41. Гуси-лебеди
Свежий ветерок обдувал грудь Конфеткина, покрытую мягким пухом. Могучие лебединые крылья поднимали его все выше и выше и уносили прочь от Киева. Ощущение полета было невероятным. Душа казалась легкой, как пух, и ее наполняла звенящая радость, а тело было сильным и упругим.
Мерно взмахивая крыльями, комиссар Конфеткин миновал соловьиную рощу и полетел над широкой гладью Славутича, ветвящегося на множество рукавов.
Ночь была лунная, ясная, звездная, (видно, хоч голки збирай) и сонная река казалась с высоты птичьего полета божественной красавицей. На ее широкой малахитовой поверхности плескалась дорожка небесного золота, а перистые тучки над головой комиссара были окрашены ночным фонариком в нежные изумрудно-шафрановые тона.
То была сказочная ночь.
Река осталась за хвостом комиссара, и прямо по курсу, у одной из излучин реки, он увидел сонное озерцо в охристой оправе трав и дерев. Луна купалась в нём, словно невеста, а ее отражение пылало в воде, подобно зажжённой свече.
На берегу протоки, впадавшей в это озеро, стоял мужчина в мундире офицера Советской Армии, и весь его облик наводил на мысли о железной дисциплине, воинской выучке и непреклонном характере. По всему видать, это был человек бывалый, побывавший не в одном смертельном бою – тут и к бабушке ходить не надо.
Офицер стоял у речки, держа в руке удочку, и смотрел куда-то в вверх, подав корпус назад и выпятив грудь – казалось, что он высматривал что-то в небесах. Луна обливала золотым эфиром его ладный китель с широкими погонами, и он светился в ее лучах, как пламень, а прямо над сердцем сияла звезда Героя Советского Союза.
Армейские брюки с шикарным галифе (по моде сороковых годов прошлого века) были заправлены в хромовые сапоги, и офицер был словно влит и в этот мундир, и в эти сапоги – точно в них и родился.
Да, такую отменную выправку можно получить лишь только в армии, подумалось комиссару. И, причем, единственно в нашей, в Советской.
Удивило Конфеткина и еще нечто: за спиной воина, шагах в трех от него, сияло большое бледно-лимонное отражение – хотя отбрасывать его было и не на что.
Заметив Конфеткина (в облике лебедя, разумеется), офицер махнул ему рукой. Конфеткин пошел на снижение. Едва он коснулся земли – как снова превратился в человека.
– Хорошо зашел на посадку, соколик, – одобрительно улыбаясь, сказал военный. – Грамотно. А ведь это, поди, твоей первый вылет, а?
– Так точно, – доложил Конфеткин (как ему казалось, строго по уставу). – Я поднялся в небеса впервые. Полет прошел нормально, никаких происшествий не случилось.
– А хорошо-то в небесах, а? – сказал офицер, вздыхая с ностальгией, и его лицо озарилось мягким светом, как-то похорошело, размякло. – Подняться вот так на соколиных крылышках, да и лететь, лететь над матушкой Землей. И, особенно, такой вот чудной ночью. Я, брат ты мой, страсть как люблю ночные полеты.
– Ну, я-то, положим, на лебединых летал… – чуток подкорректировал его слова Конфеткин.
– А и лебедь, брат ты мой, тоже ведь птица добрая, – сказал военный. – И в бою ничуть не хуже сокола клюет.
Он смотал удочку и вынул из воды садок. Улов, как подметил Конфеткин, был неплохой.
– Так что, двинулись, что ль, комиссар?
Комиссар? Стало быть, ему известно, кто он такой, подумал Конфеткин
– А куда?
– Увидишь.
Они углубились в небольшой лесок. Золотое сияние, стоявшее за спиной офицера, сникло. Конфеткина распирало любопытство.
– А кто вы, дядя?
Военный усмехнулся:
– Полковник Маресьев. Алексей Петрович, – он подмигнул комиссару: – Небось, в школе проходили, а?
Еще бы! Кто же не зачитывался «Повестью о настоящем человеке?»
