2 Литературный четверг
Виктор Николаевич Очеретяный, чтоб вы знали, начал
кропать стихи еще смолоду, во времена своей срочной службы на флоте, и причем все
они, словно бублики из одной формы, напоминали бессмертную Гаврилиаду
Ляпис-Трубецкого, а по своему идейно-художественному наполнению сводились к хрестоматийной
строфе известного украинского поэта:
Збільшовиченої
ери
Піонери,
піонери —
Партія веде.
Партія
веде.
Некоторые его стишата были опубликованы в газетах
Красный флот, Ленинские искры, Советский патриот, Голос родины, Боевое знамя, а
баллада «Человек за бортом» об одном отважном капитане, бросившимся в студеную
воду, дабы спасти смытого за борт матроса, даже удостоилась чести быть
напечатанной в Литературной газете.
После службы Виктор Николаевич поступил в
Литературный институт имени Горького и, по его уверениям, учился вместе с
Николаем Рубцовым, водил дружбу с Робертом Рождественским, Беллой Ахмадулиной и
Евгением Евтушенко. Знавал многих тогдашних литературных китов! Параллельно с
поэзией начал пробовать свои силы и в прозе. За роман о тружениках кирпичного
завода (который он так и озаглавил: «Красный Кирпич») Очеретяный был награжден
литературной премией, да еще и получил, в прибавок к этому, трехкомнатную
квартиру в центре города!
Да, много воды утекло с той поры!
Казалось, еще совсем недавно херсонские литераторы
с помпой праздновали его семидесятилетний юбилей. (Речи лились рекой; вино,
водка, коньяк и даже, представьте себе, самогон – тоже). И вот, поди, ж ты, уже
подкрадывался на мягких лапах и новый – семидесятипятилетний.
Впрочем, несмотря на то, что голову почтенного мэтра
убеляла седина, и животик его приобрел очертания спелого баклажана, был он еще
довольно моложав, крепок и энергичен. Кожа на его холеном, гладко выбритом лице
была приятного бледно-розоватого цвета, глаза сияли живостью, голос оставался
по-юношески звонким и задорным; костюмчик элегантно облегал его фигуру; туфли
упруго поскрипывали во время его бодрых рассаживаний туда-сюда – одним словом,
держался он молодцевато, излучая полнейшее довольство собой.
А расхаживал он туда-сюда в студии литературного
клуба «Золотые ветрила», аккурат за погода до того, как Анна Юрьевна Вертемеева
отдыхала в пансионате «Лазурный» на берегу Чёрного моря. И совершенно ясно было
всякому, кто наблюдал Очеретяного в эти минуты, что жизнь его удалась, что все
вопросы бытия им давным-давно разрешены, все ответы найдены, и его суждения – единственно
правильные и непогрешимые, а посему собравшимся тут студийцам оставалось лишь
только одно: внимать ему, словно царю Соломону.
Между тем программа заседания была чрезвычайно
насыщенной, и Юрий Николаевич старался ужаться, спрессовать свою речь, как
спартанский царь Леонид перед битвой при Фермопилах. Ибо он запланировал
прочесть студийцам краткую лекцию о поэтах серебряного века, рассказать им о
своей поездке в Чаплинку на открытие памятника Николаю Кулишу, продекламировать
хотя бы с пяток своих самых свежих – прямо со сковородки! – стихотворений. А кроме
всего прочего были и другие животрепещущие вопросы: презентация книжки
Вертемеевой «Мелодии любви», выступление женского хора «Червона Рута» и рок-группы «Червоний півень», поэтов лит. студии,
«Чиста криниця».
И, кровь из носу, надо было предоставить слово баснописцу Ложкину, пародисту Гройсману,
юмористу Киселеву-Овсянникову и, разумеется, Овечкиной (а уж без нее и вода не
святится!) И на всё про всё – каких-то два
часа!
