АВТОРИЗАЦИЯ

САЙТ НИКОЛАЯ ДОВГАЯ

НОВОЕ СЛОВО, авторский сайт Николая Ивановича Довгая

ПОПУЛЯРНЫЕ НОВОСТИ

МЫ В СОЦИАЛЬНЫХ СЕТЯХ

Наш сайт на facebook
Сайт Планета Писателей в Однокласниках

ДРУЖЕСТВЕННЫЕ САЙТЫ

 КАЛЕНДАРЬ НОВОСТЕЙ

«    Март 2024    »
ПнВтСрЧтПтСбВс
 123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031

НАШ АРХИВ

Сентябрь 2023 (1)
Август 2023 (1)
Сентябрь 2022 (3)
Август 2022 (5)
Июль 2022 (1)
Июнь 2022 (4)

РЕКОМЕНДОВАННОЕ

Просмотров: 1 429

Волшебное перышко 2

Николай Довгай


Волшебное перышко 2

Глава третья

Роща непорочных дев

Я налегал на весла.

Над озером висела бледнолицая луна, и ветер гнал по небу клочья серых облаков. На носу краснел фитиль летучей мыши; дядя Петя, уронив клюв на пушистую грудь, дремал у фонаря. В ночной тишине мерно скрипели уключины.

Высокий берег Белого озера остался далеко за кормой, и перед нами чернела протока. Впереди –  Перепелиное озеро…

Пока все шло по плану, разработанному джином из волшебной лампы.

Лодка оказалось в помеченном на карте месте – она была привязана к корневищу старой вербы возле той самой полянки, на которой произошла достопамятная встреча рыжего кота и белой лебеди. Или, говоря иными словами, дяди Васи и тети Маши.

В лодке я нашел много всякой всячины: штормовку, картуз, холщовую торбу, лампу, спички, флягу керосина, средство от комаров, запас провизии… Одним словом, в ней было сложено все то, что обыкновенно берет с собой человек, отправляясь в путешествие на свой страх и риск.   

Выйдя из протоки, я двинулся вглубь Перепелиного озера. Дул легкий ветерок, разгоняя докучливых комаров. Луна то и дело скрывалась за набегающими тучками. Легкая плоскодонка шла ходко.

Я держался правого берега. Где-то с этой стороны, в густых зарослях камыша, должен скрываться Ореховый ерик.

Судя по тому, что луна стояла высоко, было уже за полночь.  

Время от времени я бросал весла, поворачивался лицом к носу своей лодочки и, склоняясь к фонарю, сверялся с картой. Но определить в темноте, без каких-либо ориентиров, свое местонахождение было не так-то просто.

И где же этот ерик, прах его возьми? – размышлял я. – Где чёрная утка со своим выводком? Да и как разглядишь её в этакой темноте?

Подойти к берегу совсем близко я не решался. Здесь весла вязли в тине и водорослях, словно в Саргассовом море. К тому же, от камышей падала густая тень, а я не обладал зрением совы. И, сверх того, здесь меня особенно рьяно атаковали комары, хотя я и натерся антикомарином Аль-Амина, где это только было возможно.

Вскоре луна скрылась за облаками. Стало темно, как в могиле. Я уронил весла. Плыть дальше, не видя даже смутных очертаний береговой линии, не имело никакого смысла.

Озеро дремало в тишине – даже комары и те куда-то скрылись и больше не тревожили меня своим назойливым писком. Время словно уснуло, и вязкая дремота стала окутывать меня со всех сторон.

И вдруг я услышал тихое кряканье утки! В этот самый момент луна, точно в окошко, выглянула из-за туч и бросила на озеро полоску золотистого света. Я увидел, как из камышей, облитая лунным светом, выплывает черная утка со своими утятами. Я резко загреб левым веслом, одновременно табаня правым, и лодку развернуло носом к камышам. Затем вырвал весла из уключин, схватил одно из них, проворно вскочил на корму и стал что есть мочи грести в направлении утиного выводка. Перед моими глазами на какое-то мгновение блеснула узкая, как лезвие клинка, полоска воды, врезавшаяся в неподвижную броню камыша. Утиный выводок нырнул в воду и исчез под самым носом моей лодки – словно его и не было вовсе. Луна снова ушла за облака. Но я уже взял верное направление! Несколько отчаянных гребков – и вот моя плоскодонка входит в Ореховый ерик!

Забегая вперед, скажу вам, детки мои, что много позже, при свете дня, я неоднократно пытался отыскать этот ерик, однако всякий раз мои попытки окачивались неудачей. Пробовал я это делать и ночью, пытаясь воссоздать в точности такую же обстановку, как и в этот раз, но и из этой затеи у меня ничего не выходило. И тогда, дети мои, я уже окончательно утвердился в том, что Ореховый ерик был зачарованным. Так что без помощи джина из волшебной лампы его не найти – даже и пытаться не стоит.

Так вот, поначалу я плыл по ерику в кромешной темноте, а это, доложу я вам, занятие не из приятных. Но постепенно ветер разметал по небу тучи и на небосводе высыпали крупные звезды; стало чуток видней.  

Ореховый ерик, замечу, кстати, хотя и узок, как чулок балерины, имеет длину изрядную. Я продвигался по нему всю ночь напролет, отталкиваясь веслом то от дна, то от берегов, поросших камышом.

Ах, если бы только Аль-Амин мог взглянуть на меня в эти ночные часы, благодаря своим телепатическим талантам! Уж он, наверное, остался бы доволен. Я «упирался рогом», работал «до седьмого пота», и мои руки и плечи ныли от усталости.

Наконец, звезды померкли, и небо стало бледнеть. Мы вышли из Орехового ерика. Перед нами лежало обширное озеро.

Дядя Петя проснулся, захлопал крыльями, вскочил на носовую скамью, выгнул грудь колесом и, глядя в сторону восходящего солнца, закричал: «кукареку!»

– Чего горло драть-то, – осадил я петуха. ­– Раньше кричать надо было, когда в карауле стоял, а не бражничать напропалую. Теперь-то что уж? Прокукарекал ты, братец, свой рассвет.

Петух прочистил горло и снова закричал во всё горло:

– Кукареку! Кукареку!

– Да успокоишься ты, наконец?

– Привычка, знаешь ли… – сказал дядя Петя.

– Ну да, – сказал я. – Привычка свыше нам дана. Замена счастию она.

– Сам сочинил? – поинтересовался петух.

– Нет. Пушкин.

– А-а… – сказал петух. – Пушкин, значит? А кто это?

– Стыдно не знать великих русских поэтов, – пожурил я говорящую птицу. – А уж Александра Сергеевича – и подавно.

– А, – повторил дядя Петя. – Поэт… Понятно. У нас в свите тоже один такой был, всё дамам в альбомы сонеты писал.

Между тем заря окрасила край неба в багровые тона – это солнечный бог Коло, если верить петуху, выезжал из-за края Земли на своей огненной колеснице. Его ветреная жена, Лала, по всей видимости, еще нежилась в своей постельке на другой стороне планеты. Над ровной гладью воды поднимался пар.

Я потушил лампу, сел на скамью и приналег на весла. Дядя Петя запрыгнул на нос лодки и устремил свой «орлиный» взор вперед. Утреннюю тишину нарушал лишь мерный скрип уключин. Несколько раз, метрах в десяти-пятнадцати от нас, с шумом выплеснулось несколько крупных рыбин.

– Эх, ма! – сказал я петуху. – Закинуть бы здесь удочку!

Противоположный берег постепенно приближался. И, чем ближе мы подходили к нему, тем большее сходство я находил в нём с берегом Белого озера, на котором раскинулось наше село. Уж не оказался ли я, каким-то колдовским образом, опять в тех самых местах, из которых отправился в путь вчера вечером?

