20. Госпожа Бебиана
Анабела поздравил себя с успехом.
Как мудро и как дальновидно он, однако, поступил! Ведь можно же было отправить этого русского отрока в Киев – и пусть бы там с ним разбирались. Но он-то понимал, что это – птица совсем не того полёта, и на героя из Чаши Слёз – ну, никак не тянет. Слишком уж простоват он для мессии. Да и вид совсем не тот, не геройский. А вот тот, другой, в куньей шапке и сафьяновых сапогах – это уже другое дело! Понятно, конечно, что сия волшебная штука принадлежала именно тому боярину, а вовсе не этому хуторскому дурачку. С её помощью герой из Чаши Слёз сообщался с какими-то неведомыми силами. И, поскольку сейчас он лишён этой связи, взять его будет куда как проще. Теперь главное – напасть на след мессии, нащупать его сообщников, и уж тогда-то он и закинет бреденёк – да так, что ни одна рыбешка мимо не проскочит. Однако действовать следует осторожно, с умом, не поднимая лишнего шума, дабы не спугнуть такого кита.
Рассудив таким образом, Анабела решил, что в данной ситуации разумнее всего отправить Вакулу к бабушке Арине на хутор близ Диканьки. Пусть ланцепупы там всё разнюхают – и в особенности про того, в куньей шапке и сафьяновых сапогах.
На следующее утро от причала отчалила лодка. В ней было четверо: трое ланцепупов (двое на корме, и один – на веслах) и впереди – Конфеткин со связанными руками. Он указывал путь.
Утро выдалось туманное и они пошли вверх по течению реки. В утренней тишине слышался мерный скрип уключин. Время от времени гребцы сменяли друг друга, и лодка легкой тенью скользила по воде.
От реки поднимался молочно-белый пар: протяни руку, и пальцев уже не видать. Конфеткин раздумывал, не провернуть ли ему этот фокус-покус: прыгнуть за борт – и ищи-свищи его в таком тумане. (Ведь плавал-то он, как утка!)
Но, во-первых, у него были связаны руки… и, во-вторых, вода была чересчур холодна...
Через некоторое время туман рассеялся и заблестело солнышко. По берегам застыли плакучие ивы и вербы. Воздух был свеж и приятен. Стальная гладь реки отражала кроны деревьев, как в зеркале. Путешествовать по реке таким чудесным деньком (в особенности, когда на веслах сидят другие) – одно удовольствие.
Увидев за песчаной косой какой-то рукав, Конфеткин велел ланцепупам править туда. Этот рукав привел их в большое озеро, и на нём было очень много водяных орехов и лилий.
Из озера выходило несколько проток, и Конфеткин выбрал наугад на одну из них. По ней они шли до тех пор, пока не начало смеркаться. Еще немного потянуть кота за хвост, размышлял комиссар, и они причалят к берегу, чтобы поужинать и переночевать. А там… Кто знает, какие возможности могут ему представиться?
Солнце погружалось за линию горизонта, и его лучи пронизывали пушистые барашки облаков, раскрашивая их в пурпурные оттенки. Выйдя из протоки, они попали ещё в одно озеро. По берегам его стояли камыши, а посреди тёмных вод чернел остров – словно спина огромной черепахи. На этом острове стоял терем, окруженный высоким частоколом, и в его окнах золотились огоньки.
Отсюда, по уверениям Конфеткина, до хутора близ Диканьки было уже совсем рукой подать. Хотя, впрочем, можно было заночевать и на берегу, а уже утром, со свежими силами, плыть дальше. Это – на их усмотрение. Его дело – только указывать путь.
– А что это за терем там, на острове? – спросил у него один из ланцепупов – тот, что был за главного.
– А я почём знаю? – пожал плечами комиссар. – Я ни разу на нём не высаживался, всегда старался обойти стороной.
– Почему?
– Да всякое люди болтают…
– И что же именно?
