Анубис
3
Поначалу машина катила довольно резво по широкому и гладкому асфальту, но потом дорога стала сужаться, пошли
лесопосадки, и деревья на обочинах стали сгущаться все угрюмее и мрачней.
Асфальт остался позади, и теперь перед ним лежала разбитая грунтовка.
С каждым километром ехать
становилось все трудней. Странным казалось то, что на всем пути ему не попалось
ни одной встречной машины, и никто его не обогнал.
Да еще и погода стала портиться.
Солнце скрылось за тучами, и прямо на глазах сгустилась темнота. В небе
раскатисто громыхнуло, и зачастил мелкий дождичек. Внезапно чёрные мохнатые
тучи разрезала ослепительная молния и, словно из распоротого чрева, хлынул
дождь. Он с яростной силой забарабанил по крыше машины.
Андрей включил фары и перевел
дворники в авральный режим, но всё равно видимость была отвратной. Дорога
впереди едва угадывалась, к тому же колея начинала превращаться в какое-то жидкое
месиво грязи. Следовало как можно скорее вырваться из полосы дождя, и он вел
автомобиль, ежесекундно рискуя влететь в какую-нибудь колдобину или же
врезаться в пень.
Дождь прекратился так же внезапно,
как и начался, и машина, словно некий летучий Голландец, вошла в зону
изумрудного свечения. Когда Карманов вынырнул из этого странного марева, в
просветы туч блеснуло солнышко. Машина оказалась в сосновом подлеске, и он поехал
по едва приметной колее, проложенной в невысокой траве. Вскоре деревца
сменились кустарником, все чаще начали попадаться поросшие мхом валуны и
обломки гранитных глыб. Впереди виднелась гора, похожая на хлебный каравай, и
перед ней извивалась какая-то речушка. Казалось, до горы было рукой подать,
однако же прежде чем он подъехал к ней, прошло около двух часов. Всё это время
Карманов озабоченно поглядывал на стрелку контроля топлива. Медленно, но
неотвратимо она приближалась к нулевой отметке. Наконец, мотор чхнул и заглох.
Андрей вышел из машины.
Он стоял на отлогом берегу, поросшем
травой и усеянном осколками горных пород. Вода в реке была кристально чистой –
на дне был виден каждый камешек. Уходя в глубину, вода приобретала все более
выраженный синеватый оттенок. На другой стороне, у подошвы горы лежала кремнистая
отмель, и на ней стояли палатки. Между ними горел костерок, и вокруг него сидели
люди. Какой-то мужчина столкнул лодку в воду, запрыгнул в неё и, орудуя шестом,
стал переправляться через реку – к тому месту, где стоял каменный столп.
Карманов приблизился к столпу. По
всей видимости, это был какой-то истукан. Андрей стал дожидаться лодочника.
Речка была не очень широкой, шлюпка
двигалась ходко, и минут через пять она уже причалила к берегу.
Стоящий на её корме человек был
долговязым жилистым стариком. Кожа на его руках и лице потемнела, как древний
пергамент, но глаза смотрели востро. Косматые пряди свалявшейся седой бороды
были растрепаны, и волосы торчали над его головой косматым веером. Нос у деда
был хищно изогнут, а лоб изборожден морщинами. Одежда – как у обычного пастуха,
привыкшего проводить время в поле: обтрепанный серый плащ с откинутым
капюшоном; за поясом заткнут кнут.
– Дедуля! – окликнул его Андрей. – А
что это за гора?
Лодочник поднял на него колючий
взгляд и ответил каким-то лающим голосом:
– Мэраздан.
От этого голоса и холодного
мертвящего взгляда старика Андрею стало как-то не по себе.
– А бензином тут, где можно
разжиться, батя? – спросил он.
– Какой бензин? – проворчал лодочник.
– Нету бензина.
Карманов переступил с ноги на ногу.
– Батя, а что это за люди на том
берегу?
– Всякие люди…
– А что они там делают?
– Ждут.
– Чего ждут?
Старик не ответил. Похоже, он не был
расположен вести разговоры.
– Так чего же они там ждут, дедуля?
– А тебе что? Чего надо, то и ждут, –
отрезал старикан.