И, причем же, и перенести на другую дату ничего
было уже невозможно, поскольку это заседание являлось последним, которое Очеретяный
проводил перед своим отъездом «за бугор», и ему непременно хотелось пройтись,
так сказать, широким бреднем по всему местному поэтическому водоему, не
упустить ни одной, даже самой мелкой рыбешки.
А отбывал Юрий Николаевич в края дальние, в края
благословенные по делу не пустячному, но очень важному!
Ведь обе его дочери вышли замуж не за простых
Чаплынских трактористов, (так красочно воспетых им в его ранних стихах) но за
иностранцев! И одна из них проживала ныне в Америке, в городе Вирджинии-Бич, а
другая в Кёльне. И каждую неделю Очеретяный сообщался с ними по скайпу, и обе они,
словно сговорившись, единодушно сигнализировали ему о том, что жизнь в зарубежных
краях намного слаще и уютней. И продукты у них там намного качественнее, и люди
куда как культурней (только в урны плюют!) и вообще всё там у них на порядок
выше, чем в ЭТОЙ стране.
И звали дочери родителей к себе, в свои райские
кущи. А супруги Очеретяные и сами-то уже давненько подумывали дернуть куда-нибудь
из «ЭТОЙ» страны. Да только куда? В США? В Европу?
Ольга Григорьевна Очеретяная колебалась. А вместе с
ней, разумеется, колебался и Юрий Николаевич, ибо, как утверждали злые языки,
эта неприметная женщина с плоской грудью и темным калмыцким лицом, держала его
в ежовых рукавицах. Наконец она приняла решение отрядить своего благоверного на
разведку сначала в Америку, а затем и в Германию, и потом, на основании его
отчета, решить, куда им уезжать.
Вот почему это заседание «Золотых Ветрил» было для
Очеретяного, если можно так выразиться, его лебединой песней перед отлетом в края
далекие, где, по слухам, вместо снега на землю сыплется манна небесная. И
потому маститый писатель сразу же взял быка за рога, и теряя ни секунды даром,
начал лекцию о серебряном веке русской поэзии. Но поскольку эта тема была
довольно обширная, а он находился в жесточайшем цейтноте, то её пришлось ужимать,
очерчивая лишь беглыми штрихами, и собственно о самом творчестве поэтов сказать
так ничего и не удалось. Только что и сумел вытащить на свет божий кое-какое грязное
бельишко знаменитых поэтов: кто как безобразничал в пьяном виде, у кого какие
шашни были с чужими женами – да и то неосновательно, а так, скомкано, вскользь.
Вторым пунктом программы предполагался отчет о его
поездке в Чаплинку, но, как это нередко случается с натурами творческими, его занесло
в сторону на парусах собственного красноречия, ибо, начав говорить о поэзии
серебряного века, он, не утерпев, припомнил, заодно уж, и кое какие пикантные
подробности из жизни некоторых знаменитостей, с которыми ему доводилось, во
времена оны, быть на короткой ноге – с Евтушенко, Рождественским, Вознесенским
и Беллой Ахмадулиной. И, уже, как вишенку на торте, Очеретяный выдал ходячую историю
о том, как жена Николая Рубцова, дико завидуя поэтической славе мужа, задушила его
подушкой.
На все эти уклонения от генеральной линии ушло
минут пятнадцать, а посему отчет об открытии памятника Николаю Кулишу пришлось тоже
скомкать – сказал лишь несколько неодобрительных слов о городской
администрации, которая отнеслась к такому знаменательному событию формально,
без огонька – не смогла даже подготовить комфортабельный автобус для поездки на
родину Кулиша лучших литературных сил Херсонщины, так что им пришлось трястись по
кочкам в какой-то обшарпанной колымаге.