Конфеткин напряг воображение:
– Ну, поговаривают… – начал он как бы с некоторою даже неохотой, – что по ночам сюда слетается всякая нечисть – ведьмы, упыри и всякое такое. Ну, вы понимаете, о чём я. Прилетают по-разному. Кто на кошках, кто на змеях, кто на борове или там на волке. Кому как больше понравится. Ночные всадницы, например, на метлах обычно летают, причём абсолютно голые и с распущенными волосами. А козлоногие сатиры – так те уже на свиньях все больше летят. И справляют они тут свои шабаши при луне, и предаются всяким бесовским гульбищам. А потом ведьмы стирают загрязнённое бельё в озере и развешивают его на белых облаках, а людям кажется, что это туман висит. Ну и, ясень пень, кровь человеческую пьют. Какой же шабаш без человеческих жертвоприношений? Я, конечно, всем этим байкам не верю…
– А ланцепупов тоже в жертву приносят? – перебил старший из команды человекомуравьёв.
– А какая им разница… Хватают всех без разбору, кто только под руку подвернётся.
Посовещавшись, ланцепупы приняли решение плыть дальше, не останавливаясь. Но то, что произошло впоследствии, превзошло даже самые буйные фантазии комиссара Конфеткина.
Когда лодка поравнялась с островом, над нею вдруг закружили какие-то диковинные существа. Они имели человеческие облик, и из их лопаток выходили удлиненные крылья – золотистые, полупрозрачные, с крупным геометрическим рисунком.
Летающие люди спикировали на лодку, двое из них подхватили Конфеткина под руки, подняли в воздух и понесли в сторону острова. Испуганные ланцепупы не оказали им никакого сопротивления. Налётчики перенесли Конфеткина через частокол, опустили на землю и его обступили со всех сторон какие-то двуногие существа. Похоже, это тоже были человекомуравьи, но только какой-то другой, еще не виданной им расы.
Конфеткин смотрел на них во все глаза.
Те, что захватили его в Васильках, были рыжеватыми крепышами, приземистыми и чуток сутулыми, с хорошо развитыми челюстями – одним словом, мужланы. Эти же – утонченные и ростом повыше. Тела – мускулистые, поджарые, цвета потемневшей меди или янтаря. Одеты весьма красиво, пожалуй, что даже и шиком, как французские мушкетеры: в изумрудные и золотистые кафтаны, перетянутые цветными кушаками и в штаны свободного покроя, заправленные в ботфорты. Некоторые были с крыльями, а иные – нет.
Глядя на смуглые лица этих существ, Конфеткину почему-то подумалось: эбеновые люди!
Какой-то тип поднес фонарь к его лицу.
– Вроде как соколот… – задумчиво произнес он.
– Ну, – обронил другой.
– И откуда он только взялся в наших краях?
– А я знаю? – сказал один из двух, что спикировал на комиссара. – Сидим мы с Бобом на вербе, когда глядь, плывут мимо нас рыжие ланцепупы. И у них в лодке – этот молодец. Мы его – цап-царап!
Конфеткина разглядывали несколько минут, как мартышку в зверинце. Потом повели в терем. По широкой лестнице они взошли на второй этаж и остановились у двери в довольно уютном коридоре. Тот, что сидел с Бобом на вербе, постучался, открыл дверь и скрылся за нею. Затем он высунул голову из дверного проема и махнул рукой:
– Давай!
Комиссара подтолкнули в спину, и он вошёл в просторную светлицу. Она была убрана с восточной роскошью, словно сераль османского падишаха: стены и пол утопали в дорогих коврах, и на окнах висели кружевные занавеси, а в вазах благоухали нежные цветы. Струили шафранный свет восковые свечи в изящных канделябрах, на туалетном столике стояли прекрасные статуэтки и различные безделки. Но самой яркой жемчужиной в этом дивном чертоге покоя и неги была, безусловно, женщина необычайной красоты.
Она восседала на малиновых подушках широкого и уютного трона – высокая, статная, полногрудая, и ее прекрасную фигуру облекало великолепное платье из зеленого панбархата с глубоким декольте. На горделиво поднятой голове сияла корона, увенчанная драгоценными каменьями. Густые темно-каштановые волосы были приподняты к затылку, и с висков ниспадали косички, оттеняя нежный овал белокожего лица.
