Горемыка
Глава шестая
Рыбак рыбака видит издалека
Она подгребала граблями зеленую массу к одной из куч. На ней были белые шорты, тонкая светлая блузка и широкополая соломенная шляпа. Фигура – статная, с широкими бедрами и узкой талией, и это невольно притягивало к себе его взгляд.
Он поднял на вилы порядочный пук травы и направился с ним к одной из куч – а именно к той, к которой двигалась и она. И так уж вышло, что они сошлись у копны. Он поднял на нее тоскливые очи и спросил:
– Как дела, Света?
Голос у него был томный и завораживающий, как струны эоловой арфы.
– Ничего. А у тебя?
– Нормально…
Он потупил взор. Что, в совокупности с похоронным вздохом, сопровождающим это «нормально», свидетельствует как раз об обратном: дела у Геннадия Гвоздева шли отнюдь не блестяще: его душу снедала какая-то неведомая печаль.
– Что же ты не поехал с ней? – с ироничной полуулыбкой спросила Светлана. – Такая красивая девушка…
– А, ну ее… – Геннадий пренебрежительно махнул ладонью, продолжая глядеть в землю с убитым видом.
Ироническая полуулыбка Светланы превратилась в полновесную улыбку – весьма даже удовлетворенную.
Вид у нее был просто убойный. Фигурка, как уже сказано выше, великолепна, с роскошной грудью; ножки крепкие, литые. Холеное и, если можно так выразиться, породистое лицо в рамке волнистых белокурых волос светилось спокойной мудростью зрелой женщины, прекрасно осознающей свою цену.
Геннадий Гвоздев отнял взгляд от земли и, глядя в лицо этой шикарной женщины, проникновенно спросил:
– Ты завтра будешь?
– Не знаю,– уклончиво повела плечами Светлана. – Если пошлют.
– Но ты же можешь попросить, чтобы тебя послали? – теперь голос Геннадия Гвоздева был настойчив и многозначителен. – А, можешь, Света?
– А ты будешь?
– Буду!
– Ну… что ж… Может быть, буду и я…
От этой женщины исходили физически осязаемые флюиды чего-то близкого, желанного… Чего-то такого, чему затруднительно было найти рациональное объяснение... Геннадий Гвоздев чувствовал, как между ними устанавливается некая невидимая, сокровенная связь…
Женщина тоже ощущала эти волны эротического влечения: рыбак рыбака видит издалека!
И вдруг, словно гром с ясного неба, раздался крик:
– Глядите, люди! Чингачгук – Большой Змей!
Послышался смех, и чары развеялись.
Молодые люди обернулись на возглас. Один из косарей указывал пальцем на вершину холма. Там, словно на перуанском плато, стоял, расставив ноги, брюхатый пожилой человек в широких черных трусах. Голова его была обвязана майкой. Тело покрывал бронзовый загар. Левой рукой «Большой Змей» держался за древко косы, воткнутой черенком в землю, а другой выводил перед собой какие-то полукружья. Это был не кто иной, как Михаил Иванович Капустняк, инспектор отдела кадров, назначенный приказом по заводу старшим среди заготовителей кормов.
Рядом с ним находился Виктор Лось, его верный «Следопыт» – долговязый молодой человек в узких плавках, смахивающих на набедренную повязку. Он также вычерчивал рукой мудрёные линии, держась за косу.
По всей видимости, мужчины держали военный совет, намечали план каких-то важных действий.
Впрочем, Лося никто на это не уполномочивал. Однако такие инициативные люди, как Виктор Лось, и без всяких полномочий всегда оказываются там, где возникает хотя бы малейшая возможность поруководить.
Глава седьмая
Семейная драма
Преступник – весьма опасный и хладнокровный убийца – ловко заметал следы, а все улики указывали на другого человека, уже судимого за кражу. Улики подбрасывал сам убийца. И весь уголовный розыск, включая даже самого главного генерала с лампасами и в кокарде, шли по ложному следу. Дело уже хотели закрывать (да и начальство сверху теребило) и самый главный генерал уже докладывал «наверх» об успешном раскрытии преступления – и тут в единоборство с коварным преступником вступил молодой дотошный практикант с математическим складом ума. Благодаря всяким мелким зацепкам, на которые, однако же, никто, кроме него не обратил внимания, он вычислил убийцу. После чего, в одиночку, явился в его логово и произнес там обличительную речь. В самый кульминационный момент, когда отважный практикант навел на убийцу пистолет, оканчивая свою филиппику словами: «Игра окончена, сэр! Пора платить по счетам!» появилась внучка генерала – молоденькая лаборантка-криминалистка, по уши влюбленная в отважного практиканта. Матерый злодей, разумеется, тут же взял ее в заложницы. И, поскольку сцена разворачивалась в одном из заброшенных цехов, ныне перепрофилированных под производство наркотиков, он выскочил с заложницей во двор. Здесь он затолкал девушку в кабину грузовика – уже стоявшего наготове – вскочил в машину следом за нею, и дал деру.
