Музыка любви
Говорили о нём
многое и многие.
Говорили, что пил беспробудно, и не женился, так как страдал нетрадиционной ориентацией. Слухи ходили разные, чаще всего противоречивые. В городе, где неделю назад появился один троллейбусный маршрут, и никогда не было ни одного трамвайного, слухи расходились, как круги по воде. Грязной воде.
На его концерты ходили толпами и слушали его игру с восторгом. Он играл вдохновенно и мощно, хоть на вид был щупловатым и низкорослым. Его косматая шевелюра – обязательный атрибут всех крупных музыкантов – металась в бешеном ритме исполняемой им божественной музыки и придавала его фигуре вид зловещей таинственности. На сцене он чувствовал себя раскованно, движения его были подчёркнуто размашисты, и это заметно драматизировало его выступления и служило дополнительным визуалом к общей драматургии концерта. На подмостках он выкладывался сполна – такова была суть его натуры. После выступления он долго сидел в гримуборной, словно по капле восполняя, отданные без остатка, накопленные за время длительных репетиций силы.
У него были нежные, красивые руки, и берёг он их пуще глаза: никому никогда не подавал для приветствия. Когда, по окончании выступления, он сидел в потёртом бутафорском кресле, руки его висели почти до пола, и пальцы их судорожно вздрагивали. А ещё на них голубели под тонкой, как пергамент кожей, припухлые сосуды и в них почти зримо пульсировала кровь. Говорил он в это время неохотно, просил, чтобы его как можно меньше беспокоили, а если такое случалось, не любил, когда долго благодарили за доставленное удовольствие и сорили комплиментами.
Жил он в старой части города, в самом его центре, в убитой богом и временем, дряхлой коммуналке без удобств. Удобства были общего пользования, использовались весьма интенсивно и жутко воняли. С соседями он не общался, кухней не пользовался. Соседей это настораживало и злило и, не имея сведений достоверных, они придумывали о нём всякие небылицы и обсуждали на кухне пикантные подробности никогда не происходивших на деле событий.
Квартира перешла ему от тёти, которая – единственная – осталась от большого их семейства, частью выбитого войной, частью вымершего от репрессий. Тётя была девственницей, любила племянника, как родного сына, и боготворила его. Умирала она тяжело и долго, и он на время оставил сцену. По смерти тёти его втянули в изнурительную тяжбу за право занятия им комнаты, на которую претендовали ещё три семьи тетиных соседей. Неизвестно, как решился бы спор, не будь директора филармонии. Последний обьяснил самой важной городской персоне, что в лице просителя-скрипача город имеет великого музыканта, который этот город прославит, когда наступит время переоценки ценностей и музыкальная культура займёт в нашей истории достойное своему историческому предназначению место. Самая важная городская персона была больше чем уверена, что такое время никогда не наступит. Сошлись на том, что персоне будет предоставлено персональное приглашение в директорскую ложу на все концерты, которые персона пожелает посетить одна либо с… либо со своими домочадцами – пожизненно.
Скрипач давал два-три концерта в сезон в самой филармонии, несколько шефских концертов в рабочих коллективах. Потом он надолго выезжал на гастроли в составе формируемой наспех артистической бригады. Состав бригады часто менялся, и потому он ни с кем из артистов близко не сходился, держался особняком.
Его любимым занятием было посещение различных магазинов, в которых он, тем не менее, мог приобрести очень немногое на свою более чем скромную зарплату. Он подолгу рассматривал самые различные товары, и это доставляло ему удовольствие. Продавцов он не беспокоил, ничего не просил показать, хотя кое-что ему иногда очень хотелось потрогать руками.
Однажды он присмотрел в часовой мастерской хорошенькую приёмщицу. Она была весёлой и миловидной, громко смеялась и охотно отвечала на вопросы посетителей, иногда даже самые неожиданные. Вся пёстрая, как луговая бабочка, она вертелась и порхала, и он подолгу наблюдал за нею, стоя в сторонке и улыбаясь Она принимала его улыбку и с готовностью улыбалась в ответ. Невообразимый полудетский восторг наполнял его душу, и сердце готово было выпрыгнуть из груди.
Когда он пришёл на очередные смотрины, к нему вышел внушительных размеров работник мастерской, чувствительно взял вздыхателя повыше локтя и, буквально, выволок на улицу.