Карманов попробовал зайти с другого
бока:
– А как вас зовут, дедуля?
– Харон.
– К-хе, к-хе… А не могли бы Вы,
дядьку Хароне, переправить меня на ту сторону?
– Деньги давай.
– А сколько?
– Один обол.
– Какой обол?
Старик снова не ответил.
Андрей порылся в кошельке,
прикрепленном к поясу джинсов, выудил оттуда одну гривну монетой и протянул её старику:
– Вот! Пойдет?
Лодочник смерил Карманова таким
взглядом, как будто хотел сшить ему костюм для похорон. Он взял монету, и она
тут же канула в одной из складок его плаща. Андрей запрыгнул в лодку.
4
– …И нет там ни горя, ни печали, –
произнес Владимир Бессонов. – Все люди живут дружно, в любви и согласии. Ни
злобы, ни козней нашего мира там нет.
– Ну, а если у меня, допустим,
радикулит? – скептическим тоном заметил Альберт Аркадьевич Порожняк. – Что
тогда? Прикажешь в бубны бить и плясать от радости?
На самом деле у Альберта Аркадьевича
был вовсе не радикулит, а геморрой, но он не афишировал этого. Да и вообще
Альберт Аркадьевич был человеком с двойным дном. Вид он имел весьма скользкий и
неприятный. Лицо – какое-то бабье, рыхлое, с обширной коричневой плешью и
недельной колючей щетиною на щеках. Глаза наглые и водянистые, лживые, как бы
прикрытые изнутри темными шторами. Время от времени Альберт Аркадьевич хмуро
опускал веки, словно солнечный свет ему досаждал и воровато отводил глаза в
сторону. Губы его были выпячены как-то по-особенному мерзко. Росточком невелик,
с порядочным уже, впрочем, животиком и кривыми короткими ногами. В целом же,
несмотря даже на весьма опрятный костюм, он производил впечатление человека,
растрепанного и как бы облизанного с перепоя дворовыми собаками.
– Там, за горою, – ответил ему
Бессонов, – нет ни болезней, ни старости. Там – все новое, иное; там вечная,
счастливая жизнь.
Пряча от собеседника глаза, Порожняк
плутовато заметил:
– И на работу, поди, ходить не надо
будет! Знай себе, лежи на печи, да поплевывай в потолок!
Бессонов поворошил палкой угли
догорающего костерка. Белые язычки пламени о?жили, заплясали свой лучистый
танец.
– А разве счастье заключается в том,
чтобы ничего не делать?
Кроме этих двух собеседников у
костра сидели еще трое: два брата Рубиновых и Дмитрий Иванов. Рубиновы были близнецами:
подтянутые, ловкие молодые люди с кудрявыми золотистыми волосами. Иванов –
человек бывалый, лет под сорок. Четвертое лицо в этой группе, Леонид Данилович
Тележкин, сидело особняком, поодаль от остальных. Физиономия у него была
холеная, ухоженная, с отвислыми щеками. Маленькие колючие глазки насторожено
поблескивали за очками в золотой оправе. Впечатление он производил двоякое. С
одной стороны, Тележкин жадно прислушивался ко всему, о чем говорилось у
костерка, а с другой – давал поня?ть всем своим видом, что он птица совсем
иного, высокого полета.
– Ну, хорошо, – сказал один из
братьев Рубиновых, – а что там надо будет делать?
– А что поручат – то и будешь делать,
– сказал Бессонов. – Потому как без дела, без службы царю и отечеству в тех
краях никто не живёт. И там заведено так: чем больше ты послужишь на благо царю
и отчизне – тем больший тебе и почет. Не как у нас: чем больше украл, тем выше
и вознесся.
При этих словах Тележкин нервно заерзал,
словно ему в штаны попал горячий уголек, а Порожняк нахохлился.
– Ну, а если мне та служба придется
не по душе? – стал выпытывать другой близнец. – Я, допустим, желаю на балалайке
играть, а меня поставят коз пасти?