Наконец дошло и до поэзии, и те стихи, которые Очеретяному
не удалось прочесть на открытии памятка Кулишу (поскольку к микрофону
прорвались чинуши от управления культуры и горисполкома, а писатели были
оттеснены ими на задворки), эти самые стихи он и прочёл публике сейчас, то и
дело поглядывая на часы с позолоченным браслетом, обнимавшем его запястье. Ах,
как хотелось бы ему продолжить выступление и выдать на-гора еще хотя бы с дюжину
своих наилучших творений! Однако же время неумолимо поджимало и следовало переходить
к презентации книжки Вертемеевой, но вдруг, вместо этого, он пригласил для
выступления ансамбль «Червона Рута»,
состоявший из десяти престарелых дам в длинных бледно-желтых платьях и одного
худощавого и чрезвычайно улыбчивого баяниста. И уже когда они выводили своими
замогильными голосами: Ніч яка
місячна, зоряна, ясная, видно, хоч голки збирай – уже тогда
только, случайно взглянув на Анну Юрьевну, Очеретяный вдруг вспомнил, что
сейчас был ее выход.
А между тем Анна Юрьевна томилась в ожидании своего
выступления, как пекинская утка в духовке. Более часа она нудилась в душном
зале, стоически выдерживая разглагольствования маэстро и ожидая, когда же,
наконец, он угомонится – а тот все пел и пел, как соловей на ветке, наслаждаясь
переливами собственного голоса. Но вот его сольное выступление увенчалась
вежливыми аплодисментами, и Вертемеева внутренне напряглась: сейчас её выход! Но
вместо неё на авансцену плавным ручейком вытекли, как вытекают футболисты на
поле, какие-то бабульки с темнолицым баянистом в хвосте (и, причем, именно
одиннадцать человек!) и затянули «Ой ты, Галю, Галю молодая» и иные, им
подобные, песнопения.
На бис бабушек не вызывали, и после их ухода Очеретяный
хлопнул себя пальцем по лбу, развел руки в стороны, словно конферансье на арене
цирка и, расплываясь в довольной улыбке, объявил:
– Совсем уже голова пустая стала! Я же проскочил
презентацию «Мелодии любви!»
Он приложил обе ладони к груди, слегка поклонился Вертемеевой
и сделал широкий приглашающий жест:
– Анна Юрьевна, прошу!
Вертемеева поднялась с кресла и заняла место
ушедших бабулек. Очеретяный занял позицию подле неё. В нескольких скупых, до предела
сжатых словах, он очертил достоинства книги (хотя сам её и не читал): похвалил
обложку, нашел в стихах Вертемеевой нечто Ахмадулинское, очень лирическое,
щемящее, звенящее, наполненное светом небесной любви, и брякнул еще что-то в
том же роде, так, что все остались довольны. И в особенности – сам Очеретяный.
Наконец, скрипя сердце, пришлось уступить слово и автору.
Анна Юрьевна начала несколько сбивчиво – выражаясь спортивным языком,
перегорела до старта. Но постепенно вошла в колею, заговорила свободней и
рассказала о том, как писалась ее книга и начала читать стихи… Однако же не
прошло и пяти минут, как Очеретяный, бросив орлиный взгляд на часы, вскинул
руку:
– Анна Юрьевна, дорогая моя, что же это вы делаете?
Сейчас вы прочтете нам все свои стихотворения – и никто у вас книжку уже не
купит! Давайте сохраним интригу. Кто хочет ознакомиться с поэзией Вертемеевой –
деньги на бочку!
Он расплылся в самодовольной улыбке (как это он
лихо ввернул: «деньги на бочку!»). И уже намеревался было вклеить еще
что-нибудь в том же роде, но тут с места поднялась Валентина Леонидовна Овечкина
– неотвратимая, как сама судьба – и решительно двинулась на авансцену.
Улыбка сползла с лица маэстро, и вскоре его
наихудшие ожидания оправдались.
…Валентина Леонидовна Овечкина была особой с серым потертым
лицом, уже давно перешедшая в лигу пенсионеров, что не мешало ей, однако, носить
стильные джинсы и экстравагантные блузки, накладывать на лицо маски,
изготовленные ею по тайным рецептам тибетских мудрецов и быть в курсе всех
мировых событий – начиная от сотворения Адама и до наших дней. На шее у нее был
повязан кумачовый платок, смахивающий на пионерский галстук и лихо сдвинутый
набок, а зубы её были изготовлены из превосходного белого фарфора.