Но нет: присмотревшись внимательнее, я увидел и некоторые различия. Хотя берег, к которому мы подходили, был высок и крут – однако же, он имел другие очертания. И Чародейка у нас впадала в озеро с правой руки – а тут какая-то речушка вливалась в него слева.

Было и еще какое-то отличие здешнего пейзажа от Белозерского – я чувствовал это. Но какое именно, понять не мог. И вдруг меня осенило!

Ба! Да ведь была утренняя зорька! И в этот час на Белом озере всегда стояло, по меньшей мере, с десяток рыбачьих лодок. Здесь же не было ни одной, хотя рыбы, судя по мощным всплескам, в этих водах водилось немало.

Что бы это могло означать?

Я почесал затылок – однако никакого разумного объяснения этому найти не мог.

Кстати замечу, свое название, как я узнал позднее, это озеро получило вовсе не от кукушек, а от кукуи – растений с красными плодами, которые в изобилии произрастали на его берегах. Об удивительных свойствах кукуи я вам расскажу потом, а сейчас скажу несколько слов об озере.  

Видом своим оно напоминает овальное зеркало, часть которого лежит под высокой кручей. С левой руки, у подножья крутояра, в озеро вливается речушка под названием Каштанка. В этих местах берег достаточно высок, и на нем произрастают деревья, но потом он постепенно снижается и переходит в низину, на которой уже полновластно господствуют камыш и осока.

Так вот, дети мои, если вы выйдете из Орехового ерика, то чуть наискосок, с правой руки, и увидите этот холм, о котором я веду речь, а левее от него – устье Каштанки. Причалить под крутояром невозможно – разве что встать на якорь. Плыть в камыши, из которых мы только что выбрались с таким трудом, меня тоже как-то не тянуло, так что я стал грести к речушке и вскоре уже входил в её воды.

Отыскав подходящую отмель, я вытащил носовую часть лодки на берег и привязал ее к деревцу морским узлом. И вот я уже стою, с торбой на боку и с петухом в руках, на небольшой лужайке.

В роще у реки поют птицы, встречая зарю нового дня, и дядя Петя, как мне кажется, с трудом удерживается от того, чтобы не принять участие в этом птичьем концерте. Багряный диск солнца величественно всплывает над горизонтом, озаряя лучами этот ласковый мир; речной воздух напоен пьянящим ароматом – таким нежным, что этого не выразишь словами.

Я огляделся. 

Вглубь рощи уходила тропинка, и я двинулся по ней.

Однако не прошел я и полсотни шагов, как услышал стон. Вернее, не стон даже, а как бы протяжный сладкий зевок. Я поднял голову и…

Батюшки-светы!

Вообразите, себе, дети мои, эту картину! Неподалёку от меня росло дерево и, начиная где-то с полуметра от корневища, оно перерастало в прехорошенькую тётеньку! 

Лицо у тётеньки, доложу я вам, было красоты неимоверной, с немного выдающимися скулами и узкими, как у китаянки, глазами. Кожа нежная, медового оттенка, а волосы – каштановые, волнистые, с янтарным отливом. Одежды на ней (только бабушке об этом – тсс! ни гу-гу!) не было никакой. Да и то сказать, погодка стояла теплая, и комары тут не кусались (а почему, я расскажу вам об этом потом). 

Когда моих ушей коснулся этот нежный зевок, девушка как раз просыпалась. Она сладко потягивалась, протирая очи, и от нее исходил тот самый дурманящий аромат, который я ощутил, находясь на лужайке.  

Открыв глаза, красавица увидела меня и на ее губах появилась прелестная улыбка. 

– О! Мальчик! – проворковала она нежным, как у сирены, голоском. – Кто ты, мальчик? И как попал в нашу священную рощу?

– Я Витя Конфеткин, друг Аль-Амина из волшебной лампы, – ответил я, смущенно потупляя очи, – и иду к Фундуку Кукуевичу.

– А-а, так ты чужеземец… – ласково протянула она, и по роще зашелестело: – Среди нас чужеземец! Проснитесь! Проснитесь! У нас в гостях Витя Конфеткин, он друг Аль-Амина и идёт к Фундуку Кукуевичу…

– А что это за птица у тебя в руках? – спросила девушка, с интересом поглядывая на петуха. – Красивая какая…

– Честь имею представиться, – галантно отрекомендовался петух, выгибая грудь и распрямляя крылья. ­– Петр Иннокентьевич Петухов.

– Э-э! Полегче маши крыльями, – проворчал я. – А не то сейчас улетишь…

– О! Так вы – говорящая птица?

– И что тут такого? –  сказал Петр Иннокентьевич. – Па-думаешь…

– А меня зовут Зоряна, – сказала девушка.

– Очень приятно, – пробормотал я.

И это было истинной правдой, дети мои. Но, впрочем, глазеть на женскую наготу в мои юные лета мне было неловко, и я в смущении отвел глаза.

Отвел глаза, детки мои, и устремил свой взор на другие деревья, растущие в роще. И что же я увидел? Зоряна-то здесь была не одна! Куда ни кинь взгляд – повсюду произрастали обнаженные красотки!

И, уж можете поверить слову своего дедушки, тут было на что посмотреть!

Красавицы, все как на подбор, такие, что и во сне не приснятся, самых разнообразных, если только можно только так выразиться, сортов, или, лучше сказать, пород, стояли тут и там живописными купами и поодиночке. Мои глаза, словно наэлектризованные магниты, так и рыскали по сторонам, жадно впитывая всю эту женскую прелесть и стараясь не упустить ни одной мелочи, ни одной детали…

Я любовался сим дивным пейзажем, когда на тропе, что вилась средь лесных дев, показался какой-то человек. Подойдя к нам, он приподнял палку и произнес чуть хрипловатым голосом:

– Доброе утречко, доченька!

– Здравствуйте, дядя Родя, ­– ответила Зоряна.

Человек с палкой перевел взгляд на меня.

Было ему лет тридцать пят – сорок. Невысок, плотно скроен, с литыми плечами. Лицо скуластое, кофейного цвета. Рыжеватая бородка лопаточкой, на голове тирольская шляпа. Одет в золотистую куртку, широкие штаны шоколадного цвета и серые башмаки. В одной руке этот крепыш держал палку, а в другой, на изгибе локтя, висело лукошко, наполненное красноватыми ягодами, вроде малины. За поясом торчал нож с бежевой рукоятью, упрятанный в ножны.

Он сказал:

– А вы кто ж такие будете, коли не секрет? ­Ты, что ль, друг Аль-Амина из волшебной лампы, Витя Конфеткин?

– Да, – сказал я.

– А птица у тебя, что, тоже, небось, волшебная?

– А то какая ж еще! – вылез Петух со своими комментариями. – Конечно, волшебная!

– И что же ты думаешь, мил-друг, коли у тебя есть волшебная птица – так тебе уже и законы не писаны? – строгим голосом вопросил дядя Родя. –  Или не ведаешь ты, что мальчикам входить в эту священную рощу запрещено?

– Не-а, – сказал я, отрицательно мотая головой, – не ведаю.

– И откуда ж ты взялся, такой не ведающий?

– Из Белозерки.

– А сюда как попал?

– Приплыл по Ореховому ерику.                                                                      

– А! Выходит, ты из тридевятого царства-государства будешь, так, что ли?

Я сдвинул плечами:

– А я знаю? Возможно, и так.

– Из тридевятого! Конечно, из тридевятого! – сказал лесник уверенным тоном. – А иначе и быть не может.

Я возражать не стал. Дядя Родя смерил меня пытливым взглядом.

– И куда ж ты путь-дорогу держишь, позволь узнать?

– К Фундуку Кукуевичу.

– А у тебя к нему что, дело есть?

– Да, – сказал я.

– Ну, пойдём, отведу тебя к нему, коли ты такой деловой. Только, чур, на моих девочек не пялиться.

Мы распрощались с Зоряной и пошли по тропе.

