Иван Иванович! Окстись! Какие версии? Да как дядя Толя ласты склеил – я тут же ключи Вике и вернула! Вот тебе крест.

Она перекрестилась.

– Ну, у милиции может быть и другое мнение на этот счет.

– Какое?

– Они могут допустить, что это твоя Элеонора взяла их, тайком от тебя, и передала этому рыжему барбосу, а тот – сделал с них дубликат.

Галка уперла руки в бока, пошатнулась:

– Иван Иванович, ты чо, ошизел?

– Так я же никого не обвиняю, Гала,– сказал Елагин примирительным тоном. – А только говорю, что милиция – она на то и милиция и есть, чтобы версии строить и все проверять...

– Ага! Версии они строят! Бабуины! А ты видал, Иван Иванович, на каких лимузинах они разъезжают?

– И что?

– А то! Я вчера помидоры на рынок тянула, и у меня одно колесо отвалилось на тачке – так еле-еле ее доперла. Это как, нормально? Вот тебе, Иван Иванович, и вся справедливость!

– А в чем проблема, Гала? Я что-то никак не пойму. Иди работать в милицию – и тоже будешь разъезжать на лимузинах.

Она махнула на него рукой. Не находя поддержки, Соскина начала утрачивать интерес к беседе. Они перекинулись еще парой-тройкой слов, и она заявила:

– Ладно, пойду я. Надо, блин, еще приготовить чего-то похавать этим короедам.

 

12

Гала концерт за стеной Соскиных завершился далеко за полночь. Иван Иванович перекрестился, лег на правый бок и смежил очи. Минут через двадцать он уже спал сном младенца. И вдруг почувствовал, как его тело начинают ощупывать чьи-то цепкие пальцы. Он пошевелился, мерно посапывая в сладком сне. Пальцы стали щипать его за грудь, хватать за бока, и он проснулся.

Стояла нереальная тишина какая-то. Он сел, опустив босые ноги на пол. Сверху струился свет. Он поднял голову. В круглой промоине виднелось небо, и он смотрел на его синеву как бы из глубины колодца.

Вот над ним промчалась, хлопая крыльями, стая воронов и скрылась за пределами небесного круга. И птицы, с необычайно красивым оперением, стали кружить над его головой. А одна из них, расправив крылья, стала царственно опускаться к нему – все ниже и ниже.

Иван Иванович поднялся на ноги, подпрыгнул и взмыл ей навстречу.

Он выпорхнул из своей квартиры, словно из горлышка кувшина, и увидел себя сидящим на гребне черепичной кровли. На коленях у него лежала его Томочка, и он покачивал ее, как малого ребенка. Они были обнажены, и она была так прекрасна! Никогда раньше он не видел ее такой!

И теперь их было уже не двое – но одна плоть, с одним сердцем и с одной душою.

И над ними простиралось звездное небо. И повсюду были разлиты нежность, мир и покой. И невыразимая любовь струилась из его сердца и перетекала в душу его драгоценной Томочки. И ему хотелось отдать ей ее всю, до последней капли. Но чем больше любви изливалось из него, тем сильнее она заполоняла его душу.

Эх, сидеть бы так, под этим звездным небом, и никогда, никогда уже больше не разлучаться с женой.

Он глубоко вдохнул и… возвратился в тело.

Он лежал на постели, и его грудь мерно вздымалась, и мальчишеская улыбка освещала его лицо.

Через некоторое время он встал и направился в туалет.

Он не стал зажигать свет, поскольку прекрасно ориентировался в своей квартире. Но когда он стал подниматься с кровати, явилось еще одно чудо: перед ним засеребрилось два зеркала, и в них отразились образы длинноволосых юношей. Они сияли в полумраке как бы на неких небесных иконах, и он узнавал в них свое, родное, близкое, и сам себе диву давался: неужели это он?

А выйдя из туалета, Елагин увидел, что руки его светятся бледными пунктирами. Он поднял их и нырнул ласточкой вперед. Тело поднялось и поплыло под потолком.

Он ощущал в нём легкость, мощь и молодую упругость.

Он прилетел в спальню, управляя полетом силою мысли, и опустился у окна. Отдернул штору.

Со стороны улицы к стеклу прильнула его Томочка. Она смотрела на него неотрывным молящим взором, и ее родные карие глаза были полны надежды и любви.

Она ждала его. Она знала, что он ее не предаст. Все это он прочел в ее долгом любящем взоре.

Их души разделяло лишь прозрачное оконное стекло, но в какой-то момент по нему пробежала рябь, и все погрузилось во тьму…

Он проснулся, когда солнце поднялось уже высоко. Где-то за окном щебетали птицы. Или это только почудилось ему?

Он сходил в туалет, умылся, потом вернулся в спальню и начал застилать свою постель. Из-за стены послышался очень сложно построенный, многоступенчатый мат – это Соскина учила уму-разуму своих детей.

Не потолковать ли с Юркой снова, подумал Иван Иванович. Он чувствовал, что его слова падали на благодатную почву и могли бы принести добрые плоды…

В это утро он молился очень долго и напряженно, и после молений на душе его было празднично и светло.

По комнате разливался запах ладана, исходящий от икон Христа Спасителя и Пресвятой Божьей Матери, и Елагину чудилось, что он был как бы заключен в некий божественный кокон из серебристых лучей.

Он вышел на балкон.

Из подъезда вышла Элеонора и пошла разболтанной походкой, вихляя бедрами, по тротуарной дорожке. Узкая юбчонка у нее едва прикрывала трусы – если, конечно, таковые на ней имелись; руки и живот были оголены, а на плече сидел татуированный паук.

Загорался новый день золотой осени, и солнце всплывало все выше и выше над крышами домов. Горели всеми оттенками янтаря стройные тополя, и молодые мамы вывозили малышей на прогулки в своих колясках – жизнь текла своим чередом.

Иван Иванович посмотрел в небо и увидел перед собой две тропы, уходящие вверх. Куда вела левая тропа, он не знал. Но в том, что правая тропа приведет его к Томочке – в этом он не усомнился, ни на секунду.

Иван Иванович перелез через балкон, поднял ногу и ступил на эту тропу – навстречу свой Томочке.