Несмотря на почтенный возраст, Валентина Леонидовна
излучала волны неисчерпаемого оптимизма. Она любила первенствовать на
всевозможных собраниях и обладала волшебной способностью просачиваться в двери
самых различных инстанций, а также проповедовать, где это только возможно, о
своих духовных исканиях: «нести (и это ее прямая цитата) людям свет новых
учений», полученных ею от «великих учителей человечества» – Рериха, Блаватской,
Кара-Мурзы, Даниила Андреева, Эммануила Сведенборга и прочих, им подобных
мессий. При этом она возбуждалась чрезвычайно легко, как товарищ Троцкий на
пролетарских митингах, и тогда ее руки вздымались к потолку, а глаза начинали пылать
мутным пламенем, словно бы сквозь закопченное стекло керосиновой лампы.
В такие возвышенные минуты Овечкина готова любить
всех до самозабвения – и весь род человеческий в целом, и своих слушателей,
каждого по отдельности. Её речь лилась беспрерывным мутным потоком, как вода в
сточной канаве, и она сама окрылялась ею, и наливалась мощью и становилась всё
жизнерадостней и всё любвеобильней. У её же слушателей, напротив, силы начинали
иссякать, как бы выкачиваемые из них каким-то невидимым насосом. На них вдруг наваливалась
усталость, появлялись головные боли, и возникало ощущение какой-то пустоты, и
выпотрошенным жертвам уже хотелось лишь только одного: бежать, бежать без
оглядки от этой проповедницы вселенской любви и гармонии.
Иными словами, Овечкина была прямым конкурентом
Очеретяному, и уж коли она выскочит на сцену...
Однако же ведь и Юрий Николаевич не лыком шит. Он,
как-никак – председатель Золотых Ветрил! И он не позволит этой карге устраивать
тут свои представления! Ему дела нет до того, кто ты – буддист, фашист или нудист.
Хочешь проповедовать – ступай в церковь; желаешь выразить свою гражданскую
позицию – иди на майдан и скачи там козлом с кастрюлею на голове. А тут –
толерантность, тихая гавань, мир поэзии, эстетики и тонких чувств,
равноудаленный как от Христа, так и от Иуды.
Пока эти мысли мелькали в голове Очеретяного,
Овечкина захватила место с правой руки от Вертемеевой, утвердила ноги на
паркетном полу, расставив их, как матрос на палубе корвета на начала вещать:
– Анечка! Дорогая моя! Я – просто в восторге!
Сражена наповал! Твоя поэзия – это свет, это солнце! Это простор! Это ветер! Это вызов серости,
рутине и мещанству! В них – космическая нежность и вселенская гармония любви! Твои
строфы – послание небес, которое ты уловила своим чутким сердцем…
И – пошло-поехало!
Руки Овечкиной взмывают к потолку, прикладываются к
сердцу, раскидываются крестом, как бы желая заключить в свои объятия весь мир –
как видимый, так и невидимый.
Но что же такое мир невидимый? И что такое небеса? Не
те небеса, которые мы видим своими телесными очами – но небеса сокровенные, духовные?
И что такое вселенская любовь и космический разум? Так вот, ответы на все эти
вопросы Валентина Леонидовна начала искать уже с пяти лет, и на склоне лет к
ней пришло, наконец, сокровенное знание, которым она готова поделиться со всем
человечеством – и причем, совершенно бесплатно. Как она пришла к этим сокровенным
знаниям, спросите вы? Каковы этапы ее духовного роста? О! Это вопросы отнюдь
непростые, и чтобы ответить на них, ей необходимо изложить (разумеется, хотя бы
бегло) краткие этапы своего духовного становления…
Понятно, Очеретяный пытается осадить миссионерку, и
он постукивает пальцем по циферблату своих часов и напоминает Валентине
Леонидовне, что время не резиновое, а программа – обширная. Но уж слишком долго
просидела Овечкина в засаде, слишком хотелось ей выскочить из своей табакерки и
теперь ее понесло.