А шёл мне в ту пору, детки мои, как я уже сказывал Вам, пятнадцатый год. Это была невинная заря моего детства, ещё не замутненная никаким женским влиянием. Но даже и для моей детской души прогулка по этой роще явилась немалым испытанием.

Обнаженные красотки, произраставшие и тут, и там, смущали мой дух. Женские прелести, выставленные напоказ, помимо воли, приковывали к себе мои взоры. И сердце мое ныло в какой-то сладкой истоме, и уши горели как мак. Запах женских тел обволакивал, кружил голову и вызывал какое-то мистическое раздражение в крови, а грудь теснило так, что я едва не задыхался; я двигался по тропе с пересохшими губами, словно в каком-то тумане…

Позже, дети мои, я узнал, что именно аромат женских тел и являлся причиной того, что в священной роще не было комаров.

Ведь если какой-нибудь неразумный комар подлетал чересчур близко к этим местам – участь его была предрешена. От запаха женских тел у него начиналось сильное головокружение, и он падал в обморок. Его счастье, если он не слишком далеко углубился в рощу и с реки начинал дуть свежий ветерок. Тогда у него появлялся небольшой шанс очнуться и, собрав всю свою волю в кулак, отлететь подальше от этих погибельных мест. В противном случае его ожидала неминуемая смерть.

Все сказанное о комарах, дети мои, справедливо также для оводов, слепней и прочих кровососов.

Однако не только я, но, как оказалось, и дядя Родя – уж на что крепкий орешек! – а и тот старался не поднимать глаз на обнаженных девиц. Что же касаемо дяди Пети, то он сидел у меня на руках и жадно сканировал своим выпуклым глазом всех обнаженных красоток. При этом он так энергично вертел головой, что я начал всерьез опасаться, как бы он не свернул себе ненароком шею.

И вот шли мы, шли, и, наконец, пришли к тому месту, которое называется «Три сестры».    

Сестрицы эти, доложу я вам, были красоты необыкновенной! Произрастали они из одного корня, но стволы имели отдельные. И, замечу вам, от них исходил какой-то особенный, ни с чем не сравнимый аромат, за который местные острословы окрестили его «Смерть комарам!»  Звали сестер Гея, Флора и Людмила.

Мы ещё только подходили к Трем сестрам, когда раздался негодующий голос одной из девиц.

– Ах вы, негодники! Ах вы, охальники, шалопаи такие! Вас что же, этому в школе учат? А ну, марш отсюда, срамники! Вот, погодите, я расскажу всё дяде Роде, он вам задаст!

– Чего шумишь, дочка! – спросил лесник, подходя к сестрам.

Людмила – а она росла с краю – вытянула палец в сторону кустарника, облепленного красноватыми ягодами, похожими на малину.

– А Вы поглядите туда! Уже спозаранку явились, и пялятся, срамники!

Мы посмотрели в указанном направлении, но ничего, кроме буйно разросшихся кустов, не увидели.

– Ну, что затаились? Думаете, я вас не вижу?! – не унималась Людмила. ­­– Вижу! Я все вижу! А ну, Родион Каштанович, шуганите-ка их! Они там! Засели в кукуе и глазеют! 

Лесничий шагнул к кустам, и я заметил, что в них произошло какое-то шевеление. Тогда наш проводник остановился, приподнял свою палку на уровень плеча, прицелился, как человек, играющий в городки, размахнулся, и швырнул свой снаряд в то место, где было отмечено движение.

Палка шлепнулась в кусты.

– Ой! Ай! – раздались из зарослей писклявые детские голоса.

Трое мальчишек, мал мала меньше, выскочили из своего укрытия и бросились наутек.

– Ишь, сорванцы… – проворчал лесник. – Еще молоко на губах не обсохло – а уже туда же…

– Ну, так и что?! – сказал петух. – У ребят здоровые инстинкты…

– А ты лучше помалкивал бы со своими инстинктами, – осадил я дядю Петю. – Сиди, где сидишь – и не высовывайся.

Дядя Родя подошел к зарослям кукуи и отыскал в них свою палку.

– И куда только молодежь катится? – сокрушенно всплеснула руками Людмила. ­– Совсем уже свет перевернулся! Раньше такого не было.

– Да-а, – протянула Гея певучим голоском. – Совсем распоясались… Не дети – а прямо маньяки какие-то.

– А это что за мальчик? – поинтересовалась Флора, средняя из сестер.

– Витя Конфеткин, – представил меня лесник. – Он друг Аль-Амина из волшебной лампы. А с ним – говорящая птица. Тоже волшебная, вроде как…

– Что значит: вроде как? – Петр Иннокентьевич с негодованием растопырил крылья. – Не вроде как – а точно! На все сто процентов!

– Да уймись ты! – сказал я петуху.

Флора задумчиво проговорила:

– А парнишка-то вроде как ничего… Подрастет – пускай ко мне приходит.

– Э! Э! Полегче тут! – обходчик шутливо погрозил Флоре палкой. – Не порть мне мальчика! Рано ему еще пока о таких делах думать.

– А вот и не рано, а в самый раз, – возразила Флора чарующим голоском. – Парень, я вижу, уже входит в подходящий возраст. И, если ему захочется девочку, – с этими словами она потянулась, пошевелили крутыми бедрами, скользнула ладонями по талии и животу… – так почему бы ему не выбрать меня?

– Ладно, двигаем отсюда, пока не влип, ­– проворчал дядя Родя.

Тогда я не понял, что именно скрывается под этими словами: «пока не влип», и лишь позднее мне был открыт весь ужасающий их смысл.

Глава четвертая

Фундук Кукуевич

– Ну, вот и пришли, – сказал дядя Родя, когда мы вступили в Орехово-Куево.

У моих ног лежала широкая улица. На ней стояли опрятные белёные домики. Окошки у них были крохотными, в синих рамочках, и на них, словно на брови синеокого человека, были надвинуты серые шапки камышовых крыш. Навесы эти подпирались вертикальными жердинами по периметру домов, и вокруг этих непритязательных жилищ произрастали деревья и цветы, а в глубине дворов виднелись огороды; двери многих домов были распахнуты настежь.

Орехово-Куевцы, похоже, поднимались с зарёй и уже копошились на своих огородах; по улице бродили пестрые птицы, наподобие селезней и индюков. Желая бросить взгляд на только что пройденный путь, я обернулся. И что за дивная краса открылась предо мной!

С отлогого холма, на котором лежало Орехово-Куево, я увидел покрытый рощами склон, у подошвы которого мирно струилась Каштанка; еще дальше, на левой руке, дремало в лучах восходящего солнца озеро Кукуево.

Почти все поселяне, встретившиеся нам, были либо уже преклонного возраста, либо всё еще находились в чудесной поре своего детства; причём все они, как я отметил с некоторым удивлением, были исключительно мужского пола.

Из калитки одного из домов вышел молодой человек. Это был первый встреченный мною тут человек лет двадцати или около того. Был он, весьма красив, и сложён как сам Аполлон. Лицо у него затвердело, грудь бурно вздымалась, а глаза были затравленные, тоскливые, больные. Парень смотрел перед собой невидящим взором, и уж не знаю, в каких мирах он витал, да только вдруг он рухнул наземь, как подкошенный. Грудь его выгнулась колесом, и он забился головою об землю, с пеной на губах. Дядя Родя тут же бросился к нему на помощь, подложил ладонь под голову, а другую – на грудь, пытаясь притушить конвульсии бедолаги. Сбежался народ, привели лекаря, который жил неподалеку – какого-то ветхого старика с коричневым, как дубовая кора, лицом и острыми проницательными очами. Лекарь припал ухом к груди несчастного, пощупал пульс, встал на ноги и сокрушенно покачал головой.

Люди взволнованно спрашивали:

– Ну что, что с ним, Кокосович?

– Можно ли ему помочь?