Грузовик еще не выехал в ворота – как во двор уже выскочил раненый в голову практикант. Он лихо запрыгнул в седло мотороллера, тоже заранее приготовленного предусмотрительным кинорежиссёром, за кадром зазвучала бодрящая музыка, и началась погоня! И в этот-то весьма напряженный момент из ванной вышла супруга Геннадия Гвоздева. Зайдя за спину мужу, она обняла его за шею и прошептала на ухо с явным подтекстом:
– Ну что, идем спать?
– Сейчас, – рассеянно пробормотал Геннадий Гвоздев, не отрывая напряженного взора от экрана. – Вот только поймают убийцу...
Между тем убийца лихо уходил от погони, сметая на своем пути какие-то прилавки с бахчой, давя колесами кур и гусей, врезаясь в стекла витрин и выныривая в лабиринты шанхайских проулков. Практикант на мотороллере висел у него на хвосте; преступник, корча злодейские рожи, крутил руль и так, и эдак, машину заносило на виражах, отчаянно скрипели тормоза, и крупным планом мелькали протекторы на колесах… И из-за этой-то вот киношной галиматьи супруге Геннадия Гвоздева пришлось лечь в постель без мужа.
А тем временем неугомонный преступник выполнил очередной удалой разворот, сминая в лепешку с дюжину автомобилей... Он вылетел на встречную полосу и ловко запетлял меж встречных автомобилей… И так он носился, очертя голову, по городу до тех пор, пока, наконец, внучка генерала не бросилась на своего похитителя и грузовик, вильнув на обочину, не врезался в дерево.
Удар, судя по спецэффектам, был страшной силы. Но у девушки, как это ни странно, никаких ранений не оказалось – кроме, разве что, легкой ссадины на лбу. Ее же похититель выглядел мертвым.
Стажер подлетел к месту происшествия и, первым долгом, бросился к девушке, которая, до поры до времени, пребывала в шоковом состоянии. Не были, конечно, упущены сценаристами и нежные объятия, и поцелуи молодых людей. Затем последовала финальная сцена схватки внезапно воскресшего злодея с практикантом, в ходе которой последний (не без помощи генеральской внучки, нанесший злодею удар палкой по голове) одержал победу. И только после всей это несусветной дичи, наконец-то, раздались трели сирен, и появилась группа захвата в черных масках общей численностью с десантную роту. Зазвучали заключительные аккорды бодренького мотива. Злодей был обезврежен, молодые люди счастливы, и уже к самому разбору шапок, прибыл взволнованный генерал с лампасами и в кокарде.
Вот и сказке конец, а кто смотрел ее – молодец.
Геннадий Гвоздев уже собрался было выключить телевизор – но тут началась передача: «Необъяснимо, но факт». Пропустить ее он, конечно, не мог. И, когда она завершилась, было уже за полночь.
Теперь – все! Спать, спать, спать! Ведь завтра утром – на сенокос, трудиться в поте лица своего, заготавливая корма для коров! Сладко зевая, Геннадий Гвоздев направил свои стопы к супружескому ложу.
Спальня освещена мягким вишневым светом прикроватной лампы. В изголовье кровати, на тумбе, рядом с будильником, заведенным на шесть часов, лежит раскрытая книга. Жена спит на боку, и ее стройная фигура весьма аппетитно очерчивается под простыней.
Это, конечно, весьма досадно, что она уснула, так и не дождавшись его. Да еще, словно нарочно, избрала при этом такую соблазнительную позу. Отлично зная, между прочим, что он – отнюдь не евнух, и не монах, живущий в затворе, а молодой мужчина с великолепным уровнем тестостерона в крови! И, вполне естественно, при виде всех этих аппетитных выпуклостей и округлостей, скрытых под тонким покровом, у него пробудилось некое желание…
Движимый этим вполне понятным желанием, Геннадий Гвоздев сбросил с себя все покровы, возлег на супружеское ложе и начал ласкать жену – очень нежно, вкладывая в свои ласки всю свою душу, всю страсть... Но… жена не отзывалась на его ласки! И даже отвернулась от него, и дрыгнула ногой во сне, отбиваясь, словно от назойливой мухи!