Так неужели это и есть тот самый летчик, ас-истребитель, которого подбили фрицы где-то под Новгородом и который потом, ползком, восемнадцать суток пробирался к своим среди лесов и болот? А затем, с уже ампутированными ногами, на протезах, вновь поднялся в небо и крушил там самолеты люфтваффе, приплюсовав еще семь стервятников к тем трем, что подбил ранее?
– А разве…
– А разве вы всё еще живы? – вот что хотелось спросить Конфеткину, но он вовремя попридержал язык. Однако Маресьев отлично понял его вопрос.
– А у Бога, соколик ты мой, – летчик поднял палец, – мертвых нету. У него все живые.
– Но… как же вы сюда попали?
– А так. Был заброшен с небес в составе отдельной воздушно-десантной бригады.
Конфеткин так и не понял, шутит он, или говорит всерьез.
– На парашютах?
– Ну, нам парашюты ни к чему… – уклончиво ответил советский ас.
Хотелось расспросить и еще кое о чем. Например, что у него там в сапогах – протезы, или же новые ноги выросли? Но Маресьеву, похоже на то, вопросы и не требовались. Он каким-то образом читал его мысли.
– Насчет протезов интересуешься, а? – летчик улыбнулся. – Подремонтировал меня Господь. В его обителях ни хромых, ни слепых, ни безногих не бывает. Так что я теперь на своих двоих хожу. И могу хоть вальс, хоть рок-н-ролл станцевать.
Они вышли на поляну неподалеку от озера. На ней горел костерок, возле которого сидело шесть парней, и шесть девушек – попарно.
Странно, почему он не увидел их с воздуха? Уж костер-то он заметить был должен.
– Принимайте пополнение! – весело обратился к ним Маресьев. – Товарищ Ко! А это, – сказал он Конфеткину, – наши гуси-лебеди!
Конфеткин, как человек благовоспитанный, поклонился им в пояс:
– Мир вам, люди добрые.
– Здравия желаем, товарищ Ко, – ответил ему один из юношей. – Присаживайся к нашему огоньку.
Значит, ему уже присвоен оперативный псевдоним… Похоже, он участвует в какой-то секретной операции.
Он примостился у костра. Эти люди вызывали у него симпатию.
Алексей Петрович прислонил удочку к березке, стоявшей несколько в отдалении, опустил садок с уловом на землю и сказал:
– А ну-ка, лебедушки, сварганьте-к нам ушицы.
Лебедушки снялись с мест и занялись готовкой. Все они были белокожими, статными красавицами в красивых платьях и полушубках – хоть картины с них пиши. Парни – тоже все как на подбор: дюжие, русые, в нарядных рубахах и кожухах.
– Ну, как полёт? – осведомился один из них.
– Нормально, – сказал Конфеткин. И, не удержавшись, задал вопрос: – А что это я с воздуха ни костра, ни вас не заметил?
– Маскировка, – пояснил Маресьев, присаживаясь к костру. – Знаешь, сколько нечисти разной сейчас по небу шастает? Вот мы и накинули купол. Ну, типа шапки-невидимки. Смекаешь?
– А-а… – протянул Конфеткин, хотя объяснение показалось ему туманным.
Он закусил ноготь большого пальца и нахмурил лоб.
– Ну, что там тебя гложет? – сказал Маресьев. – Выкладывай.
– Да вот… – неуверенно начал Конфеткин, – сидел я, знаете ли, в колодце, и в небо глядел…
– Да песенки пел, – негромко вставила одна из девушек и зажала рот ладошкой, сдерживая смешок.
– И вот гляжу, – продолжал комиссар, округляя глаза, – а ко мне лебедушка с небес опускается… Махнула крыльями – я и заснул. А как проснулся, вижу, яйцо рядышком лежит.
– И ты выпил его, – подсказал Маресьев.
– Так точно. И обернулся белым лебедем. А потом вылетел из колодца, и прилетел к вам.
– Ну?
– Так откуда же яйцо-то взялось, а?
– А сам как полагаешь?
Конфеткин поскреб затылок:
– Ну… возможно… та лебедушка снесла?
– Верно мыслишь, дружище. Это Глаша к тебе прилетала, и яичком своим угостила.