Старец печально помотал головой:

– Нет. Тут уже никакие лекарства ему не помогут. Ему срочно нужна женщина. Так что несите его поскорее в рощу Любви, а иначе я за его жизнь не ручаюсь. 

Несчастного положили на носилки и понесли в Рощу Любви. Всё это показалось мне довольно странным. Когда процессия с носилками удалилась, я спросил у дяди Роди:

– А что это ещё за Роща Любви такая? Не та ли, из которой мы пришли?

– Нет, – сказал лесник. – То была роща Непорочных Дев. – Он подумал немного и, вскинув палец, присовокупил: – Пока что непорочных.

– Пока? – с ударением произнёс я, желая разговорить лесника и узнать об этом предмете побольше.

– Ну да. Не век же им в девицах куковать? Пятнадцать годков уж, считай, будет, как их высадили на берегу Каштанки. Следующая весна у них, однако, медовая… – Он подмигнул мне как-то по-заговорщицки, с лукавой искоркой в карих глазах. – Вот Флора на тебя глаз и положила. Мол, к тому времени ты как раз для всяких амурных дел в подходящий возраст войдешь.

Он посмотрел на меня как-то вскользь, ироническим взглядом, и я потупился. Дядя Петя, к моему великому удивлению, в разговоры не вступал. Мы дошли до хаты Фундука Кукуевича.

Дом его ничем не отличалась от жилищ прочих поселян – разве что у его калитки был вывешен флаг зеленого цвета, на котором была изображена золотистая красноголовая птица; она сидела на ореховой ветке и держала в изогнутом клюве орех.

Дядя Родя, без церемоний, вошёл в опрятный тенистый дворик. Я, с Петром Иннокентьевичем на руках, последовал за ним. Пройдя шагов двадцать по тропинке, обсаженной Маргаритками, Чернобривцами и Анютиными Глазками, лесник остановился у порога хаты. Дверь в неё была распахнута, дом обступали плодовые деревья, и под их сенью, метрах в пяти от колодца, стоял деревянный стол. За садом, в некотором отдалении, просматривался обширный огород, и какой-то дядька пропалывал в нём сорняки.

– Бог в помощь! – крикнул ему лесник, поднимая ладонь. 

Мужчина поднял голову, приложил ко лбу ладонь козырьком, вглядываясь в нас, ибо солнце светило ему в глаза, затем отбросил сапку и двинулся в нашу сторону. Шёл он вразвалку – кряжистый, ядрёный – и на его буром скуластом лице светилась добродушная улыбка. 

– А ­ кто это? – спросил я у лесника. – ­Фундук Кукуевич?

– Он самый… – сказал лесник.

Хозяин дома подошёл к нам, продолжая улыбаться

– Привет, бродяга! ­– он вскинул ладонь; голос у него был густой, протяжный; мужчины обменялись рукопожатием. – Ну, наконец-то, явился, не запылился! А я уж думал было, грешным делом, что ты влип!

– Свят, свят, свят! – дядя Родя перекрестился. – Бог миловал пока. Хотя зарекаться не стану. Среди таких красоток всякий может ум потерять.

– А это что за удалец? – кивнул в мою сторону Голова сельсовета. – Сдается мне, он не из нашенских?

– Нет. Говорит, что приплыл по Ореховому ерику из-за тридевять земель… И, первым долгом – сразу же в рощу непорочных дев!

– Ну, это понятно… – протянул Голова, – Молодо-зелено… прыткий вьюноша…

– Так и тянет их к нашим девочкам, как магнитом… – сказал лесник. – Ума-то еще у них нету.

– Так откель же ему взяться, в их-то годы? Вот подрастут, поумнеют… Вспомни, каким сам был в их возрасте.

– Ну да… – сказал лесник, и было неясно, что скрывалось за этим его глубокомысленным «Ну да…»

Фундук Кукуевич посмотрел на меня изучающим взглядом.

– И зачем же ты явился к нам, добрый молодец? Аль своих девочек мало, что ты на наших позарился?

Смущенный этим вопросом, я пожал плечами.

– Говорит, что он друг Аль-Амина из волшебной лампы, – сказал дядя Родя. – И что у него к тебе дело есть.

 – А звать величать тебя как?

– Витя, – сказал я. –  Конфеткин

– И что это у тебя за жар-птица такая на руках сидит? – он указал на петуха. – У нас таких, вроде, не водится.

– Петр Иннокентьевич Петухов, – высунулся мой спутник.

– Ого! Так она говорящая!

– Не она – а он, – чванливо поправил его петух, выпячивая грудь. – Я вам не курица какая-то. Да будет вам ведомо, что мой род ведет свое начало от древнейшего семейства Петуховых. И мои предки, замечу кстати, служили в гвардии самого царя Инти! А Вы меня тут с какими-то Курочкиными равняете. 

– Да уймись ты, – сказал я петуху.

– Рад, весьма рад такому почетному знакомству, ­– улыбнулся Фундук Кукуевич. Он спросил у лесника:

– Ну, и как там, в роще Непорочных Дев? Порядок?

– Ох! – сказал дядя Родя. – Не трави душу!

– Что так?

– А то, что сил моих нет больше сносить всё это! Хожу там, как по лезвию ножа; вот-вот влипну!

– Держись, Родин… – сказал голова. – Держись! Никто тебе легкой жизни и не обещал.

– Да ты хоть можешь представляешь, каково мне приходится? – зло заговорил лесник. – Все девочки, как на подбор, налились соком, словно вишенки спелые. Картинки! Просто пальчики оближешь. Одна краше другой. С ума сойти можно от всех этих прелестей. Так бы, кажется, и съел и ту, и другую, и третью, так бы и прилип к их нежным телесам – и век бы от них и не отлеплялся! И пусть, пусть выпивают всю мою жизнь, все мои соки, до самого дна, до самой последней капельки, только бы соединиться с какой-нибудь красоткой и наслаждаться, наслаждаться, наслаждаться ею…

 – Родион! – Голова строго помахал пальцем. – Уймись! Не балуй!  

Дядя Родя хмуро ковырнул землю носком ботинка и вдруг передразнил его:

– Уймись! Не балуй! – щеки его затряслись, пошли пунцовыми пятнами. – Во мне вся кровь кипит! В мозги бухает, точно молотом! Хожу по земле, как ежик в тумане… уже дышать не могу…

– Да понимаю я! Понимаю! – сказал Голова примирительным тоном. – Тебе нелегко. Ты – на линии огня. Но коли не ты – то, кто? Надо, старина. Понимаешь? Надо!

Но, видно, слишком уж много накопилось в душе у лесника, и теперь его прорвало:

– Ага! Вам легко тут рассуждать, в своих садах-огородах! А вот кинуть бы вас в это бабье пекло, ко всем этим красоткам – вот тогда бы я на вас и поглядел! Или ты думаешь, что я из железа выкован – как топор? Или отлит из бронзы? Да эти девочки могут распалить кого угодно; они и мертвого из могилы поднимут! Вот чую, нутром своим чую, не выдержу и влипну!

Он сорвал шляпу с головы и, яростно шмякнув ею о землю, с каким-то даже подвыванием, прокричал:

–  Влипну-у-у! Влипну-у-у! Люди добрые, спасите!

Этот всплеск эмоций, казалось бы, невозмутимого лесника, произвел на меня очень сильное впечатление. Фундук Кукуевич поднял литой кулак и с суровым выражением лица потряс им перед носом дяди Роди:

– Держись, Родион! Держись! Ты – соль земли! Твой крест тяжёл! Но зато и награда тебе будет велика!