Доктрины Рериха, Блаватской, Андреева, Сведенборга,
Рама Кришны – все это было перемешано в одну кучу и вывалено на головы безропотных
слушателей, так что у многих из них мозги съехали набекрень. Это лишь
подзадорило проповедницу Шестого Колеса, и от Блаватской и Рериха она, легко и
плавно, перекинула мостик к Кастанеде и царю Соломону. Положение становилось
критическим, и Очеретяный – в очень вежливой форме, понятно, – попросил
Валентину Леонидовну заткнуться. После некоторых препирательств она уступила
ему, но лишь с тем непременным условием, что ей будет дозволено прочесть
несколько стихов, продиктованных ей с небес светлым ангелом.
Ультиматум был принят, однако же то, что надиктовал
Овечкиной ангел с небес, уже не лезло, ни в какие ворота.
…После официальной части рядовые члены студии разошлись
по домам, а фигуры значительные перебрались в малый зал музея для продолжения собрания в неформальной обстановке. Были сдвинуты столы, появились закуски и выпивка.
На первых ролях снова подвизался Очеретяный.
– Так пускай же наша бригантина, – вещал он,
расплываясь в довольной улыбке и держа левую руку на сердце, а правую, с
фужером коньку, несколько на отлёте, – под золотыми ветрилами Веры, Надежды и
Любви, пройдет через все подводные рифы, все бури и невзгоды!
Он отнял руку от сердца и, продолжая лыбиться,
очертил ею стол, ломившийся от выпивки и снеди:
– И все мы, собравшиеся здесь, за этой скромной
трапезой, останемся верны нашему поэтическому союзу – куда бы нас ни закинула
судьба!
Заработали ножи и вилки.
Следующий тост был поднят за успешную поездку мэтра
в Америку, а затем – за его счастливое возращение. Потом выпили за новую книгу
Вертемеевой, поздравили прозаика Ложкина и поэта Голобородько с их днями
рождения – хотя один из этих них уже прошёл, а второй еще только приближался.
Но поскольку правление Золотых Ветрил сочло целесообразным эти мероприятия
объединить и отметить их одним махом, дабы не рассусоливать, – то и студийцы,
как люди ответственные, свои усилия в этом направлении учетверили, а иные так
даже и ушестерили.
Снова зазвучали спичи, декламировались сонеты,
текли заумные философские диспуты, мешавшиеся с не совсем пристойными
анекдотами – одним словом стоял обычный интеллигентный полупьяный треп. Наконец
запели:
Надоело
говорить, и спорить,
И
любить усталые глаза...
В
флибустьерском дальнем синем море
Бригантина
подымает паруса...
Поэт Тобольцев – тщедушный, подвижный и плешивый
человечек, возбужденно сияя очами, выскочил из-за стола и, даже приседая от
удовольствия, начал дирижировать хором, размахивая руками:
Призрачно
всё
В
этом мире бушующем,
Есть
только миг,
За
него и держись.
Есть
только миг
Между
прошлым и будущим,
Именно
он называется жизнь.
После пирушки многие «инженеры человеческих душ»
уже нетвердо стояли на ногах. Они высыпали из музея в промозглые сумерки
осеннего вечера. Некоторые продолжали размахивать руками, трактовать о
политике, поэзии, добре и зле, посмертной жизни и прочих высоких материях. Анна
Юрьевна сошла со ступеней музейного крыльца, прошла несколько шагов по
тротуару, и тут её настигла Овечкина. Она, словно коршун свою добычу, подхватила
её под локоть и возбужденно воскликнула:
– Ах! Анечка! Как хорошо, что я тебя догнала! Я так
много должна тебе сказать! Я сегодня слушала твои стихи – и ты знаешь, они так
созвучны моим мыслям, моим чувствам, моим настроениям! И я поняла, что мы с
тобой стоим на одной духовной высоте! И что ты, одна лишь только ты во всей
нашей студии – с твоей чуткой и возвышенной душой – способна меня понять и
оценить!