– Какая Глаша?
– Да вон она! – и Маресьев, добродушно улыбаясь, кивнул на одну из молодиц – ту самую, что прикрывала уста ладошкой.
Конфеткин невольно задержал на ней взгляд.
Глазки у нее были васильковые, губки алые, а лицо – цветущее, с румянцем… На плече – коса тугая. Похоже, именно таких женщин и имел в виду Некрасов, когда писал свои знаменитые строки: «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт…»
– А как же она догадалась, что я в зиндане сижу?
– О! Наша Глаша, брат ты мой, под самым солнцем летает, ей всё на свете ведомо.
Конфеткина снова посмотрел на девушку. Фигурка у неё – что надо! А уж он-то знавал в толк в таких материях: в свое время ему довелось видеть даже нагую госпожу Бебиану…
Между тем Маресьев произнёс:
– Итак, первый этап операции выполнен нами успешно, и теперь перед нами стоит новая задача.
– Какая? – спросил Конфеткин, переключаясь с созерцания Глаши на деловой разговор.
Алексей Петрович ответил ему очень серьёзным тоном:
– Перебросить один особо ценный груз на юго-восток, через область крылатых человекомуравьев, к священной горе Меру.
– И что это за груз? – спросил Конфеткин, ибо он любил конкретику.
– Да ты же, – сказал Маресьев. – Ты и есть тот самый особо ценный груз.
Очевидно, это была шутка. (Ведь в любой русской эскадрилье юмористов, как в кабачке 13 стульев).
– Сейчас у горы Меру сосредотачиваются наши силы, – стал обрисовывать оперативную обстановку полковник Маресьев. – Соколы из Затулья, дружины из Пскова, Новгорода, Полоцка, Смоленска, Чернигова, Турова, Белгорода, Курска, Рязани, Пинска и других городов. Туда же пробираются тайными тропами и иные доблестные мужи – все те, кто готов вступить в бой с погаными за землю русскую.
Конфеткин потер пальцем кончик носа, призадумался. И, как это частенько бывало в таких случаях, принялся покусывать свои губы…
– Летим за тридевять земель – над полями широкими, над лесами дремучими, над озерами синими! – ставил боевую задачу Маресьев. – Во главе эскадрильи иду я. За мной следует товарищ Ко. Прикрывают гуси-лебеди.
– А что, разве и гуси тоже с нами полетят? – уточнил Конфеткин.
– Нет. Идем только с лебедями.
– Так почему же вы тогда говорите: «гуси-лебеди?»
Летчик улыбнулся:
– Так их же там и сам Аллах не разберет! У других племен все четко и понятно. Медведь – он и в Заполярье медведь. Сокол – он сокол везде и есть. Лисы, волки, вепри, олени – с ними тоже все ясно. Даже крокодил – он повсюду крокодил. А вот с этими гусями да лебедями – сплошная неразбериха. Переженились там, понимаешь, друг на дружке, и так перемешались между собой, что уж и не поймешь никак, кто у них там какого роду-племени? – Маресьев махнул рукой. – Вот и говорят: гуси-лебеди!
– Типа, муж и жена – одна сатана?
– Во-во, вроде того.
Пока шли эти разговоры, добры молодцы установили рогатины у костра, положили на них перекладину, подвесили на неё казан, и теперь в нём варилась уха. Один из них зачерпнул юшку ложкой, попробовал ее и заметил, что не мешало бы бросить еще щепотку соли и немного чеснока. На что некая лебедушка посоветовала ему не совать свой нос не в свои дела.
– Так что же я, теперь снова превращусь в лебедя, что ли? – распахнув глаза, спросил Конфеткин.
– А чем тебя это не устраивает? – сказал Маресьев. – По-моему, лебедь –птица что надо! Думаю, Глаша расстарается, и снесет для тебя еще одно яичко. А, Глаша?
Молодушка зарделась:
– Да ну Вас…
Конфеткин вильнул в сторону от щекотливой темы и, дабы не смущать лебедушку, спросил:
– А еще вот я чего никак не пойму... Если к горе Меру стекаются все наши силы – значит, грядет битва великая, так?