За спиной этой красавицы, между двух янтарных пилястр, испещренных рисунками человекомуравьев и какими-то письменами, висело чеканное колесо из червленого золота, и в его центре пылало стилизованное солнце, а по ободу были разбрызганы копья лучей.
На фоне этого солнцеликого колеса женщина казалась богиней. Она была вдвое крупней самого рослого ланцепупа и излучала такие флюиды женского обаяния, что даже и такой непробиваемый пень, каковым был Конфеткин в отношении представительниц женского пола, оказался несколько смущен.
Кроме этой писаной красавицы в горнице находилось и еще несколько нарядно разодетых ланцепупов. Один из них стоял подле трона с дощечкой для письма в почтительной позе царедворца.
Женщина посмотрела на Конфеткина с доброжелательной улыбкой, потом перевела взгляд на письмоводителя и спросила у него грудным певучим голоском, очевидно, продолжая начатый разговор:
– Так сколько же их всего?
– Двенадцать, – ответил писец. – Как и всегда.
– Хорошо, – кивнула царица. – Однако Йорика вычеркни, по-моему, он начал отлынивать от работы, как тебе кажется? А Боба и Гарика внеси и поставь во главе списка. Этих следует поощрить. Пусть первым идет Боб, а за ним остальные.
– Слушаю и повинуюсь, – сказал человек с дощечкой.
– Ступай.
Царедворец попятился к двери, а женщина вновь одарила Конфеткина ласковым взглядом.
– Мир и покой тебе, о, юноша. Ты кто?
Конфеткин решил придерживаться прежней легенды:
– Вакула.
– Не бойся, о, Вакула, – произнесла царица певучим голосом. – Никто тебя здесь не обидит. Оставь же все свои треволнения и заботы за порогом этого чертога. Тут – обитель отдохновения и утонченных наслаждений, венец всех благ, которые только может возжелать на этом свете живое существо. Сейчас ты омоешься от дорожной грязи и разделишь со мною мою вечернюю трапезу, а затем поведаешь мне свою историю о том, кто ты и как попал в наши края.
Она хлопнула в ладоши:
– Развязать Вакуле руки! Отвести его в баню и выдать ему самые красивые и мягкие одежды.
В мгновение ока, Конфеткин был освобожден от пут. Он потер затекшие кисти. Сопровождаемый целым роем прислужников, спустился на первый этаж, где находилась баня. В ней оказалось все нужное для мытья: медные рукомойники, тазики и чаны, наполненные водой.
Кое-кто из этих парней вознамерился было помочь ему помыться, но он с негодованием отверг их банные услуги: еще чего!
Оставив принесенную одежду в предбаннике, эбеновые люди удалились, Конфеткин запер за ними дверь и лишь после этой предосторожности приступил к водным процедурам.
Из бани он вышел, как новая копейка. Теперь на нем был бархатный халат густо-зеленого цвета, расшитый золотистым и черным орнаментом, и его гибкую талию обнимал широкий черный же пояс с рубиновыми бляшками. Серые штаны были заменены на кумачовые шальвары, а на голове красовалась изумрудная тюбетейка с желтой каймой; ноги покоились в бежевых сафьяновых тапках с высоко поднятым и отогнутом назад мыском.
В сопровождении слуг, комиссар Конфеткин поднялся в трапезную. Размерами она была с теннисный корт. На задней стене висел прекрасный гобелен с изображением царицы, возлежащей на подушках с поднятой чашей в руке и пирующих с нею эбеновых ланцепупов. К этому-то гобелену был придвинут диван – и, причем, такого размера, что на нем можно было улечься как в длину, так и в ширину. К дивану (на одном уровне с ним) был приставлен полированный столик из черного дерева, и по его торцам шла инкрустация из золотых накладок. На столешнице стояла черная статуэтка царицы, были расставлены блюда с разнообразными кушаньями, а также кувшин и два кубка.
Ровным светом горели свечи в золотых канделябрах, и в воздухе плавали ароматы воскуряемых благовоний. Царица возлежала на диване в изнеженной позе, опираясь локтем на малиновую подушку и благоухая нежнее всех земных ладанок и цветов.