– Неинтересных дел там нету, –
разъяснял Бессонов. – Там все дела только нужные, творческие, приносящие
человеку одну лишь радость…
– К-хе! К-хе! – Тележкин прокашлялся
в кулак и заговорил веско, значительно. – Вот слушаю я вас тут и диву даюсь… –
Вроде бы, уже и взрослые мужики, а рассуждаете, как дети малые… Где лучше? Где
хуже? Там, за горою, или же тут? Ну, кто может ответить на этот вопрос? Никто… Даже
и сам господь Бог. Ведь всё же в этих мирах относительно. И в обеих мирах можно
неплохо устроиться, если у тебя есть голова на плечах, а не пустая тыква. Вот
давайте представим себе на минутку, что там, за горою, появился человек
незначительный, какая-нибудь мелкая сошка. Доверят ли ему какой-нибудь
ответственный пост? Не думаю… А теперь, – Тележкин воздел палец, словно учитель
в школе, и на линзах его очков блеснули красные отблески огня, – теперь
вообразите себе, что там, за горою, объявился человек, за плечами которого –
богатейшей опыт работы на руководящих должностях. И, как вы полагаете, найдется
там для Фигуры такого уровня должность, достойная всяческого почёта и уважения?
– А это уже будет зависеть от того,
как он исполнял свою должность здесь, на этой земле, – сказал Бессонов. –
Работал ли он бескорыстно и заботился ли о людях? Или же мошенничал да подличал,
помышляя лишь о своей мошне? И если тот руководитель был человеком честным – то
ему и Там найдется дело по плечу. А коли он был жуликом да проходимцем – так самое
большее, что ему могут доверить – это чистить отхожие места.
Слова эти пришлись Тележкину явно не
по вкусу. Он закусил губу и обменялся с Порожняком скользким вороватым взглядом.
5
Полковник Звонарев похлопал по
пухлой синей папке:
– Итак, пастор Алекс, в миру –
Порожняк Альберт Аркадьевич, 1968 года рождения. Выходец из Днепропетровска. В
школьные годы горячо любил свою многострадальную родину – страну Советов. А
также родную коммунистическую партию! Причем, любил так сильно, что еще в школе
выдвинулся в комсорги. Любимая книга комсомольца Али… – Звонарев нацелил палец
на Шевчука: – Какая?
– «Три мушкетера», – брякнул Игорь
Шевчук.
– Н-да… – разочарованно вымолвило начальство.
– Я вижу, ты в материалы дела даже и не заглядывал… А ты что скажешь, Марина?
– Как закалялась сталь! – сказала
Марина.
Звонарев вышел из-за стола и
прошелся по кабинету, разминая затекшие ноги.
– Шаблонно мыслите, ребятки… –
наконец произнёс он. – Ну, а кроме Николая Островского? Какие будут еще версии?
Оперативники подавлено молчали.
– Ладно, даю подсказку! –
расщедрилось начальство. – У этого писателя… И, между прочим, довольно-таки
маститого писателя… с мировым именем! была густая курчавая борода…
– Лев Толстой? – неуверенным голосом
предположил версию Игорь Шевчук.
Звонарев посмотрел на него с
сожалением.
– А кто ж тогда?
– Карл Маркс! – шеф потряс пальцем в
воздухе. – Неужели никогда не слыхал такого имени?! Так что самой главной,
самой любимой книгой комсомольца Али Порожняка, был «Капитал!»
Казалось, Звонарев просто балагурит,
валяет Ваньку. А между тем он тонко вел свою игру, направляя разговор в нужное
ему русло и заряжая молодых оперативников своей энергией.
Шеф возвратился к столу, чуть
подался телом вперед и приложил ладонь к сердцу:
– Он, знаете ли, как-то душой
прикипел к великому учению Карла Маркса и Фридриха Энгельса. В тихие часы
досуга, когда другие мальчишки гоняли футбольный мяч на каком-нибудь пустыре,
комсомолец Аля Порожняк любил предаваться думам о прибавочной стоимости
продукта, эксплуатации трудящихся масс империалистами капиталистических стран,
а также об авангардной роли рабочего класса… Как явствует из его школьных
сочинений, ему ужасно хотелось быть похожим на Павла Корчагина и Александра
Матросова. И, если бы ему только довелось – он, не колеблясь, отдал всю свою
кровь, до самой последней капли, за дело великого Ильича!