– Где? На небеси? – взвился дядя Родя. – А я здесь хочу жить, понимаешь? Здесь, на этой грешной Земле! Что будет там, в небесных высях, мне неведомо, а я уже тут, тут горю в этом жгучем огне своих желаний! И не надо мне никаких наград! Не на-а-до! Я хочу любить женщину, понимаешь ты, женщину, как все нормальные люди! Ведь я же человек, а не деревяшка какая-то, можешь ты это понять! Все эти красотки уже замучили меня, они преследуют меня и днём, и ночью. Лишь только веки смежишь – а перед глазами стоит эта роща, и все эти прелестницы так и заползают мне и в душу, в мозги, в сердце – да всё в таких соблазнительных образах, в таких позах! Ах, прости господи, даже и неловко об этом при мальце говорить. Ну, да пусть, пусть и он знает! Пусть ведает, с чем ему ещё предстоит столкнуться. Вот подрастет – и тоже влипнет в этот медовый капкан! И никуда ему от этого не деться! А я – уже на краю! И либо влипну, либо покончу, как Вася Орешкин.

– А что с Васей Орешкиным? – спросил Фундук Кукуевич с беспокойством в голосе. – Я его вчера видел – так он был в порядке. 

– Ага! В порядке! – передразнил его дядя Родя. – В таком порядке – что мама не горюй!

Высокое чело Головы прорезала суровая складка.

– Да ты дело говори. Дело! Что с Орешкиным?

– А то. Иду я к тебе с нашими гостями из тридевятого царства-государства, – лесник кивнул на меня и на петуха, – а тут из дома и выходит Орешкин. И вижу я, парень вроде как не в себе – плывёт по улице, словно во сне. Видать, здорово его уже допекли эти бабенки в его сексуальных фантазиях… Вдруг – брык наземь, и забился, бедняга, башкой о землю. Сбежался народ, кликнули старика Кокосова, он осмотрел его и ставит диагноз: тут уже, мол, уже медицина бессильна, либо срочно несите его в Рощу Любви, либо ему кранты. Ну, и понесли, бедолагу, вперед ногами, к сладким дамочкам…

– Да-а… – печально протянул Голова. – Жаль молодца, конечно… Но держался он стойко…

– А толк? Какой во всём этом толк? – ухватился дядя Родя. – Все одно влип! Так стоило ли рыпаться, коли всё равно влипнешь?

Фундук Кукуевич почесал в затылке и не нашелся с ответом.

– А живописец какой был, а! – сокрушался лесник. – Какие картины писал! Стоишь перед ними иной раз, ну, просто, как завороженный! Великим художником мог стать. Просиял бы своими полотнами на весь мир! И…

Он отчаянно махнул рукой, не окончив фразы. Мужчины невесело помолчали –словно на похоронах.

– Э-хе-хе! – протянул лесник, покачивая головой. – Сколько талантов загублено! Сколько поэтов, художников, инженеров могла бы родить земля наша! Кабы не эти бабы!

– Но ведь и без них тоже нельзя, – мягко возразил Голова. –  Ибо сказано в писании: «Плодитесь и размножайтесь!» Значит, на то воля господня. И пусть не станет Вася Орешкин великим живописцем, зато род наш, ореховский, продолжать будет.

Лесник не ответил. Фундук Кукуевич перевел взгляд на меня.

– А у тебя, говоришь, ко мне дело есть? Что ж, милости прошу.

Он протянул руку к столу в тени старой груши. Мы уселись на лавочки (они стояли на столбиках, вкопанных в землю, по обе стороны стола). Голова повернул голову к хате и крикнул:

– Игорь!

На его зов вышел мальчик лет четырнадцати, в бежевых шортах – поджарый, мускулистый, с загорелым бронзовым телом. Волосы у него были длинные, лицо весьма красивое, скуластое и узкоглазое – как у якута. В руке он держал книгу.

– Что, все читаешь? – усмехнулся Голова.

– Ну.

– И что же?

– Королеву Марго, – сказал Игорь.

– Ишь ты… Уже и за французские романы взялся. Гляди, они тебя к добру не приведут. 

– Так интересно же, – ответил мальчик.

– Хе-хе… Интересно ему, видишь ли… Рановато тебе ещё эти сказки читать.

– А вот и не сказки, – возразил Игорь. – Тут всё правда. Это у нас никто не сражается на шпагах за своих дам, и не режет глотки друг другу за свою веру – а в том мире это нормально.

– А вот мы сейчас узнаем об этом, – сказал Фундук Кукуевич. – Этот парень явился к нам из тридевятого царства, – и обратился ко мне. – Так верно он говорит?

– Ну, в эпоху королевы Марго всё так и было, – подтвердил я. – Однако ныне на шпагах уже не сражаются, разве что в спортивных турнирах. Теперь изобрели автоматы, пушки, танки, даже атомные бомбы…

Игорь подошёл к столу, держа книгу у груди:

– А еще пишут, что у вас там каждый год зима наступает, и деревья сбрасывают листву, и с неба начинает сыпать белая пушистая крупа, а вода в реках превращается в стекло, и по ней можно ездить на санях? Это верно?

– Верно, – сказал я. – Но сейчас у нас на санях уже почти не ездят. И вообще, пошло потепление, так что зимы стали уже не те… 

– А еще я читал…

– Ладно, потом расскажешь, – прервал его Голова. – Сообрази-ка лучше чайку. А птице насыпь зерна и налей воды.

Игорь пошёл к хате.

Петр Иннокентьевич к тому времени уже соскочил с моих рук и восседал на краю стола, словно председатель какого-то сообщества, то и дело наклоняя голову вбок и обозревая нас своим круглым выпуклым глазом.

– Да-а! – протянул Голова, когда мальчик скрылся в доме. – Уж и не знаю, что с ним делать. Запоем читает, как Максим Горький… Нет, чтобы мотыгу взять, да сорняки пополоть, иль малину полить…

– Зато вырастит – и, возможно, писателем станет, – возразил дядя Родя. – Не всем же мотыгой махать! – и скептически прибавил: – Если, конечно, не влипнет, как Вася Орешкин.

А откуда он книги берет? – спросил я, желая увести разговор с этой скользкой темы, засевшей в головах ореховцев, как гвоздь в заборе.

Фундук Кукуевич пошевелил пальцами:

– Да есть каналы…

– Аль Амин присылает?

– Ну, и Аль Амин тоже, – глянув на меня умными проницательными глазами, сказал хозяин дома. –  И не только он.

Явился Игорь с чаем и разлил его в чашки. Петру Иннокентьевичу он насыпал пшеницу под грушей, налил в миску воды, и петух, соскочив со стола начал клевать зерно. Мальчик сел с нами за стол. По всему было видно, что мы возбудили в нём любопытство, но во время чаепития, серьёзных разговоров не велось. Когда же мы напились чаю, голова сельсовета спросил:

– И что же привело вас в наши края?

Я рассказал ему всю нашу историю, ничего от него не скрывая. Выслушав меня, Фундук Кукуевич сказал:

– Ну, что ж, помочь влюбленным – это святое дело. Тем паче, что об этом просит и мой друг Аль-Амин.

– Так, так, – согласился и дядя Родя. – Надо, надо бы подсобить влюбленным!

– Однако же сделать это не так-то легко… – заметил Фундук Кукуевич, почесывая затылок. – Прямых-то выходов в страну Заколдованных Невест у нас нет.

– А что, если в обход двинуться, через страну капустных людей? – подал идею лесник, делая ладонью обходное движение.

– Ну, да, так оно, конечно, было б сподручней… – задумчиво сказал Голова. – Да только ведь на пути к ним топи непроходимые лежат. Их не пройти.

– А если аистами?