– О, Вакула! – произнесла она, увидев входящего комиссара и простирая руку к столу. – Отведай со мной этих кушаний.
Словно китайский мандарин, или некий сказочный падишах из тысячи и одной ночи, проследовал Конфеткин к дивану и опустился на сиденье сбоку столика. Женщина мягко улыбнулась ему.
– Нет, нет! – сказала она. – Твое место здесь – у моего сердца, – она похлопала ладошкой рядом собой. – Ведь ты – мой гость.
– А вы кто?
– Госпожа Бебиана, – она одарила его очаровательной улыбкой. – Ну? Что же ты медлишь, о, Вакула? Уж не испугался ли ты меня?
Конфеткин вздохнул: не в его обычаях было разлеживаться во время еды, подобно некоему сибариту. Но, дабы не обижать своим отказом хозяйку дома, он взобрался на диван с ногами и возлег около нее.
Ах, недаром он медлил! Чуяло, чуяло его сердце ловушку!
От Бебианы исходил такой дразнящий аромат, он так будоражил его кровь! грудь бесстрашного комиссара стеснилась, а голова поплыла куда-то набекрень в сладостном тумане.
– Что же ты не ничего ешь, о, Вакула? – донеслось до него как бы откуда-то извне. – Или эти яства не хороши? Быть может, ты хочешь прохладить свои уста веселящим напитком из душистых гроздьев винограда?
Бебиана протянула руку к кувшину, но Конфеткин резко вскинул ладонь, заграждая свои уста:
– Нет, нет! Я не пью вина, о, госпожа Бебиана!
– А что же ты пьешь?
– Ну… Всякое… Чай. Компот. Клюквенный сок, например. И вообще различные соки.
Бебиана хлопнула в ладоши:
– Клюквенный сок Вакуле!
Одна из занавесей раздвинулась, и появился какой-то тип с кувшинчиком сока и полотенцем через руку. Он наполнил кубок Конфеткина клюквенным соком, поставил кувшин на стол и молча удалился.
Сказать по совести, комиссар давно уже чувствовал зверский аппетит: ведь он не ел с самого утра. Он протянул руку к огурцу… Потом нацелился на баранью ножку (она лежала на блюде со свежей зеленью).
Конфеткин уплетал за обе щеки всякую вкуснятину, когда царица сказала ему:
– О, Вакула! Не хочешь ли ты усладить свой слух песней моего менестреля?
Конфеткин сдвинул плечами, пережевывая пищу. Он не был меломаном, из числа тех, что даже и в сортир ходят с наушниками в ушах. Однако же и против хорошей песенки ничего не имел.
Расценив жест Конфеткина, как знак согласия, госпожа Бебиана возгласила: «Музыка!» Занавески раздвинулись, и оттуда вышел длинноволосый субъект с томным лицом и каким-то рогатым струнным инструментом. (Похоже, как раз на такой штуковине играл Орфей, припомнил Конфеткин). Менестрель стал перебирать струны кифары, извлекая из нее мелодичные звуки (Точно! Теперь он припомнил и название этого инструмента – кифара!) и запел печальным голосом, не лишенным, впрочем, и некоторой приятности:
В подлунном мире воссиял твой лучезарный лик.
В сердцах угрюмых и пустых пожар любви возник.
О, как отрадно воспылать в огне слепой любви!
Нас ядом сладким ты своим, царица, отрави!
Рабы твои! Тобой больны! Копьем очей пронзай!
Плетьми страстей, плетьми любви, царица, истязай.
Дальше шла тягомотина всё в том же роде: душещипательные стишата, слезливая мелодия, и перед комиссаром Конфеткиным как бы возник образ Пьеро номер два. (И откуда только берутся на белом свете такие сентиментальные парни?) Конфеткину были больше по душе песни солнечные, звонкие – жизнеутверждающего плана. Например такие:
А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!
Веселый ветер, веселый ветер!
Моря и горы ты обшарил все на свете
И все на свете песенки слыхал.