Ах, так? Тогда уж и Геннадий Гвоздев тоже отвернулся от жены! Минут пять, он лежал лицом к стенке и злобно скрипел зубами. Внезапно, словно подброшенный невидимой пружиной, он соскочил с кровати и застыл перед спящей женой с яростно сжатыми кулаками.
По щекам его шли пунцовые пятна, и лицо пылало. И сердце колотилось в учащенном ритме, а по телу струился липкий пот. С глухим рыканием он заломил над головой руки:
– Спишь, да! Ты все спишь? А вот я сейчас удавлюсь!
Глава восьмая
Воспоминания
После ухода мужа, Ольга Николаевна принялась сопоставлять все имеющиеся в ее распоряжении факты и отматывать, если можно так сказать, ленту своей жизни назад, в те минувшие дни, когда она еще была юной девушкой с осиной талией и доверчивыми детскими глазами.
В своего супруга Ольга Николаевна втюрилась еще молоденькой студенткой технологического института – впрочем, как и большинство девчонок их курса, в той или иной степени тайно влюбленных в милашку Перепелкина. Стройный, хорошего роста, всегда ухоженный и одетый с иголочки, с мягкой повадкой и певучим бархатным баритоном, он был, в свои двадцать шесть с хвостиком просто неотразим.
Никто не умел носить костюмы с таким изяществом, выслушивать своего собеседника столь внимательно, быть таким вежливым, тактичным и остроумным, как Геннадий Борисович Перепелкин. Свежее, гладко выбритое лицо его всегда было добрым, открытым, покойным, а приветливые серые глаза излучали ясный манящий свет. И, что удивительнее всего, ведь он и пальцем не шевелил для того, чтобы нравиться девушкам – все это выходило само собой, без всяких усилий с его стороны.
Для Ольги Николаевны и по сей день оставалось загадкой за семью печатями, как это сам Перепелкин из всех своих студенток выделил ее (хотя, конечно, было и за что выделять!) и те дни его первых робких ухаживаний, первых застенчивых поцелуев она хранила в своем сердце как самую заветную драгоценность.
Медовый месяц пролетел у них, как единый миг и… ничего не менялось! Семейная жизнь четы Перепелкиных протекала самым счастливейшим образом. Супруги жили в частном секторе, в родительском доме Перепелкина, подаренном сыну, то бишь ее мужу, были внимательны и добры друг к другу – и минуты не проходило, чтобы они как-нибудь не перекинулись ласковым словцом или каким-либо иным способом не обнаружили свои нежные чувства. Ольга Николаевна была готова с мужа пылинки сдувать. И, если бы это только было возможно, она бы, наверное, повесила бы в доме икону с изображением своего супруга.
Да и было, было за что: муж не пил, не курил, не шатался невесть где по вечерам и, когда не было никакого особого дела, сидел себе тихо-смирно в своем закутке, в своем любимом кресле, и читал – и, причем, читал только самую отборную литературу: Диккенса, Достоевского, Толстого или Вальтера Скотта и Бальзака.
И такой он был из себя весь ухоженный, такой покладистый, такой ласковый – одним словом, такой домашний, что иной раз ей хотелось даже бантик ему повязать, как какому-нибудь котику. В такие минуты Ольга Николаевна ласково гладила мужа по челке или почесывала его за ушком и мурлыкала с довольной улыбочкой: «Мур-мур! Домашний, домашний наш котик-мурзик!»
Эта идиллия, как казалось ей, будет длиться вечно, и никакая тень не сможет омрачить волшебного света их любви. Но – все течет, все меняется. Первые симптомы ни то, чтобы охлаждения, но как бы некоторого отстранения Ольга Николаевна почувствовала вскоре после родов.
Во-первых, зажегся еще один дивный свет: родилась их дочь, Оксана, которую родители очень любили, и которая требовала к себе постоянного внимания и постоянных забот. И теперь, несмотря даже на то, что дочь наполняла их жизнь новым смыслом и новыми звонкими красками, ее Котик-мурзик иной раз и хмурился на то, что от жены ему достается уже меньше внимания и ласк. И, во-вторых – что куда страшнее! – после родов Ольга Николаевна стала утрачивать свою былую красоту.
На ее лице, дотоле свежем и светлом, начал проступать местами как бы некий шоколадный налет, в особенности на подбородке и лбу; пышные каштановые волосы поредели и, что самое неприятное, она стала полнеть!