Голова сельсовета сдвинул плечами:

– Ну, не знаю, не знаю… Ладно, поживем – увидим…

Глава пятая

Роща любви

После обеда я завалился спать в хате Головы. Когда же я, позевывая, вышел во двор, солнце уже клонилось к закату. Сон освежил меня, и я снова почувствовал себя бодрым и полным сил. Я умылся, испил водицы из колодца и подкрепился еще разок, ибо хозяева оказались на редкость хлебосольны. После ужина мы снова сидели за столом под грушей. «Председательствовал» Петр Иннокентьевич. Захватив слово, он стал похваляться своей родословной, а затем и вообще понес такую дичь, что меня так и подмывало дернуть его за хвост, однако же я сдерживал «души прекрасные порывы». Между тем двор начал заполняться поселянами – ведь многим было любопытно взглянуть на странников «из-за тридевять земель», и вскоре вокруг стола уже толпилось множество народу. Некоторые из пришедших, к моему величайшему изумлению, имели головы, подобные козлиным: с длинными ушами, продолговатыми мордочками, покрытыми шерсткой, и козлиными же бородками. Я отметил про себя этот странный факт, решив разузнать о его природе, как только мне представится подходящий случай.

Видя себя в центре внимания, Петухов разошёлся во всю, однако вскоре наступили сумерки, и он отправился спать на одну из веток дерева, после чего поселяне переключили своё внимание на мою скромную персону. Я отвечал на их вопросы кратко, четко и правдиво, не растекаясь мыслью по древу и повествуя исключительно о нашей современности. Однако же слова мои (например, о всемирной паутине, смартфонах, космических кораблях) воспринимались слушателями, как сказки, в то время как басням дяди Пети они верили охотно, словно дети малые. И это – ещё одно подтверждение тому, дети мои, что люди скорее всего верят красивой лжи, а к правде относятся с большим недоверием.

Короче говоря, ничего путного в тот вечер мне выведать так и не удалось, но в последующие дни, проведённые мною в Орехово-Куево, прояснилось многое. Большую часть своих сведений я получил от Игоря, сына Фундука Кукуевича, с которым мы сошлись накоротке, ибо были сверстниками и наши чувства, мысли и желания были настроены на одну волну. Другие факты я почерпнул из бесед с разными людьми. Кое какие выводы сделал и из своих личных наблюдений. Таким образом, у меня сложилась хотя и неполная, но достаточно верная картина быта и нравов жителей Орехового царства-государства.

Начну я, дети мои, пожалуй, с центрального пункта – с рощи Любви. Как выяснилось, такие рощи произрастали у каждого села, и в них росли уже взрослые дамы – от шестнадцати до тридцати пяти лет, после чего они деревенели и, наконец, окончательно превращались в дерево. (Хотя, впрочем, случалось, что некоторые из них оставались женщинами и в более зрелом возрасте). Как и в роще непорочных дев, все тётеньки были обнажены и распространяли вокруг себя тот особенный аромат, который был способен воскресить даже и мертвого – а уж о живых мужиках и толковать нечего. Вход в эту обитель плотских утех разрешался молодым людям с восемнадцатилетнего возраста, а до той поры на это налагалось табу. Но, несмотря ни на какие табу, молодежь бегала тайком и в Рощу Любви, и в Рощу Непорочных Дев, чтобы поглазеть на женские красоты. Ведь, вполне понятно, интересоваться женской тематикой юноши начинали намного раньше восемнадцати лет, и, по мере взросления, этот вопрос становился для них всё мучительнее и всё острее. Наконец, он начинал довлеть над всеми прочими их мыслями, подобно некой идее фикс, и наглядный результат подобного давления – Вася Орешкин. И хотя многие молодые люди предпринимали титанические усилия, дабы укротить свои эротические желания, хорошо, если хотя бы один из тысячи не поддавался искушению.

Зайти в Рощу Любви мог любой человек, достигший совершеннолетия, а вот выйти из неё было так же трудно, как и с царства теней. И не потому вовсе, что это было запрещено. Нет, нет, выход был свободен, однако же женские чары были столь велики, что никакой мужчина, вступив в царство Эроса, не имел сил вырваться оттуда (если это, разумеется, был мужчина, а не облако в штанах).

Очарованный женскими прелестями, опьяненный запахами их тел, бедняга бродил в Роще Любви, словно помешенный. Наконец подходил к какой-нибудь даме, (единственной на свете!) и начинал объясняться ей в любви. Тетенька же то кокетничала с ним, строя глазки, то делала вид, будто равнодушна к нему, разжигая, таким образом, его желание. Бедняга пожирал её глазами, и шаг за шагом, словно кролик к удаву, подступал к ней всё ближе и ближе. Он ужасно робел перед ней, и сперва несмело, неумело даже, начинал целовать её и обнимать. Женщина краснела, конфузилась, и иной раз даже делала вид, что противится этому, но все-таки ласки его принимала. Наконец, он срывал с себя одежды и совокуплялся с нею. И вот тогда-то, дети мои, тело тётеньки и начинало выделять из себя клейкую и весьма сладкую влагу, подобную мёду, так что после соития мужчине уже не хотелось отрываться от неё, и он прилеплялся к ней душой и телом. А тётенька, между тем, шептала дядечке всякие ласковые словечки, и улыбалась ему, и обещала, что сделает его самым счастливым человеком на свете. И клейкая влага все глубже и глубже проникала в поры мужчины, достигая, наконец, его костей; и чем дольше мужчина пребывал в объятиях женщины, тем сильнее он прилеплялся к ней, и уже не было никаких сил в мире, которые могли бы отлепить его от неё, ибо он приклеивался к ней вместе с кожей и мясом. И, таким образом, – хотел человек того, или нет – но он становился с женщиной единой плотью, как и сказано в священном писании. При этом женская плоть впитывала в себя мужскую и поглощала её; и чем более мужчина истощался и усыхал в объятиях женщины, тем полнее она наливалась жизненными соками и расцветала. И, поглотив в себя одного возлюбленного, сладкая дамочка уже начинала строить глазки другому, и третьему, и четвертому. Случалось, порою, что к ней прилеплялось и по двое мужчин зараз, и она перерабатывала, так сказать, их обоих.

И наливались женщины соками Ореховских мужей, и на телах у них появлялись почки, и они лопались, и из них выстреливали нежные зеленые побеги. И на побегах тех возникали листочки, и завязи белых цветов, и женщины расцветали и хорошели так, что этого и ни в сказке сказать, ни пером описать. И когда они отцветали, на месте завязей возникали плоды в мягкой зеленой кожуре, свисавшие на длинных плодоножках. И в свое время плоды поспевали, и отягощали своим весом ветви так, что порою приходилось подставлять под них подпорки. Плоды же эти, дети мои, бывали двух родов. Одни круглые, крупные, в толстой темно-зеленой кожуре, под которой скрывалась твердая коричневая скорлупа, похожая на скорлупку грецкого ореха. Если расколоть её – а делать это следует очень осторожно, дабы не повредить содержимого – в ней обнаруживалось дитятко мужеского пола. Из таких-то вот крепких орешков и состоит всё население орехового царства-государства.

Другие плоды, удлиненные и не столь крупные, изумрудно-золотистого цвета. В них покоятся маленькие девочки. В большинстве случаев женские орешки – назовём их так – не раскалывают, а высаживают на специально подготовленных для этого участках земли, где за ними ухаживают с большой любовью и заботою. Из них-то и вырастают затем женщины. Или, правильнее сказать, вырастают деревца, а затем уже на них являются завязи, на которых формируются малышки. К тринадцати годам от посева у девочек уже развиваются все женские начала, и с этого времени вход мальчишек в рощи непорочных дев становится воспрещён.

Лишь лесники, давшие обет целомудрия, имеют право ступать на территорию непорочных дев. Эти служители священных рощ следят за порядком и входят во все нужды подрастающих невест. Трудна эта работёнка, детки мои, ох, трудна и опасна! Соблазны подстерегают бедолагу на каждом шагу и мало кто из этих священнослужителей способен удержаться на своем своём посту хотя бы годик или другой. И уж если он влипнет…

Многое бы я мог порассказать вам, детки мои, по этому вопросу. Да только малы вы ещё слушать эти рассказы…

Впрочем, поведаю вам, так уж и быть, одну быль о леснике, Дундуке Дундуковиче, которую передают из уст в уста все жители окрестных сел. Таких подвижников, как он, доложу я вам, никогда еще ранее не видывала земля Орехово-Куевская! А уж в нынешние-то годы – и подавно. 