Она снова завела свою пластинку. О том, как упорно
искала истину, и как ей стали открываться иные миры, и как она впустила в свое
сердце лучи высшего разума, и научилась прощать обиды людям. Отсюда оставался
уже один шаг до набившей оскомину темы: о тайных знаниях, открытых ей великими
махатмами – Блаватской и Рерихом. И, разумеется, Валентина Леонидовна сделала
его.
Она принялась витийствовать о карме, переселении
душ, космических циклах вселенной, и о том, что мы, земляне, стоим сейчас на
пороге новой эры – Шестого Колеса.
Развивая и углубляя эту мысль, она завела речь об
участившихся случаях посмертного опыта людей, переживших клиническую смерть,
подкрепляя свои тезисы неоспоримыми фактами, признанными уже и учеными.
В настоящее время, пропагандировала Овечкина, появилось
множество свидетельств различных лиц о потусторонней реальности, отмахнуться от
которых мы уже просто не имеем права. Взять хотя бы те же астральные туннели,
сквозь которые вылетают человеческие души и устремляется к блистающему свету?
или же сияющие шары, исполненных мира, гармонии и любви, с которыми души людей,
находясь за гранью земного бытия, вступают в телепатическую связь. Перед одним
капитаном, к примеру, смытым за борт волной и упавшим в море, а затем
выловленным матросами, за те несколько минут, пока он находился в
бессознательном состоянии, вся его жизнь словно бы прокрутилась на киноэкране
во всех мельчайших подробностях. И таким случаям – несть числа. А когда
реанимационные бригады пытаются воскресить своих пациентов, так те то и дело выходят
из своих бездыханных тел и зависают над потолками, или же бродят по коридорам,
пытаясь вступить в общение с докторами или родственниками. Один молодой человек,
между прочим, рассказывал, как он, находясь в объятиях смерти, заглянул в
какую-то квартиру и увидел там девушку, на которой собирался жениться. Она пила
вино и флиртовала его приятелями вместо того, чтобы находиться у его одра.
Вернувшись к жизни, возмущенный жених порвал с этой вертихвосткой и, таким
образом, случившееся с ним несчастье обернулось для него неоценимым благом.
Подобные россказни лились из уст Овечкиной, как
вода из открытого крана, который некому было закрыть. Наконец, она вернулась на
исходную позицию: заговорила о самом возвышенном предмете – о себе самой.
И тут Анна Юрьевна узнала много чрезвычайно интересного.
Оказывается, духовное возрастание Овечкиной
следовало разделить на три наиважнейших периода, отмеченных особыми знаками
судьбы.
Этап первый – огненный. (Огонь символизирует
святость, очищение от всякой скверны, торжество света и жизни над смертью и
мраком, а также истину и тайное знание).
Так вот, в семнадцать лет в Овечкину ударила
молния, и она пробыла в коме семнадцать часов. Тогда-то она и ощутила свою
сакральную связь с космическим разумом. И, в этом же году, по воле
провиденциальных сил, она познакомилась со своим будущем супругом. (Причем
звали его… Валентин Леонидович!)
Второй этап – золотой. (Золото, как как пояснила
Овечкина, является символом божественной благодати). И вот в тридцать четыре
года, ровно через семнадцать лет после удара молнии, она упала с лестницы,
ударилась темечком об пол и ее душа выскочила из ее тела, как пробка из бутылки.
Тогда-то Высший Разум и показал ей ее материальную оболочку, валявшуюся на
полу, точно затасканная тряпица.
Третий этап – синий. (А синий цвет символизирует
Вечность, Небо и Нирвану). Начался он у
нее через следующие семнадцать лет: ровно в пятьдесят один год ее сбила синяя машина. В этот раз Валентина
Леонидовна вылетала к свету через астральную трубу и телепатически общалась с
огненным шаром, который поведал ей о том ей, что ее миссия на этой Земле еще не
завершена, и ей надлежит вернуться в свою материальную оболочку.