С этой напастью Ольга Николаевна боролась, как только могла: она носила тугие пояса, втягивала живот, делала гимнастические упражнения, сидела на суровых диетах, но добиться прежних параметров своей фигуры ей так и не удавалось. Дело осложнялось еще и тем, что Ольга Николаевна с детских лет росла сладкоежкой, а после родов эта наклонность в ней почему-то еще и усугубилась. Впрочем, сидя в декрете, она еще так-сяк боролась с искушениями съесть лишний кусочек торта или пирожного, но едва лишь вышла на работу, как все ее героические усилия пошли прахом.
В самом деле: в их секторе, состоящем преимущественно из молодых женщин, начинали жевать и гонять чаи-кофеи едва ли не с самого утра. В дело шло все: сдобные булочки, тортики, крендельки, шоколадки, конфетки… Этот процесс жевания и распивания, приблизительно с полуторачасовыми интервалами, тянулся до конца рабочего дня. (А в особых случаях лукулловы пиры устраивались и после работы). Устоять напору коллектива было решительно невозможно, причем ели в основном как раз все то, от чего женская талия плавно обращается в некое подобие бочки. И когда Котик-мурзик как-то раз в шутку заметил ей, что ее живот скоро придется скреплять обручами…
Словом, симптомы были неутешительными, и Ольга Николаевна со страхом предчувствовала, что плывет куда-то вниз по течению, но… продолжала наседать на шоколадки и сдобу.
Дело осложнялось еще и тем, что во время всех этих поеданий и распиваний женщины не молчали.
В особенности же не молчала Зоя Ефимовна Четвероногова.
Эта довольно-таки экстравагантная, дважды разведенная дама, щеголяла в ободранных джинсах, высоких сапогах со шпорами на длинных каблуках, подбитых цокающими, словно у кобылы, подковами, носила броские авангардные блузки и жакеты, судила обо всем резко и категорично, и превосходно знала все местные сплетни – одним словом, видела в землю на целый километр. Несмотря на то, что Зоя Ефимовна уминала за обе щеки ничуть не меньше остальных, фигура у нее оставалась худосочной, лицо было острым, желчным и почти всегда чем-нибудь недовольным. Очень хорошо ее можно было бы представить себе в образе дрессировщицы тигров, с хлыстом в руке, в особенности, когда она, в качестве своего жизненного кредо, провозглашала: «Я – садистка феминистка!»
Людей эта дама разделяла на два сорта: умных, высоко-духовных и обаятельных женщин, и на мужчин, к которым она относилась, как к некой низшей форме жизни на планете Земля, выделяя их в особый биологический класс – членистоногие.
– Все мужики – козлы! – провозглашала она иной раз, держа на отлете булочку с джемом, и решительно присовокупляла: – Членистоногие!
При этом Зойка-феминистка косилась на Ольгу Николаевну, желая вызвать ее на дебаты, поскольку все остальные были уже на ее стороне, и теперь оставалось обработать лишь эту глупышку.
– Ведь мужики – они, по-твоему, чем думают, а? – проповедовала феминистка. – Головой? Нет! У них мозги знаешь, где спрятаны? Вот-вот! Именно там они и спрятаны! Куда их член поведет – туда и ноги бегут!
Осведомленность этой дамы со шпорами поражала всякое воображение; вся подноготная в радиусе ста километров была у нее как на ладони, так что по сектору даже гуляли слухи, будто бы она пьет сорочьи яйца – иначе объяснить феномен ее всеведения не мог никто.
В самом деле: откуда, спрашивается, могла узнать Садистка-феминистка прошлым летом, что муж Ольги Николаевны уехал отдыхать в Железный порт? Сорока на хвосте принесла? Ведь Ольга Николаевна никому об этом и словечка не проронила! А между тем уже на второй день после его отъезда Зойка-феминистка заявила ей с косой усмешкой:
– Напрасно ты своего мужа на море одного отпустила. Гляди, найдет там себе молодую, с длинными ногами…
Ольга Николаевна в тот раз в долгу не осталась и заявила этой тощей кобыле, что не стоит, де, мерить всех по себе – не у всех же мужья членистоногие. Феминистка взглянула на нее, как на полоумную и свысока изломила губы в ядовитой улыбке: «Ну, ну…»
А через пять дней эта бдительная Мата Хари (еще одно прозвище Зои Ефимовны) донесла Ольге Николаевне, что ее муж крутит на море роман с некой Аленой Кошкиной. Ольга Николаевна не поверила ей. Зоя Ефимовна усмехнулась как-то особенно гадко и через недельку предъявила компромат: фотографию, на которой ее муж стоял в обнимку с какой-то рыжеволосой длинноногой девкой в бесстыдном купальнике.