-Придёшь ещё раз – переломаю ноги. Понял? – и грубо подтолкнул в спину.
Он понял. Что тут было не понять. Ушёл ошеломлённый и глубоко по-детски обиженный.
А потом, после одного из концертов, бабочка и часовщик вошли к нему в гримуборную, и луговая пеструшка процикадила:
-Так вот вы какой, оказывается… А это мой папа.
-Простите, бога ради, – прокашлялся папа, – я-то думал вы просто… а вы такой… – папа расставил руки так, словно держал в них самый крупный арбуз из когда-либо выращенных за всю историю человечества.
-Мы к вашим услугам, – сказала бабочка, робко прикасаясь к нему. – Вы приходили к нам в мастерскую, помните?
Он помнил… Ещё бы!
-Да. Я приносил в ремонт часы. Вот эти.
И он взял со столика старинные песочные часы. Он постоянно возил их с собою, как талисман. Ещё ему нравилось наблюдать, как медленно и неостановимо, неотвратимо истекает в них время тонкой, почти прерывистой песчаной струйкой.
Бабочка повертела часы в руках и сказала с явной растерянностью в мелодичном голосе:
-Так они же… Что же тут ремонтировать? – Она взглянула на папу и нервно подёрнула остренькими плечиками.
-Мы люди простые, – с явной обидой в голосе резюмировал папа, – но это никак не даёт вам право считать нас дураками. А ещё интеллигентный человек…
-Пойдём отсюда, папа.
Глаза небесного создания округлились и стали заполняться слезами.
Однажды к скрипачу вошёл директор филармонии. Окинул взглядом убогое убранство гриммировочной и испросил разрешение присесть. Присев, он слегка поёрзал на стуле и начал розговор, к которому долго и тщательно готовился:
-Я, – скзал директор, – ку-ку-льтурный человек, очень даже обожаю скрипку. Это божественный инструмент.
Директор ущипнул скрипача за рукав смокинга:
-Вы – несравненный исполнитель, и слушать вашу музыку – ни с чем не сравнимое удовольствие. Однако, как бы вам это сказать, время серьёзной музыки несколько проходит, я бы так сказал. Новые, знаете ли, веяния. Иные, понимаете ли, вкусы. Люди хотят положительных эмоций. В ходу оптимизьм, весёлость. Жизнь, она брызжет радостью… У меня, если хотите, есть идеальная идея. Хочу поделиться.
Скрипач ждал этого разговора. Он слышал от многих, что давно уже «сидит на дотации», что зарплату ему зарабатывает вполне второсортный, но очень попсовый ансамбль, поющий «забойные» хиты и тем собирающий на свои концерты толпы тинейджеров, готовых выпрыгнуть из штанов от телячьего восторга, вызванного примитивными попевками своих новоявленных кумиров. Он же, кто адским трудом довёл своё мастерство до совершенства, в чьих руках обычная скрипка обрела живую душу страстную, способную вызвать в другой душе отклик, заставить сопереживать – он слыл теперь иждивенцем, живущим на заработанные другими деньги.
Директор предлагал выход:
-Что если сделать этакий… эксцентрический номерочек, знаете ли, что-то вроде звукоподражания, я бы так сказал. Одеть вас этаким современным денди: фрак в полосочку, брюки в клеточку , фалды по полу… и скрипочка таким легкомысленным звучочком – тинь… тинь… тилилинь. Что-то там такое, может даже чуть-чуть вульгарненькое, для смеха. Потрафить публике для поднятия настроения, я бы так сказал.
Скрипач взял скрипку. Вскинул смычок…
Потрясённый директор не поверил своим ушам: скрипка прокашлялась, смачно высморкалась, пукнула, захохотала, присвистнула, заржала, по-поросячьи взвизгнула.
-Отлично! – воскликнул директор. – Именно это я и хотел. Это будет потрясающий номер. Ну-ка, ещё разочок, – всё ещё не веря своим ушам, попросил он.
Скрипач всё повторил. Директор лукаво хихикнул и потёр ладони.
-Решено. Мы перепишем контракт. Я вам повышу ставку. Вдвое. Это будет потрясающий номер! Главное – вы уловили мою мысль. Вы – великий маестро, – сказал директор, уже закрывая за собой дверь.