– Да уж, брани не миновать.
– И в ней мы одержим победу над всей этой нечистью, – эти слова прозвучали в устах Конфеткина как утверждение, а не как вопрос.
– Иному не бывать, – твердо заявил Маресьев.
– А коли победа будет за нами, – продолжал свои умозаключения Конфеткин, – и враг будет разгромлен, так зачем же тогда нужна еще и живая вода?
– Ну, супостата разбить – это, конечно, дело святое, – ответил лётчик. – Но после этого надобно ещё напоить русский народ живою водой. А без неё – никак… Не устоит святая Русь без живой водицы…
Слова эти крепко запали в сердце Конфеткина. Маресьев описал рукой широкий полукруг и с горечью промолвил:
– Когда-то здесь шли ожесточенные бои. Тут каждая пядь земли полита русской кровью. И что же? Не прошло и ста лет, как внуки тех, кто ходил у Гитлера в холуях, начали осквернять памятники советских воинов и прославлять нацистов… И стали эти ублюдки убивать русских людей за то только, что те говорят на своем родном языке, гнать святую православную веру, запрещать читать Пушкина, Чехова, Достоевского и указывать, кому какому богу надо молиться, да какие чубы носить. А заправлять-то всей свистопляской принялись разные нехристи – хазары да содомиты. Вот так-то, товарищ Ко. А почему? Да потому, брат ты мой, что вместо живой воды стали люди пить воду мертвую, болотную. И, хоть и одержали мы победу в той великой войне, а пришла, со временем, мерзость запустения в наши дома… И, коли мы вновь не обратимся к источнику жизни – погибнем. – Маресьев качнул головой и добавил. – Нет, без живой воды русскому человеку не прожить… в свинью превратится.
Сварилась уха. Проголодавшийся «товарищ Ко» уплетал ее за обе щеки. Ну и вкуснятина! Не утерпев, он попросил еще добавки.
Но вот казан пуст, ложки отложены… Луна струит томный свет, высоко в небе мерцают звезды, и костерок отбрасывает красные отблески на сидевших вокруг него людей.
– А вот скажите-ка еще мне, Алексей Петрович, – подал голос комиссар. – Я что-то никак не разберу… вот этот колдун… ну, Гарольд Ланцепуп-то… он что же, так со змеями на плечах и родился?
– А ты у лебедей спроси, – улыбнулся лётчик. – Они всё на свете знают… – Он повернул голову к Глаше. – А, Глаша? Выдай-ка товарищу Ко информацию по этому упырю.
Лебедушка ласково глянула на комиссара и повела напевным грудным голосом:
– Ой да на острове да Хрустальном, да на острове северном, где дуют ветра ледяные, а ночи длятся по шести месяцев, родился мальчик по имени Гарольд из царского рода Ланцепупов; и уродился он красивым, как ангелочек, и ясноглаз и русоволос был, и ловок, и умел и разумен зело, но душа у него была черна и завистлива, аки у аспида. И правил тем островом его дядя, король Винсент. И мальчик рос, и подрастал, и достиг зрелого возраста, и стал завидовать своему дяде, и задумал похитить его престол. И призвал он к себе однажды сатану. И явился к нему враг рода людского, и увидел он в нём душу родственную, душу чёрную, и заключил с ним союз. И отдал Гарольд Ланцепуп свою душу дьяволу, и поклонился ему, и обязался служить ему верой и правдою. И обещал сатана за это помогать ему во всех делах его богомерзких. И, в знак своего благоволения, поцеловал сатана Гарольда в плечи. И выросли на месте этих поцелуев у колдуна две змеи ядовитые. И искоренил, с помощью сатаны, злой колдун весь род своего дяди Винсента и уселся на его трон. А змеи-то эти всё росли, и утолщались, и наливались злобою лютою да завистью чёрною.
– Понятно… – протянул Конфеткин и попробовал свой палец на вкус. – А Полтавский тигр? О нём что-нибудь ведомо?