Через несколько дней после этих неприятных известий Котик-мурзик вернулся с моря домой – загорелый, веселый, полный энергии и сил. Ольга Николаевна встретила его довольно прохладно.
– В чем дело, Оля? Что случилось? – удивленно допытывался Геннадий Борисович. – Ты что, мне не рада?
Жена, поджав губы, хмуро отмалчивалась. Чуть позже в их доме раздалась телефонная трель звонка, и Ольга Николаевна сняла трубку.
– Да?
– Позовите Гену,– пропели ей в ухо игривым женским голоском.
– А кто его спрашивает?
– Одна знакомая.
– Как вас зовут?
– А что?
– Я спрашиваю, как Ваше имя? Представьтесь, пожалуйста.
– Ладно,– после некоторого раздумья произнес голос. – Я потом перезвоню.
И, действительно, потом было еще три звонка, и каждый раз Ольга Николаевна успевала поднять трубку раньше мужа.
– Алло? Кто это? Говорите, я слушаю Вас!
Наконец нервы у Ольги Николаевны сдали. С фотографией за спиной, она подступила к мужу, читавшему в кресле Королеву Марго, и спросила его с ироничным подтекстом:
– Ну, и как там на море? Вода теплая, а?
– Нормальная.
– И хорошо отдохнул?
– Да. Неплохо, – сказал муж. – А что?
– Поразвлекался на славу!
– Что ты имеешь в виду, Оля?
– А вот что!
И Ольга Николаевна, высвободив руку из-за спины, гневно швырнула ему фотоснимок.
– Что это? – спросил Геннадий Борисович, поднимая снимок с пола, и лицо его вдруг поскучнело. – Где ты это взяла?
– Неважно! – вскричала Ольга Николаевна. – Хочешь идти к этой драной кошке – иди! Я тебя не неволю! Но передай ей там, чтобы она прекратила названивать, иначе я ей хвост оторву!
– Оля, упокойся, пожалуйста, ты все не так поняла…
– Конечно! Куда уж нам!
– Погоди, Оля, погоди, давай не будем горячиться. Уверяю тебя, у меня с этой курицей нет ничего общего… – муж блекло улыбнулся. – Ну, снялись вместе на пляже? И что с того?
С большим трудом ему удалось загасить ссору. Осторожными расспросами он выведал у жены об источнике компромата: в запале, Ольга Николаевна выложила ему все – и о садистке-феминистке, и об ее теории членистоногих мужей.
На следующий день Геннадий Борисович завел с женой окольный разговор: а почему бы ей, де, не уволиться с работы? И в самом деле: зарабатывает он вполне прилично, а если им будет не хватать – он всегда сможет взять дополнительные часы, или же подработать репетиторством. Ведь надо же подумать и о дочери! Оксанка то и дело простужается в садике, слабенькая еще, не окрепла... Пускай бы посидела дома с мамой хотя бы лет до четырех или пяти, а там… там жизнь покажет… Ольга Николаевна подумала, подумала и согласилась с аргументами супруга.
И тут закрутилась домашняя карусель!
Раньше, на работе, Ольга Николаевна обреталась в кругу своих девчат, гоняла с ними чаи-кофеи, была в курсе «последних известий» их узкого корпоративного мирка. Производственный цикл задавал определенный ритм, заставлял поддерживать тонус; она ощущала свою нужность, свою причастность к делу, и это придавало ее жизни определенный смысл.
Но теперь-то она не работала. Нет. Теперь она, по ее же собственному выражению, вкалывала за троих дурных: готовка, постирушки, приборки в доме, хождение по магазинам… и, ни единого просвета в этом беличьем колесе! При этом она не имела права заявить своему Котику-мурзку: «Я, как и ты, тоже пришла с работы, и тоже хочу отдохнуть!» – ведь теперь-то она била баклуши, сидела дома!
Впрочем, вся эта домашняя круговерть, неожиданным образом, принесла и свои добрые плоды.
Как показали последние контрольные замеры, даже и без всяких спортивных обручей и диет Ольге Николаевне удалось, не только приостановить дальнейшее расползание фигуры, но и приблизить ее к прежней, еще досвадебной форме!
Продолжение 4