– Но такого случая ему так и не
подвернулось, не так ли? – ехидно заметил Шевчук.
Начальство развело руками:
– Увы!
– А жаль, – вздохнула Марина.
– Так вот, – продолжал Звонарев, – к
концу восьмидесятых годов этот пламенный патриот уже занимает пост завотдела
агитации и пропаганды Днепропетровского обкома партии. Что дает ему возможность
еще крепче, еще беззаветней любить свою многострадальную родину и родную
коммунистическую партию.
– А также постукивать, куда следует,
на своих морально неустойчивых товарищей по этой самой партии, не так ли? –
заметил Игорь Шевчук.
– Ну, это уж как водится… – кивнул
Звонарев. – Это – тоже крайне важный аспект его деятельности. По этой причине
молодому коммунисту Порожняку приходилось даже, жертвуя своим драгоценным
здоровьем, принимать участие во всевозможных попойках, с тем, чтобы вызывать
подвыпивших соратников на откровенные разговоры и фиксировать их крамольные
речи на пленку с помощью специальных подслушивающих устройств. А кроме того,
ведь надо же было еще вести и активную антирелигиозную пропаганду, и выступать
на всевозможных собраниях, конференциях, слетах. А это, согласитесь, ребятки,
не где-то там на заводе за токарным станком стоять!
На лицах его подчиненных заиграли
улыбки! Это был добрый знак.
Полковник Звонарев всегда считал,
что хмурый оперативник – это плохой оперативник. Настоящий сыщик не должен сеять
вокруг себя уныние и пессимизм. Уже сам характер его работы предполагал в нём такие
черты?, как артистизм, обаяние и умение расположить к себе человека. На угрюмом
пессимизме в их деле далеко не уйдешь.
– Так вот, – продолжал Звонарев, – к
двадцати двум годам своей жизни Альберт Аркадьевич Порожняк уже оперившийся
правоверный марксист. Капитал – его Библия. Ленин – господь Бог.
Коммунистическая партия – единая и непогрешимая церковь, со своими святыми
писаниями, святыми угодниками, и своей сложной иера?рхией. Должность Порожняка,
в сочетании с постукиванием «куда следует», являлась великолепным трамплином
для того, чтобы запрыгнуть и еще выше, на ступеньку партийного бонзы. И уже
там, на самых высоких постах, еще крепче, и еще беззаветней любить родную
советскую власть и свою социалистическую родину. А в будущем – чем черт не
шутит! – даже и стать одним из кремлевских небожителей! Но тут, на его беду, как
гром с ясного неба, грянула перестройка…
Несмотря на то, что полковнику
Звонареву перевалило уже за четвертый десяток, выглядел он на диво моложаво:
строен и подвижен, как мальчик. Глаза смотрят по-юношески остро, проницательно.
И лишь блёстки седины в волнистых смоляных волосах свидетельствуют о прожи?тых
годах.
– …Порожняк реагирует мгновенно! Как
только ему становится ясно, что компартии скоро настанет каюк, он тут же
«прозревает». Пелена вдруг падает с его глаз; он отрекается от Ленина и Маркса,
рвет свой партийный билет и начинает обличать во всех смертных грехах «антинародный
тоталитарный режим». Затем вступает в Демсоюз и там сближается с неким Тележкиным
– прохиндеем самой высшей пробы. Но потом Демсоюз разваливается, и Порожняк
начинает издавать бульварную газетенку «Сталкер», вещающую о всяческих чудесах:
летающих тарелках, Армагеддоне и прочей галиматье. Потом он открывает
магический салон, пробуя себя в роли экстрасенса. Наконец, духовные искания Али
Порожняка приводят его в лоно баптистской церкви. Здесь он предпринимает
попытку приблизиться к церковной кормушке, но его оттирают, и тогда взоры
Порожняка устремляются к православию.
– И он крестится? – подсказала
Марина.
– Так точно! И, причем, уже во
второй раз.
– Не понял… – сказал Игорь Шевчук. –
А во второй-то раз – зачем?