Глаша улыбнулась и завела новую песнь:
– Жил да был в граде Киеве грозный воевода Ярослав Львович, и был он родом из Полтавы, и была у него дочь Людмила – красавица писанная. И была она обручена с сыном великого князя, Святославом Владимировичем, и дело у них шло к свадьбе. И увидел ее однажды злой колдун в волшебной чаше, и влюбился в неё, и возгорелся к ней страстью великою. И переплыл он моря-океяны со своею дружиною, и пришел к стольному граду Киеву, и послал своих послов с дарами богатыми к великому князю Владимиру Всеволодовичу, и стали те сватать колдуну в жёны красавицу Людмилу. И возвратились они с гарбузом, осмеянные прилюдно, и обозлился колдун, и сотворил он из лесных муравьёв злобных карликов, и нарек их ланцепупами, и встал войском у городских ворот. И вышла на бой с силою вражьею дружина Киевская. Но помог сатана аспиду, и задул ветер западный, ветер мертвый, ветер тухлый, из самой преисподней задул он; и навел Гарольд Ланцепуп чары на войско русское, и стали ратники превращаться в свиней бессловесных, и хрюкать и визжать на радость сатане и его приспешникам. Но не всё воинство русское обратилось в свиней, некоторые устояли и сумели сохранить человеческий облик. А Ярослав Львович, воевода киевский, вдруг обернулся тигром ярым, и загрыз многих воинов колдуна и убежал в лес. И бродит он с той поры он по земле русской, и нападает на ланцепупов да целовальников, мстя супостатом за дочь свою Людмилу и народ свой.
– Ага! Понятно! – прозрел Конфеткин. – Значит, Полтавский тигр – это заколдованный воевода Ярослав Львович! Так ли?
– Истинно так.
– Ну, а дочь его, Людмила? С ней-то что случилось?
– А её злой волшебник перенёс в палаты царские, и стал склонять ее разврату, желая сделать своею наложницей. Но отвергала Людмила все домогательства колдуна, и стояла нерушимо, как скала, блюдя свою девичью честь. И решил тогда злой колдун взять ее силой, но она выхватила кинжал, и пригрозила ему, что убьет себя, если он хотя бы пальцем дотронется до неё. И заскрежетал зубами сатана, и отступил, и обезумел от ярости, и скалился как собака, у которой вырвали из пасти кусок свежего мяса, и горел вожделением в лютом бесовском огне. И ходил он вокруг неё кругами, как неприкаянный, и падал перед ней на колени, и простирал к ней руки, и лил перед ней слёзы, умоляя отдаться ему, и целовал следы от ее подошв, и угрожал, и волхвовал, и изрыгал страшные проклятия и – ничего не помогало. И с каждым днём его муки становились всё горше и горше, и адский огонь вожделений пёк его так, что и ни в сказке сказать, ни пером описать. И приблизился как-то раз сатана к Людмиле, и захотел поцеловать ее, но она оттолкнула его, и в тот миг помутился его разум змеиный, и его змеи в бешенстве ужалили девицу в шею белую. И пала она замертво к ногам злодея. И когда осознал колдун, что сотворил, великая скорбь и отчаяние влились в его сердце. И он рвал на себе одежды, и кусал свой язык, и не ел, и не пил, и не спал, и был похож на ужасную тень из самой преисподней с горящими, как у демона, очами. И схоронили Людмилу в дворцовом саду, и на ее могильном холмике выросла вишня, и цветет она там и по сей день каждую весну белым цветом, распространяя нежное благоухание.
– Понятно…
Теперь оставалось прояснить еще одну деталь – и картина, в основных чертах, станет завершенной…
– Ну, а о женихе-то ее, Святославе Владимировиче, что ведомо?
– А то и ведомо, что сгубила его одна дьяволица...
– Какая дьяволица?