Был он, сказывают, аскет редкостный, спал на ложе из гвоздей, подобно Рахметову. Душил в зародыше все свои похотения, все желания, все страсти, как лютых змей. Постился и молился денно и нощно. После каждого посещения девственниц, обливался холодной водой из колодца и обегал свой участок огорода не менее сорока раз. И, таким образом, продержался на своем посту целых пятьдесят лет. И было ему уже семьдесят лет, и казалось, что он преодолел все искушения земные, и уже готовился ему венец славы на небесах! И тут…

Да, дети мои. Тут возникла одна тётенька.

Всегда ведь, дети мои, возникает на пути у мужчины какая-нибудь тётенька, и он прилипает к ней – будь он хоть трижды святой. И все его подвиги, все его благие порывы идут тогда козе под хвост.

То же случилось и Дундуком Дундуковичем. Влип он, детки мои, как говорится, по полной программе, словно самый последний школяр. И поговаривали даже, что была та особа, в которую он втюрился на старости лет, не так уж и хороша собою, как иные красавицы. И удивлялись тому, что же такого особенного он в ней нашёл? А вот поди ж ты…

Но довольно об этом.

Лучше поведаю-ка я вам, шалунишки мои, о волшебных кустах Кукуи, произрастающей на берегах Озера Кукуя. По виду они напоминают малину, но только ягоды у них более крупные – где-то величиною с указательный палец. Если вы съедите две-три ягоды Кукуи, ничего особенного с вами не произойдёт – разве что наступит некоторое торможение тела и мыслей. Однако, если вы съедите миску тех ягод, вас охватит глубокий сон. И, проснувшись, вы обнаружите себя аистом!

Да, да, дети мои, не удивляйтесь этому, ведь много есть явлений чудных, в которые человеку несведущему бывает весьма трудно поверить. Да и сам я, чего уж греха таить, поначалу сомневался в этакой метаморфозе, но после того, как самолично побывал аистом, все мои сомнения на этот счёт развеялись, как дым.

Ведь откуда берутся дети, вы знаете? Их приносят аисты. И вот почему: урожаи в рощах любви бывают в иные времена очень велики, так что малышей становится просто некуда девать, в то время как в других странах в них ощущается острая нехватка. Вот потому-то аисты и переносят их в далекие края и страны и оставляют в огородах с капустой. А потом молодые папы и мамы их там и находят.

А о том, как я был аистом, я расскажу вам тоже, а сейчас поведаю вот чём. После того, как аисты относят детей на огороды с капустой, многие из птиц уже не хотят возвращаться в человеческие тела. Ибо тот, кто хотя бы один раз в жизни поднимался на своих крыльях в небеса, уже не желает больше топтать нашу землю. И по этой-то причине они так и остаются аистами, продолжая дарить людям великую радость – приносить им детей. Но те из них, чьи души всё ещё тянутся к земле, опускаются в тёмные дубравы, находят там священное растение чингиль, клюют его зерна и снова обретают человеческий облик.

Но, осторожность, дети мои – осторожность прежде всего. Никогда не забывайте об этом. И, прежде чем клюнуть что-либо, хорошенько рассмотрите, что именно вы хотите склевать, чтобы потом не было беды. Тому же, кто хватается за дело без всякого рассуждения и необходимой осмотрительности, приходится потом об этом горько сожалеть. И примером тому служат дядьки с козлиными головами, о которых я вам давеча сказывал.

Поэтому глядите в оба, дети мои. Ведь рядом с травой чингиль враг рода человеческого посеял и Козлиные Ушки, своим видом очень похожие на Чингиль. Мы со Славиком ходили в лес, и он показывал мне, в чем именно состоит различие между этими зернами. У чингиля зернышки бурые, с красноватым отливом, и без всякий вкраплений, а у козлиных ушек – с едва заметными тёмными крапинками. На первый взгляд, различие вроде бы и несущественное, но если ты перепутаешь зёрна – беда! Хорошо ещё, если по ошибке клюнешь два-три козлиных ушка, и тогда у тебя вырастут только козлиные уши, да, пожалуй, появится козлиная борода. Ну, и лицо вытянется на козлиный манер. Неприятно, конечно, но, жить можно. Однако если ты наклюешься одних Козлиных Ушек, не въехав, как говорится, в тему – быть тебе тогда до скончания дней натуральным козлом.

Глава шестая

Как я был аистом

– Ну, и ты кого выбираешь? – спросил у меня Фундук Кукуевич. – Тут уж как аист решит…

– Мальчика, – сказал я.

– А ты? – спросил председатель у сына.

– А я девочку.

Голова перевёл взгляд на Петра Иннокентьевича:

– Ну, а ты что скажешь, приятель?

Петухов подумал немного и объявил:

– Пацана.

Этот разговор состоялся в просторной комнате родильного дома у люлек с новорождёнными детьми. Малыши мирно посапывали в своих колыбельках, и их судьба решалась какими-то неведомыми им дядьками и петухом. К каким-то родителям они попадут? Как сложится их дальнейшая жизнь?

– Добро, – произнёс Фундук Кукуевич, почесывая нос указательным пальцем. – Значит, так. Вылетаете затемно, чтобы с рассветом попасть в Капустино. Детей отнесете Голубцовым, Кочанам и Кочерыжкиным. Игорь укажет вам, где находятся их огороды, он знает. Потом он вернётся домой, а вы полетите дальше, к стране зачарованных невест…  

Когда младенцы были перенесены в дом Головы, мы сели за стол, обсудили ещё раз все детали предстоящего дела, отведали кукуи и нас сморил глубокий сон. Проснулись мы уже аистами.

Мы вышли во двор через открытую дверь. Было темно, но небо уже серело, и в его вышине выдавливалась утренняя звезда. Из хаты вышел Фундук Кукуевич, неся в руках первую люльку с младенцем. Затем он принес две остальные, поставил их перед нами, накинул нам лямки на шеи и произнёс:

– Ну, с Богом! Летите!

Мы замахали крыльями и стали подниматься в небеса. Первым, как мы и условились, летел Игорь, за ним, клином, шли я и Петухов.

Вскоре за нашими хвостами начала заниматься заря, и мы уже могли различать под собой поля и перелески. Орехово-Куево осталось позади, и мы взмывали всё выше и выше.

Ох, и красивый же вид, доложу я вам, ребятки мои, открывался с высоты небес! Мы летели под самыми облаками, и под нами простиралась плодородная земля, на которой зеленели нивы и лесные массивы, блестели озёра, струились жемчужные реки. И в эти чудесные пейзажи вплетались людские селения, и под торжественно восходящим солнцем дремали мирные дома.

Да, это было незабываемое зрелище, дети мои. Но по мере того, как мы улетали на запад, я начинал испытывать и всё возрастающую усталость, и, наконец, мне стало уже совсем невмоготу. Силы мои иссякали, и моя ноша тянула меня к земле, и каждый взмах крыльев давался мне всё с большими усилиями. Но вот исчезли поселения, поля сменили заросли кустов и жидких перелесков, потянулись необозримые топи…

А мои силы, как я уже сказал, были на исходе! И ведь это было ещё только начало болот, а им – ни края, ни конца!

Как же преодолеть это пространство над топями?  

Я уже больше не смотрел вниз и только методично работал крыльями. Ноша тянула к земле. Я летел, как в тумане, ничего не соображая. Только бы не сорваться! Только бы не упасть в трясину! Ведь я несу папе и маме их ребёнка! Он-то в чём виноват?

Я думаю, что перелететь аисту эти болота с люлькой на шее и невозможно. И всё-таки мы сделали это. Как? Не спрашивайте у меня, дети мои, я и сам не могу понять этого и по сей день.