– Ну, видишь ли, – пояснил Звонарев,
– в младенческом возрасте родители Али уже окрестили его втайне от властей. Но
тогда, как вспоминает Порожняк в одной из своих статей в Сталкере, его просто
«побрызгали водой», как в бане. Этого ему показалось недостаточным. И чтобы уже
полностью, на все сто процентов, умереть для греха, он решил продублировать
обряд крещения во второй раз – уже с полноценным погружением в купель! Но очень
скоро он разочаровывается в православии и начинает подыскивать себе более приятную
конфессию, как модная барышня, которая подбирает себе гламурный наряд. И вот
Аля уже тасуется среди баптистов, пятидесятников, евангелистов, адвентистов
седьмого дня и, наконец, прибивается к харизматикам. Здесь он преображается в
пастора Алекса, на него нисходит благодать божья и он начинает вещать
ангельскими языками. К этому времени у прокуратуры уже имеются веские основания
для привлечения его к уголовной ответственности. Она выписывает постановление
на его арест и пастор Алекс… исчезает.
– И наша задача? – спросил Шевчук.
– Найти этого бутафора! И учтите, –
сказал полковник, постукивая пальцем по пухлой папке с делом пастора Алекса, –
этот святоша в любой момент может перекраситься в кого угодно: в буддиста,
адвентиста и даже в нудиста. Он, как крыса, кожей чует, когда надо слинять с
корабля.
6
– О! Глядите! – воскликнул Димон. – Харон
везет нам еще одного новобранца!
И точно: к берегу подплывала лодка.
На носу сидел молодой человек в цветной клетчатой рубахе. Когда он поднялся со
скамьи, чтоб соскочить на берег, сидящие у костра увидели, что это был
худощавый человек обычного роста, довольно подвижный и ловкий. Спрыгнув на
отмель, он направился к их костерку.
– Здоровенькі були! – приветливым, и
в тоже время несколько развязным тоном произнес новенький, подойдя к честной
компании.
– Здорово, рванина… – сразу же
признав в нем своего, откликнулся Иванов. – Каким ветром сюда занесло?
– Да вот, ехал, ёли-пали, на
авто-рынок в Запорожье, да сбился с пути. А тут еще, блин, и бензин окончился.
Короче, полный абзац, теперь и не знаю, что делать.
– Ну, тогда давай к нашему шалашу, –
пригласил новенького Иванов. – Звать-то тебя как?
– Андрей.
Новенький присел на корточки, сложил
руки топориком у колен.
Голова у него была удлиненная, как
астраханская дыня, с косым пробором на жиденьких желтеньких волосах, лицо
узкое, горбоносое, пронырливое. Фирмовые джинсы были уже порядком потерты.
– А меня Димон. Фамилия – Иванов.
Слыхал такую?
– Приходилось.
– А твоя как будет?
– А что?
– Да так, ничего… Просто
интересуюсь.
– Ну, Карманов… И что с того?
– Так вот, Карманов, – сказал Димон
с веселыми искорками в глазах. – Сливай воду. Приплыли.
– Это почему же?
– Да потому, что тут – конечная
остановка. Дальше трамвай не идёт.
Андрей смерил Димона пытливым
взглядом: уж не насмехается ли он над ним? Однако Димон производил впечатление
человека простого, бесхитростного… Такой себе, медведь-увалень из какой-нибудь
Тмутараканьей дыры. Лицо грубоватое, небритое. Ножевой шрам под кадыком не
оставлял сомнений в том, что этому мужичку доводилось побывать в серьезных
передрягах.
– Не, мужики, кроме шуток, – сказал
Карманов. – Кончайте прикалываться! Лучше скажите, до трассы отсюда далеко?
– Дак ты чо, не врубаешься, что ли?
– пробасил Иванов. – Какая, бляха-муха, ещё трасса? Все, ты уже внесен в
списки, братан.
– В какие списки?
Его вопрос повис в воздухе.
Бессонов разворошил угли догоревшего
костерка и соорудил в середке ямку. Он побросал в нее картофелины, поочередно
доставая их из кожаной сумки, что стояла рядом с ним. Затем старательно прикрыл
картофель горячими головешками. Лицо у него было строгое, аскетическое, с
небольшою аккуратно остриженной бородкой.
Он поднял взгляд на вновь прибывшего.