– А вот послушай…
Жила да была на Подоле старая ведунья Аза и была у неё дочь Гайтана, прижитая ею от одного заезжего берендея. И была эта Гайтана луноликой молодицей, сильной в колдовстве и делах богопротивных, и ее муж был ратником, и погиб он в приграничной стычке от стелы печенега, и осталась Гайтана вдовой. И оделась она во всё чёрное, и сидела дома, и лила слезы горючие, тоскуя о муже. И пошла она как-то раз на кладбище и, возвращаясь домой, увидела на Владимирской улице русское войско, возвращавшееся из похода. И среди прочих витязей узрела она князя Переяславского, сына великого князя Киевского, восседавшего на своем Звездочете. И влюбилась она в него страстно, и с той поры ее сердце было полно им одним. А Святослав Владимирович в скором времени обручился с дочерью воеводы, Людмилой, и когда был бой с колдуном, он скакал впереди войска на своём коне. И воздел длани колдун, и произнес заклятия бесовские, и выросла перед ним стена незримая. И налетел на неё Звездочёт, и вздыбился, и пал наземь, и слетел с седла Святослав Владимирович, и свет померк в его очах. И опутали его путами слуги дьявола, и заточили в темницу. А Гайтана, прознав о сем, явилась к Гарольду Ланцепупу, и стала наущать его, как совратить Людмилу. И подучила ведунья поместить князя Переяславского в палаты царские, и постелить ему перины пуховые, и разодеть его в одежды мягкие, и поить винами крепкими, и давать ему пищу жирную, с колдовскими приправами, распаляющими похотение, и содержать его в неге и роскоши. И обещалась она войти к нему, и обольстить его своими чарами, и склонить к любодеянию, и в тот час, когда они станут заниматься делами Эроса, подвести к окошку Людмилу, дабы она увидела своего суженого в объятиях другой женщины. И тогда-то, мол, сердце Людмилы наполнится гневом и местью и она, назло жениху, падет в объятия своего совратителя.
И сделал волшебник по слову её.
И являлась Гайтана к князю Переяславскому во всеоружии своей красы: с очами насурьмленными, с устами подкрашенными, с причёской, уложенной весьма изощренно; и одевалась в туники шелковые, полупрозрачные, сквозь которые просвечивали все ее женские прелести. И подмешивала она ему в питье свою кровь, взятую ею во дни месячных. И расточала улыбки чарующие, и пускала из очей жгучие стрелы своих страстных взоров. И заигрывала с ним, и плясала перед ним, и убеждала его окунуться с нею в омут плотских наслаждений.
И её чары, подобно тончайшему яду, проникали в сердце князя и зажигали огонь в крови. И пылал Святослав Владимирович, как чадящий факел, в жгучем огне вожделений. И языки преисподней уже лизали его ноги, и обжигали его бедра, и корежили его душу и сердце. И стала Гайтана являлась к нему ночами в его сновидениях, и дразнила его, и распаляла своими прелестями в самых нескромных позах.
Но сиял, в сердце князя Переяславского, подобно некоему небесному щиту, образ Людмилы. И с его помощью он отражал все нападки колдуньи, и стоял, как стена. И Людмила, со своей стороны, тоже не поддавалась колдуну и, когда она приняла смерть от укусов змей, совращать её жениха стало уже ни к чему, и волшебник заточил его в Городецкую башню. И Гайтана, узнав об этом, пришла в неописуемую ярость и превратила его в козла.
– Как в козла?
– А так. В козла, – сказала Глаша. – Такова любовь ведьмы...
Комиссар погрузился в раздумье.
Тихо потрескивал костерок. Никто не осмеливался потревожить сурового молчания товарища Ко. Наконец он поднял голову:
– А показать мне эту башню ты можешь?
– А то, – улыбнулась лебедушка. – Это же от того зиндана, где ты сидел – рукой подать.
Конфеткин закусил губу, сосредоточенно топорща брови. Затем решительно заявил:
– Полет за тридевять земель отменяется.
– Что так? – спросил Маресьев. – Ведь мы должны действовать по утвержденному плану. – А там, – он потыкал пальцем в небо, – поди, тоже не дураки сидят.
– Считаю, что в сложившейся ситуации необходимо сначала вызволить из неволи князя Переяславского, – сказал Конфеткин. – А живая вода никуда не утечёт.
– Ну, как знаешь, – сказал Маресьев.
И вдруг подмигнул Конфеткину:
– Все верно, комиссар. Сам погибай – а товарища выручай!
Продолжение 42. Совещание мракобесов