Так или иначе, но топи мы преодолели; опять потянулись поля и перелески. У меня, как говорят спортсмены, открылось второе дыхание, и я летел теперь, мерно помахивая крыльями, словно машина, а не живое существо и, казалось, был готов лететь и лететь так до бесконечности.

Но вот Игорь сделал круг над каким-то селом… Капустино, понял я. Он спикировал на огород с капустой и снова взмыл в небеса. Я понял его: малыша следовало оставить в означенном им месте; я снизился и с большою бережностью опустил люльку с дитём меж капустных грядок. Затем, утвердившись лапами на взрыхленной почве, попятился назад и, высвободив шею из лямки, заглянул в люльку. В ней, безмятежно улыбаясь, спал розовощёкий младенец. Порядок!   

Я поднял свою журавлиную голову и увидел, как Игорь заходит на другой огород, а за ним в хвосте, словно пришпиленный, следует Петр Иннокентьевич.

Что ж, похоже, и наш петух молодцом, тоже справляется с поставленной задачей.

Возле дома, за которым я оставил ребенка, росло дерево. Я полетел к нему, уселся на одну из веток и стал ожидать. Пока не увижу собственными глазами, что ребёнок найден, я не имел права улетать. Это было оговорено нами ещё в Орехово-Куево.

Ожидание продлилось около получаса. Наконец из дома вышел человек лет двадцати двух, с заспанной ещё физиономией – белокурый, симпатичный, с молодцевато подтянутой фигурой. Он был в длинных трусах, майке и шлепанцах. На плече у него висело полотенце. Человек направился к рукомойнику. 

По словесному описанию, данному мне Фундуком Кукуевичем, я понял, что это и был Илья Голубцов. Значит, дело сработано точно, без ошибки.

Направляясь к рукомойнику, Илья зевнул, потянулся, поднял голову и… увидел меня. Несколько мгновений он стоял, как громом пораженный. Затем круто развернулся и, с криком, «Лёля, Лёля! Аист прилетел!» ринулся в дом.

Через полминуты он снова выскочил во двор. За ним бежала его супруга. Молодожены пребывали в таком возбуждении, как если бы в их доме полыхал пожар. Алёна – босая, простоволосая (спросонья она накинула на себя лишь легкий ситцевый халатик) посмотрела на меня, разинув рот, и глаза её округлились от радостного изумления; она всплеснула руками, и молодые супруги помчались в огород.

Со своей ветки я видел, как они рыскают меж грядок с капустой. Затем Илья вытянул палец в направлении люльки, и я услышал его крик: «Вон! Вон там!»  

Молодожёны кинулись к люльке. Каким-то образом Алёна сумела обогнать мужа, подскочила к колыбели первой, наклонилась, подняла малютку и прижала её к груди. Действительно ли я услышал, как малыш пролепетал: «Мама?» Или это только почудилось мне?

Лицо женщины просияло нежной материнской улыбкой. Илья подскакивал к ней то с одного бока, то с другого, и всё заглядывал на малыша.

Женщина понесла свою драгоценную ношу к дому, прижимая её к груди, а её супруг всё заскакивал к ней с разных сторон, чтобы взглянуть на своего сына. Я видел, как они вошли в дом, и как потом Алёна стояла в комнате у открытого окна в лучах рассветного солнца, и как она высвободила из халата свою набухшую белую грудь, и как её сынишка поймал её сосок своими губами и начал сосать материнское молоко. И столько нежности, столько безграничной любви светилось в этот миг на лице матери, так счастливо она улыбалась, что я понял, дети мои: не даром, нет, не даром я молотил воздух крыльями, выбиваясь из сил, летя над болотными хлябями, ибо ради таких вот бесценных минут и стоит парить под облаками, и вкалывать хоть аистом, хоть кем угодно, и тогда жизнь твоя будет не напрасно прожита.

Убедившись в том, что моя миссия выполнена успешно, я снялся с ветки и полетел к пункту сбора. По нашей договорённости, это был дуб на околице села. Я сел на него и стал поджидать своих товарищей. 

Первым явился дядя Петя – я узнал его по пестрому оперению хвоста. Через некоторое время подтянулся и Игорь.

Мы посидели на дубе какое-то время, затем Игорь поднял крыло, как бы прощаясь с нами, снялся с ветки и полетел на восток – в свое родное Орехово-Куево.

Жаль мне было расставаться с этим парнем. Мы сблизились с ним в том сказочном мире на короткое время и – разлетелись по разным углам. И как подумаю я теперь, детки мои: сколько хороших, верных товарищей мы встречаем на заре нашей жизни. Сколько теряем их потом, и приобретаем новых, пока ещё молоды. Но настает осень нашего бытия, и мы становимся так одиноки… И былое просыпается у нас сквозь пальцы, как песок, и не удержать нам его на этом свете ни секунды…

Э-хе-хе, дети мои! Эхе-хе…

Ну, так слушайте дальше.

Полетели мы на запад – к стране зачарованных невест. Лететь налегке было, доложу я вам, одно удовольствие. И летели мы трое суток, делая остановки по ночам для сна и приема пиши – а её для аистов в тех краях было предостаточно. И чем дольше я находился в воздухе и смотрел на дольний мир с небес – тем меньше мне хотелось возвращаться на землю. Ибо здесь, в небесах, не было ни мелких забот, ни интриг, ни никчемной суеты и мещанского лицемерия, присущих нашему миру. Тут ты был абсолютно свободен, мог парить на своих крепких крыльях и творить людям добро – приносить младенцев папам и мамам. А что может быть лучше тех минут, дети мои, когда ты, после напряженного перелёта, увидишь счастливую улыбку на лице матери, прижимающей к своей груди ребёнка? Какие волны любви, нежности и солнечной радости поднимаются тогда и в груди аиста! И – хотите верьте мне, дети мои, хотите, нет – но мне уже хотелось остаться птицей навсегда, и никогда больше не опускаться на нашу землю.

Однако чувство долга, дети мои, чувство долга… оно перевесило; я должен был… нет, я просто обязан был снять колдовские чары с дяди Васи и с тёти Люды, а для этого мне было надо снова обрести человеческий облик.

А посему, дети мои, на четвертый день нашего перелета, как ни манили меня к себе небеса, мы с дядей Петей всё-таки опустились в чащобу леса, отыскали нём в кусты священной травы чингиль и стали клевать её зёрна. Разумеется, делали мы это с большими предосторожностями, памятуя и о Козлиных Ушках. Затем мы забылись коротким сном и очнулись уже в прежних своих обликах: я – человеком, а Петр Иннокентьевич – петухом.   

Первым делом я ощупал свои уши и подбородок – фу! слава Богу, пронесло! Дядя Петя тоже избег нежелательных метаморфоз. Значит, Козлиные Ушки мы не тронули, хотя их и росло тут и в изобилии.

Я рассматривал эти зёрна на длинных тонких стебельках, росших вперемешку с Чингилём, и в моей голове каким-то неясным лучиком начинал всплывать образ Бустарда. Что-то удерживало мое сознание на нём, и на Козлиных Ушках, как бы связывая их воедино. Но что? Какая-то неясная мысль пробивалась в мое сознание, слабо брезжила в ней, и я никак не мог её поймать… Бустард – Козлиные Ушки… Козлиные Ушки – Бустард… Как это может быть связано?

В конце концов, я перестал ломать себе над этим голову и, повинуясь какому-то внутреннему порыву, нарвал Козлиных Ушек полный карман. Пусть будут, подумал я, в хозяйстве пригодятся. А нет – то их всегда ведь можно и выбросить.

А потом, дети мои, случилось нечто непредставимое…

ПРОДОЛЖЕНИЕ 3

Опубликовано в категории: Проза / Сказки для взрослых
14-12-2020, 11:49

Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.