– Там, за горою, – произнес
Бессонов, взметая сучковатую палку в направлении скалистой гряды, – лежит
счастливая страна Азаров! В ней нет ни нужды, ни болезней, ни войн. Правит ею
мудрый и справедливый царь. Круглый год там цветут сады, и колосится пшеница;
там мирно пасутся отары овец и стада белых коров, и пастухи выводят на своих
свирелях нежные трели. Там, за горою – Свет, Добро, Истина! Так оставь же все
ветхое, старое и пустопорожнее у подножия этой горы. Ибо там, за этой горою,
начинается новая жизнь!
Очи Бессонова сияли. В голосе –
торжественном, напевном – звучала убежденность глубоко верующего человека. В
своей длиннополой овчине-безрукавке, он смахивал на библейского пророка.
Андрей встревожено подня?лся на
ноги. Кто эти люди? Сумасшедшие? Фанатики какой-нибудь религиозной секты? После
распада Союза их развелось, как грязи. Некоторые выдавали себя за спустившегося
с небес Иисуса Христа, иные за воскресшую деву Марию. И все это – лишь для
того, чтобы получить власть над людьми и нафаршироваться баблом.
– Нда-а… – раздумчиво протянул
Димон, продолжая прерванный разговор. – Звонок бубен за горою! Да только что-то
не вяжется в твоих словесах, старина…
– И что же? – спросил Бессонов.
– Вот ты тут проповедуешь нам, будто
бы там, за горою, – Димон помахал большим отогнутым пальцем себе за затылок, –
лежит прекрасная страна Азаров, в которой нет ни злобы, ни зависти, ни печали.
Все, мол, живут там в мире и в любви, как божьи херувимы. Не так ли?
– Ну, так. И что?
– А вот прикинь теперь: заявляюсь к
ним я, со своим свиным рылом… Мол, здрасьте, господа херувимы! Не ждали? И
начинаю там мутить… Да я ж там такого набаламучу, что все херувимы разбегутся!
Карманов посмотрел в небеса.
Солнце стояло над вершиной горы,
скоро опустятся сумерки. Торчать здесь, выслушивая весь этот бред, не было
никаких резонов. Уехать же без бензина он тоже не мог. Да и куда поедешь? На
деревню к дедушке? Так что следовало прежде всего позаботиться о ночлеге. Самым
правильным было бы вернуться к машине и заночевать в ней. Ночи стояли теплые,
сиденья в салоне раскладывались таким образом, что можно было спать даже и
вдвоем… (Это было уже апробировано им не один раз!) К тому же в автомобиле было
одеяло и кое-какой харч. А уже по утречку можно будет спокойно пораскинуть
мозгами, как действовать дальше.
Из задумчивости его вывел голос
проповедника:
– У Бога обителей много!
– Как в танковых войсках, –
отозвался Димон. – Но только в какую часть ты попадешь – вот в чем вопрос!
– И кто окажется твой ротный! –
произнес один из близнецов, поднимая палец.
– А правду ль говорят, что прежде,
нежели попасть в страну Азаров, надо пройти очищение в недрах горы? – спросил второй
близнец. – Я вот, к примеру, слыхал, что если ты лгун – то приобретёшь там
образ шелудивой собаки и будешь бегать в подземелье со сворою тебе подобных
брехунов и гавкать до тех, пока не отгавкаешься.
– Или, допустим, – присовокупил его
брат, – если ты был кичлив, то превратишься в змею или в червя. Или же даже в
слизняка с красными глазами. И будешь ползать на брюхе в разном дерьме в одной
из пещер…
Андрей решил рвать когти. И чем
быстрей – тем лучше.
Задумчиво понурив голову, он
двинулся к Харону. Старик сидел на валуне и неподвижным взором смотрел на
противоположный берег реки. Неподалёку стояла его хижина, сложенная из грубых
камней.
– Батяня! – окликнул лодочника
Карманов и достал из кошелька один рубль монетой. Он небрежно подбросил ее
перед своим носом и ловко, как муху, поймал на лету. – Слышь, батяня?!
Переправь-ка меня на тот бок!
Старый лодочник не шелохнулся.