Впрочем, как человек благовоспитанный, он не подавал виду, что вся эта лирика мало его трогает.
После десерта (клюквенный сок и малиновый пирог с клубничным вареньем) были поданы фрукты: сливы, груши, а также виноград. Менестрель все это время наяривал на кифаре и мурлыкал свои страдальческие куплетики. (И когда он только угомониться?)
После ужина этот тип с кифарой, наконец, убрался восвояси, Конфеткину принесли умывальницу, он умыл руки, и госпожа Бебиана сказала ему:
– А теперь поведай мне, о, Вакула, свою историю. Расскажи, как ты попал на наше озеро.
Конфеткин почесал за ухом и отправился в сказочное путешествие по волнам своей фантазии.
– Ну… В общем, дело было так…
И он стал наворачивать ей про бабушку Арину, и про её вещий сон и про её сына, Никиту Кожемяку, который якобы жил в Васильках и к которому он поплыл на лодке из хутора близ Диканьки, и обо всем том, что произошло с ним после этого. Он размяк после сытного ужина и был в ударе. Его выдумка оказалась такой складной, что к концу своей речи он уже и сам почти уверовал в нее. Надо ли говорить, что госпожа Бебиана внимала его байкам с огромным интересом. Уже под самый занавес (сам не зная зачем) он – возьми, да и расскажи ей сказку о рыбаке и рыбке, якобы слышанную им от своей бабушки Арины Родионовны в глубоком детстве, когда она качала его в люльке, подвязанной к потолку их хаты. Бебиана была в восторге!
– О, Вакула! – воскликнула она. – Не желаешь ли ты войти ко мне на ложе наслаждений?
Комиссар покраснел.
– О! – сказала Бебиана, округляя свои прекрасные глаза. – Так тебе еще, наверное, не ведомо, что это значит – женщина на ложе любви?
Он помрачнел и смущенно потупился.
– Ах, как это славно! – госпожа Бебиана рассмеялась мелким серебристым смехом. Потом, склонив голову набок, лукаво спросила: – Так, значит, ты еще девственник, а?
– И что с того? – набычился комиссар, чувствуя, как его щеки начинает заливать жаркий румянец.
– Ах, Вакула, мальчик мой! Ты так мил… – госпожа Бебиана смотрела на него с восторгом. – Позволь мне похитить твою невинность, и я подарю тебе такие наслаждения, каких ты не испытывал еще ни разу в жизни.
– Мне это ни к чему, – сказал Конфеткин.
– Но ты мой гость! И я хочу тебе услужить. А что может быть желанней для любого ланцепупа, как не женщина на ложе любви? Это – предел всех его мечтаний, всех устремлений, нежнейшее орудие его плотских утех?
– Но я не ланцепуп, – сказал Конфеткин. – Я человек!
– Ах, Вакула, милый мой! – убеждала его царица. – Взгляни на меня! Разве же я не хороша даже и для человека? И разве ты не достиг того возраста, когда начинают волновать женские прелести? Да знаешь ли ты, сколько моих поданных грезят мною днем и ночью, не находя себе покоя от тоски? Сколько их готово пойти в огонь и в воду за одно лишь мгновение, проведенное со мною? Но сегодня я велю не допускать к себе никого. Ты, лишь только ты один будешь таять в моих нежных объятиях, изнывая от чувственных восторгов.
– А, может, не стоит? – возразил Конфеткин.
Казалось, госпожа Бебиана не верит своим ушам:
– Но почему? Ты что же, боишься меня?
– Да.
– Но отчего?
Конфеткин по-мальчишески угловато вскинул плечи:
– Не знаю. Боюсь и все.
Царица посмотрела на него, словно кошка на мышку, и на её устах блуждала лукавая улыбка. Было ясно, что она, со всеми этими своими амурными делами, его в покое уже не оставит.
– Ладно, Вакула, – наконец улыбнулась царица. – Сегодня у тебя был трудный день, иди отдыхай. А завтра мы попробуем совместными усилиями преодолеть твою робость.
Продолжение 21. Знамение