Таким образом, простой арифметический подсчет
показывал, что следующее соприкосновение с миром иным у нее должно было
состояться уже совсем скоро – а именно, в 68 лет. И, по всей видимости, это
будет уже последний этап ее духовного возрастания на этой планете, после чего
начнутся (Овечкина в этом нисколько не сомневалась) иные стадии ее бесконечного
совершенствования в тонких астральных мирах.И тогда её мощь возрастёт настолько, что она, Валентина Леонидовна
Овечкина, сможет одной лишь только силою мысли передвигать горы. И
доказательством тому – такой эксперимент.
Когда её пригласили в институт Человека, и она дала
там свое согласие на обследование своего биополя, у неё оказалась такая мощная
энергетика, что все стрелки на приборах зашкалили, лампочки перегорели, а рамка
начали вращаться с такой скоростью, словно это был пропеллер самолета. И это
при том, что она находилась в своей грубой материальной оболочке! Что же произойдет,
когда она сбросит её и сольётся в нирване с высшим разумом?
От всех этих речей и выпитого вина у Анны Юрьевны
начала пухнуть голова. Одно лишь вселяло надежду: они подходили к улице Горького,
и здесь проповедница Шестого Колеса должна была свернуть направо. Это, конечно
же, не могло не радовать. Однако радость оказалась преждевременной.
– Анечка, – сказала Валентина Леонидовна
просительным мяукающим голосом, когда они достигли улицы Горького, – давай
зайдем ко мне на минуточку! Я тут совсем рядом живу. Я напою тебя чаем,
настоящим тибетским чаем! Ты такого еще никогда не пила! – и, видя колебания
Вертемеевой, потянула ее за локоть. – Пошли, пошли! Мне еще так много надо тебе
сказать!
Как ни упиралась Анна Юрьевна – а все-таки Овечкина
одержала верх. Вскоре они уже поднимались по полутемной деревянной лестнице в
ее квартиру.
Оказавшись на крохотной площадке, Валентина
Леонидовна нажала на кнопку звонка и дверь тут же отворилась. За порогом стоял
Валентин Леонидович.
Нельзя сказать, чтобы он был зеркальным отражением
своей жены, но что-то родственное в них явно просматривалось.
Это был как бы бледный оттиск Овечкиной –
полустертый, серый и угрюмый. Был ли он мужчиной? Ответить что-либо
определенное, глядя на этот «отпечаток в штанах», было не так-то просто. Ибо
даже самая принадлежность супругов Овечкиных к противоположным полам была
неявной, размытой.
Отворив дверь, Овечкин почтительно посторонился,
пропуская женщин в коридорчик, и когда те вошли, тут же затворил ее за ними.
Затем помог жене снять пальто и бережно повесил его на вешалку.
Даже и хорошо вышколенный метрдотель – и тот,
пожалуй, не сумел бы проделать это с таким мастерством.
– А я вот затянула Анечку к нам в гости, –
защебетала Овечкина, обращаясь к мужу и принимая у Анны Юрьевны её пальто. – А
ты поди-ка, дружок, завари нам тибетского чаю! Сейчас мы будем с ней пировать!
Получив распоряжение от жены, дружок удалился на
кухню. Женщины стянули с себя сапожки, надели тапочки и, пока они
прихорашивались у зеркала, заботливая рука дружка уже поставила на плиту
чайник, а на маленький столик – две фарфоровые чашечки на блюдцах и пузатую
сахарницу с орнаментом извивающихся драконов.
Когда женщины появились на кухне, Дружок стоял у стены,
подобно официанту и, кажется, ожидал новых распоряжений. С желтеньких обоев на
Вертемееву взирали образа каких-то типов с оловянными зенками, смахивающими на бандитов
с большой дороги. Их рожи навевали чувство беспросветного мрака и уныния.
Почетное место в центре этой экспозиции занимала физиономия некой угрюмой
мордатой бабы с выпученными, как у лягушки глазами и производившей особо мерзкое
впечатление, а вокруг нее, (как пояснила Овечкина, эта была сама Елена
Блаватская) были скомпонованы махатмы шестого колеса.