– Дядьку, да ты шо, оглох, чи шо? –
удивился Карманов. – Я же тебе русским языком толкую: перекинь меня на тот
берег!
Перевозчик посмотрел на него без
всякого интереса и проронил:
– Нет.
– Что нет?
– Назад дороги нет.
Карманов недоуменно округлил глаза:
– Да ты чо, батяня, охренел?
Старик сдвинул брови, и в его глазах
сверкнули недобрые огоньки. Он поднялся с валуна, грозно шагнул навстречу
наглецу и выхватил из-за пояса кнут. Жилистая рука старого перевозчика
взметнулась для удара. Карманов, по-заячьи поджав голову, кинулся наутек. Плеть
просвистела в воздухе и обожгла спину беглеца.
– Да ты чо, батяня! – завопил
Андрей, приплясывая от боли. – Ты чо, ты чо, совсем уже офанарел?
Харон пригрозил ему плеткой. Карманов,
ошарашено поглаживая рубец за плечом, поплелся назад.
– Ну что, пообщался с Харошей? –
спросил его Димон, когда он приблизился к догоревшему костерку. – Смотри, он у
нас дядька крутой, с ним шутки плохи…
– Этот иллюзорный мир, – произнес
Бессонов, воздевая руки, славно поп у гроба усопшего, – полный лжи, злобы и
разврата – что тебе в нём? Зачем противиться предначертанию рока? Смири же свою
гордыню и приготовься к дальнему пути. Там, за горою, ты найдешь свою новую
судьбу.
Андрей опешил.
– Решил-таки дрыснуть, а? –
благодушно усмехнулся Димон. – Да только этот номер у тебя тут не прокатит? Я же
предупреждал тебя: сливай воду, и не трепыхайся.
– Да что это за фигня такая, мужики?
– с недоумением спросил Карманов. – Этот лодочник, он шо, совсем ошизел?
– Да успокойся ты, – сказал Димон. –
Служба у него такая…
– Какая?
– Ну, он тут при исполнении,
понимаешь? Перевозит сюда человечков за свою мзду – а остальное его не колышет.
Ты, главное, не лезь к нему на рожон – и все будет нормалёк.
– А как же мне теперь перебраться
назад?
– А никак, – сказал Димон. – Вот
посидим тут ладком, покалякаем, картофанчика рубанем, а там – и баиньки-баю!
– Да вы чо, мужики? – возмутился
Андрей. – Издеваетесь, что ли? У меня ж дома жена, дети, работа!
– Все суета сует, – изрек Бессонов.
– Ты, Соломон хренов! – сорвался
Андрей. – Кончай тут вякать, ясно?!
Димон добродушно сказал:
– Да что ты кипишуешь, братуха?
Рыпайся, не рыпайся – а откосить от судьбы все равно не удастся. Так что охолонь!
– Тут у нас нечто вроде призывного
пункта, – сказал один из близнецов. – Понимаешь? Сидим, своего распределения
ждем.
Голос у него был звонкий, как у
мальчишки.
– Какого еще, блин, распределения? –
раздражённо спросил Карманов.
Близнец махнул рукой в сторону горы:
– Туда!
– Уже вторую неделю торчим, –
согласно кивнул его брат. – Пока еще взвесят, пока определят, кого куда… Такая,
я скажу тебе, у них там тягомотина…
– Как это: взвесят? – не понял
Андрей.
– А как Валтасара, – сказал
Бессонов. – А потом уже жди и своего вестника…
Имя показалось Карманову смутно
знакомым.
– Какого ещё Валтасара? Чо за чел?
– О! Валтасара не знаешь! – Бессонов
с сожалением почмокал губами, покачивая головой, и Карманов почувствовал себя
так, словно эти люди разговаривали с ним на китайском языке.
– Ну… не
пересекались пока… – брякнул он. – А кто это?
– Да жил такой в древности, – сообщил
Бессонов, бросая странный взгляд на Тележкина. – Царь Вавилонский! Он, видишь
ли, решил, что вознесся выше господа Бога, а как взвесили его на весах – так и
вышел один пшик.