В пустой квартирке скрипача было холодно и неуютно. Октябрь принёс первые заморозки, а топить не начинали. Плохо оклеенные оконные рамы пропускали в квартиру холод, и скрипач кутался в старинный тётин плед, изрядно «побитый» молью.
Скоро скрипач вышел во двор и позвал Тину. Миловидная молодая женщина, она была его соседкой. Семейная жизнь Тине не удалась: единственный сын её был идиотом и содержался в специнтернате; муж засветился на какой-то афёре и его, «убрали» сообщники, чтобы спрятать концы в воду. Тина жила одна. Пила что попало. Спала с кем попало. Скрипач дал ей деньги и попросил принести водки. Тина принесла.
-Слыш, – сказала она скрипачу, – я была сегодня у Костика ( так звали её сына ), и он меня узнал: раньше, когда я обнимала его и гладила его голову, он смотрел на меня с недоумением. А в этот раз глаза его светились почти что радостью. Как ты думаешь, Скрипоцкин, он меня узнал? Такое может быть?
-Конечно, Тина, он тебя узнал. Такое бывает. Ходи к нему чаще.
-Конечно, я буду бывать у него чаще.
-Тина, чтобы навещать сына чаще, надо реже пить.
-А что? Могу и реже. Могу и вооще бросить. Как думаешь, мне отдадут сына, если брошу пить?
-Наверное, отдадут, когда вылечат.
Тина помолчала, потом выдохнула:
-Неееее! Он неизлечим, а мои надежды напрасны…
Налила в стакан водку, но пить не стала.
-Сыграй Скрипоцкин. На душе так муторно…
Скрипач взял скрипку. Вскинул смычок. Скрипка запела решительно и торжественно, высоко и самозабвенно. Мелодия заполнила маленькую комнатёнку душевной щемью и тихой радостью.
Тина вышла из-за стола , выпрямилась и, плавно раскачиваясь, грациозно заскользила по полу. Гибкая и ловкая она отлично владела своим упругим телом. Скрипач подумал о том, что это очень несправедливо, что такое прекрасное, почти что юное тело беспардонно терзают всякие проходимцы и забулдыги, кумовья антихриста и крестники дьявола. Тина кружилась и что-то пела. Или ему так казалось. По лицу её текли обильные слёзы, и в них захлёбывалась и тонула робкая улыбка горечи и отчаяния.
И Скрипач вдруг вспомнил слова директора, что де нужны положительные эмоции, нужна людям радость…
Скрипка зашлась старческим кашлем, высморкалась, пукнула, озорно присвистнула и захрюкала.
Тина остановилась, недоумённо и выжидающе посмотрела в лицо скрипача. Скрипка свистнула снова и снова хрюкнула. Тина молча подошла и звонко ударила Скрипача по лицу.
-Милый, я блядь, но не дурочка…
-Я пошутил, Тина, прости, – виновато сказал Скрипач и потёрся покрасневшей – от удара ли, от стыда ли – щекой о плечо.
-Дурак ты, – с решительной беспощадностью сказала Тина, – и шутки твои – дурацкие.
Сказала и, гордо выпрямившись, вышла.
Скрипач посидел в раздумье. Выпил налитую Тиной стопку водки. Первую в своей жизни. Вздохнул. Взял жильную струну. Сделал петлю и… повесил скрипку. Когда петля захлестнулась на тонком грифе, скрипка закачалась и жалобно тенькнула. Потом он взял какую-то верёвку. Встал на табурет и стал привязывать верёвку к светильнику.
Вернулась Тина.
-Ты что, Макс?
-Я… убил скрипку, Тина…
Тина обхватила руками его колени, а он осторожно прижал её голову к своему животу.
-Ты дурачок, Макс, – стараясь подавить в своём теле противную дрожь, сказала Тина и стащила его с табурета.
Остаток ночи они провели без сна. Прожившие рядом не один год, теперь они словно открывали друг друга заново. Словно слепые, они ощупывали друг друга, и пальцы их скользили по гладкой коже, и руки судорожно сжимались в объятиях, и губы уставали от поцелуев…
Утром он появился в филармонии, но без скрипки. Побыл недолго и ушёл. Больше его никто не видел.
Говорят, он уехал за границу.