Валентин Леонидович стоял под махатмами, не
шевелясь – словно был одним из них. Лицо у него было сосредоточенным, с
землистой ноздреватой кожей. Похоже, он был выдрессирован женой, не хуже
циркового пуделя и угадывал её желания налету.
– Хорошо, Валя, можешь идти, – распорядилась
Овечкина, отпуская супруга слабым манием руки. – Мы тут без тебя управимся. Нам
с Анечкой надо немного поболтать.
Муж наклонил голову в знак почтительного согласия
и, не проронив ни слова, удалился.
Вода в чайнике закипела. Овечкина заварила чай,
поставила на стол печенье и кизиловое варенье (такого ты еще никогда в жизни не
пробовала!) и женщины стали чаевничать.
Разумеется, Валентина Леонидовна в это время не
молчала. Она загружала Анечку своей болтовней по полной программе – и за себя,
и за своего безмолвного мужа.
– Когда я приехала в Херсон из Павлодара, – повествовала
она, расточая улыбки, – я никого здесь еще не знала. – И вот сижу я однажды дома, и слышу, как кто-то
читает по репродуктору стихи.
— Ах ты, девочка
чумазая,
где ты руки так измазала?
Чёрные ладошки;
на локтях — дорожки.
– Я прямо остолбенела! Откуда они их взяли? Ведь я же
написала их, еще когда училась в шестом классе, и почти никому не показывала. Вдруг
слышу, передают, что это – стихи Агнии Барто! Представляешь? Как они могли
попасть к ней? Не представляю даже. Мистика
какая-то! Чудеса! Хорошо. Взяла я тогда свою тетрадь со стихами и пошла в
управление культуры. А там в то время, если ты помнишь, литературным сектором заправлял
покойный Братченко Николай Иванович. Зашла я к нему в приемную, и слышу, как он
говорит своему секретарю в приоткрытую дверь: «Кто там пришёл? Если это опять
какой-нибудь графоман – скажи ему, что я его не приму!» Я все же вошла в
кабинет, держу тетрадь со стихами у груди, и вся трясусь от страха. А он так
сурово сдвинул брови, да как глянет на меня исподлобья, и говорит: «Вы кто?
Графоман?» Я говорю: «Не знаю». Он недовольно так нахмурился. Ладно, говорит. Давайте
вашу тетрадь! Но только учтите, если вы графоман – я увижу это по первому же стихотворению,
и больше читать не стану! И углубился в чтение. И читал мои стихи больше часа, не
в силах оторваться, пока не дочитал всё до последней корки. А потом поднял на
меня глаза и говорит: «Нет, вы не графоман! Вы – поэт от Бога!» Вам надо посещать
литературную студию «Золотые Ветрила». И после этого мы с ним обсуждали мои
стихи еще целых три часа.
После трех чашек тибетского чаю с кизиловым
вареньем, (а цифра три – мистическая, она имеет глубокий трансцедентальный смысл,
ибо на ней зиждется всё мироздание) Овечкина сказала:
– Сейчас я прочту тебе своё самое, самое
сокровенное. Потому что только ты, одна ты из всех наших Золотых Ветрил поднялась
почти что вровень со мной и способна оценить мою поэзию.
Поэтесса вышла из кухни и через минуту вернулась с
общей тетрадью в руке. Она утвердила ноги на потертом линолеуме, как матрос на
палубе корвета, открыла тетрадь и…
Истязание стихами длилось около полутора часов, и
из дома проповедницы Анна Юрьевна вышла совершенно обессиленной – словно
грузчик, целый день, разгружавший фуры с картофелем.
На другой день, уже под вечер, Валентина Леонидовна
снова дала о себе знать: она позвонила Анне Юрьевне и минут сорок провисела на
телефоне, декламируя те стихи, которые она не успела прочесть ей вчера, и
которые она читает лишь только самым близким своим друзьям!
После этого Вертемеевой захотелось взять пистолет и
застрелиться. Но пистолета в доме не было.
Продолжение 3