После этих слов Карманов уже
окончательно уверился, что он попал к каким-то сумасшедшим сектантам. Похоже,
лодочник был с ними из одной колоды. Поди знай, что у них на уме? Возможно, они
готовятся совершить какое-нибудь жертвоприношение? А что? В этом свихнувшемся
мире всё может быть…
Димон вздохнул:
– Э-хе-хе-хе! Вот чую, задницей своей
чую: влетим – мама, не горюй!
– Ну, было бы там плохо, – заметил
на это Тележкин внушительным тоном, – так уже кто-нибудь вернулся б назад. А
так пока что никто не приходил.
Андрей беззвучно снялся с места и
вновь двинулся к Харону. Тот по-прежнему сидел на своем камне.
– Слышь, папаша… – начал Андрей,
держась от него на благоразумном удалении, – может быть, все-таки столкуемся,
а? Даю тебе сто баксов! – он вынул из кошелька сто долларов и помахал ими в
воздухе. – Вот! Ты только перебрось меня на тот берег. У меня ж там дел, – он черканул
себя большим пальцем по горлу, – выше крыши!
Харон, казалось, не расслышал его
слов. Он пристально смотрел куда-то вдаль, за реку.
– Ладно! Даю двести баксов! –
воскликнул Карманов.
Перевозчик был все так же недвижим.
– Ну, хорошо! А сколько же ты
хочешь? – начал торговаться Андрей. – Назови свою цену!
Лодочник насупился. Он поднял с
земли камень и швырнул его в Андрея, как в собаку. Тот увернулся и отскочил
назад. Вдогонку ему полетел еще один булыжник. Камень тяжело шлепнулся в
ягодицу убегающему Андрею. Потирая ушибленное место, Карманов заковылял назад.
– Что, не берет? – улыбнулся Димон
при его появлении. – Да… Он у нас – дядька принципиальный. От него не откупишься…
– Раз попал сюда – значит, ты уже в
списках, – сказал Бессонов. – Так что можешь выбросить свои фантики. Там, за
горою, они не котируются.
Он разгреб угли и стал выковыривать
палкой печеный картофель.
– А что ж там котируется? – спросил
Димон.
– Честность. Порядочность. Верность
своему слову… Берите, ешьте.
Димон потянулся к картофелине. Его
примеру последовали братья Рубиновы. Немного поколебавшись, подгреб себе
картофелину и Порожняк. Тележкин продолжал сидеть особняком, с официально
вздернутым носом.
– А ты что ж, братуха? – спросил
Иванов у Андрея. – Давай, бери, рубай.
Карманов подсел к костерку и взял
картофелину. Она была горячей, и он перебросил ее с ладони на ладонь. Затем
подул на неё, чтобы остудить, и начал есть её вместе с хрустящей корочкой.
Картофелина оказалась очень вкусной.
– И чего ты так уцепился за этот
мир? – пожимая плечами, произнес Бессонов. – Ну, что в нем такого хорошего,
чтобы так уж им дорожить? Скорби, болезни, бесконечная суета?
– А войны? А грабежи? – вставил один
из братьев.
– Хе-хе! Одна только и радость, – вздохнул
Димон, хлопая тыльной стороной кисти себе по гортани, – заложить за воротник.
– А там, – Бессонов вскинул руку с
пророчески поднятым пальцем,– страна добра и изобилия!
Конец этой фразы был заглушен
звуками трубы. Все повсакивали на ноги. Картина, которую увидел Карманов,
оставила в его душе неизгладимый след.
На вершине горы появилась высокая
фигура в белых ризах. Она развернула свиток. Длинный луч солнца, подобно лезвию
белого прозрачного меча, заскользил по склону горы.
– Бессонов Владимир Иванович! –
провозгласил человек в белом гремящим голосом. – Рубинов Николай Александрович!
Рубинов Юрий Александрович!
Он свернул свиток и поднял руку
ладонью вперед. Лучи солнца засветились между его пальцев золотистыми прядями.
Бессонов, храня торжественное выражение на лице, взволнованно проговорил:
– Прощайте, люди добрые…
Он поклонился всем в пояс и двинулся
к горе.
За ним последовали братья Рубиновы. Карманов
ошарашенно наблюдал, как эта троица взбирается вверх, по едва приметной тропе.
Продолжение