Сплетение душ, утка с яблоками
Повесть-хроника.
«Утка с яблоками»
Утку тщательно ощипать, опалить, выпотрошить, натереть солью внутри и снаружи, начинить кисло-сладкими (лучше антоновскими) яблоками, нарезанными дольками. Затем положить утку на противень и жарить в духовке, поливая собственным соком…
Из рецептов русской кухни
Когда в темноте приляжешь, закроешь глаза, откуда-то издалека всплывают в памяти эпизоды детства. У меня оно было по-своему памятным.
Родилась я в глухой карельской деревне Куккозеро.
До меня на белый свет появились брат и сестра.
Первенец Петя. Он умер в двухлетнем возрасте. Клава тоже жила недолго. (Мама считала ее красавицей.)
Трудно сказать, кому из нас троих больше повезло. Господь отвел их от мук.
Тридцать третий год…
Как во сне, помню сцену, когда забирали отца.
Вой, крики, стоны, слезы.
Папа несет меня на руках по лесной дороге.
Мне три года. Я не могла понять, что происходит, но папино волнение невольно передалось, и я начинаю хныкать.
Еще эпизод: нас везут на каторгу в переполненном вагоне.
Горя я не чувствовала. Помню только, что всю дорогу мы ели вкусную жирную селедку. Потом хотелось пить. «Телятник» подолгу стоял в тупике. На одной из станций я даже на время потерялась.
Отца отправили в концентрационный лагерь, в Заполярье, а нас с мамой на поселение в Сибирь.
Приехали на место.
Вокруг тайга. Жилье – барак с нарами. Спали вповалку, не разбирая своих и чужих. Маму и остальных взрослых сразу увезли на дальнюю базу валить лес.
Я осталась без мамы.
С чужими мне, больными и старыми людьми.
Первые уроки русского преподавал мне чахоточный парень. (Дни его были сочтены.) Он постоянно находился в бараке. Играл на гармошке, пел частушки.
Одной частушке он охотно обучил и меня. Я, карелка, не понимала смысла слов, но сразу подкупила мелодичность незнакомого языка:
На х..й, на х..й мне жениться,
на х..й, на х..й мне жена:
куплю новую тальяночку,
бутылочку вина.
В ночной рубашонке, босоногая, я задорно отплясывала под гармошку. Так всем хотелось угодить и понравиться, не могу…
Произношение поначалу было не очень, но когда через два месяца состоялось свидание с мамой, я уже свободно, без акцента, отчеканила номер своей программы. Мама расстроилась: «Чему учите ребенка?» А мне сказала: «Оля, никогда не пой, это плохие слова».
Восковой, болезненный парень не был злым: я не помню, чтобы он меня обижал. Да там никому до меня и не было дела. Люди не успевали со своей-то бедой…
Не помню, чтоб меня кто-то укладывал спать.
Наверное, сама забиралась на нары и без колыбельной.
Под одеялом тепло, как в пуховом гнездышке. Лежишь и слышишь, как дурит за окном вьюга, стучится к тебе. Но здесь, на людях, совсем не боязно. Сожмешься комочком – и засыпаешь.
А иногда мама брала меня с собой в лес, в таежную избу. Пока все на работе, я одна…
Вечер.
Темно.
Огненные блики, вырываясь из печки, беспокойно мечутся по стенам. Ветер зло подвывает.
Ой!.. В сенях вроде скрипнул кто-то…
Страшно.
Нет ничего страшнее страха.
Заберусь в овчинный тулуп, что висел над нарами, и стою не дышу. Скорее бы мамочка пришла…
Позже мы переехали в село Берензас, где нас поселили уже в отдельном доме. (О том, куда девались прежние хозяева, спрашивать не приходилось.)
Предгорье Алтая называют иначе Горной Шорией.
Рядом глухая тайга и горы! Коренное население шорцы, охотники и рыболовы. «Глаз узкий, нос плоский – совсем русский». Приходили, предлагали рыбу, но покупать было не на что.
***
Ярким светлым пятном в сознании любого рано осиротевшего ребенка остаются образы наставников и учителей.
Сидоров Иван Петрович, завуч нашей Берензасской школы.
Он тоже обучал меня русскому языку.
Было сложно, но очень интересно. «Фольклор», «поэзия» – эти слова впервые мы услышали именно из его уст. Он мог выразительно, по памяти, читать стихи, ни разу при этом не заглянув в текст. Это интриговало нас, побуждало самим найти книгу и прочитать.
И искали. А если не находили в школьной библиотеке, то шли к нему в кабинет и он давал нам свою.
У меня была особая причина любить Ивана Петровича. Он жил по соседству, в учительском доме, и изредка приглашал меня в гости. Обязательно угостит всякими конфетами, даст журналы полистать, картинки посмотреть, а потом, снабдив оригинальными коробочками и бутылочками, проводит. Иду обратно и радуюсь: я, «как путняя», была в гостях по приглашению!
Иногда он оставлял меня одну. Почитаю-почитаю и приберу в его холостяцкой комнате, где кроме книг ничего больше не было. Вернется и обязательно похвалит:
– Спасибо, моя юная хозяюшка! – он даже благодарил не как все.
Сама я боялась его беспокоить, а то бы прибегала каждый день, наверное. Его беседы о профессии педагога заронили желание самой стать учителем и обязательно, как он, филологом. Иван Петрович называл свою специальность человековедением.
На войну мы его провожали всем классом. За двенадцать километров, до самого переезда.
Провожали насовсем...
Не могу забыть я и школьного сторожа – бородатого старичка, как из доброй сказки.
Школа наша была на отшибе села. Зимой в сорокаградусный мороз, пока дойдешь, руки озябнут. Он ласково возьмет их в свои большие ладони и давай потихоньку, нежно, отогревать, пока не запылают. Потом откроет печную дверцу и предложит сесть около.
Никого еще в школе нет. Темно. Тихо. Сидим вдвоем рядышком, смотрим на огонь. Жар приятно румянит лицо. Хорошо.
Беседуем на равных.
О премудростях жизни, о добре и зле. Но больше о добре.
И так, пока кто-нибудь не придет.
Я всегда просыпалась самостоятельно и в школу уходила очень рано. Часов не было, радио еще не говорило. Приходила всегда первая. Есть что-то в этом слове притягательное – «первая». А может, доброта сторожа тому причиной. Ведь и мне хотелось ласки. Хотелось прижаться к сильной, надежной, открытой душе. Почувствовать себя защищенной, что ли…
Пусть хоть на миг!
У других детей для этого был папа…
Начиная с седьмого класса, с нами занимался военрук.
Учил мальчишек и девчонок с завязанными глазами разбирать и собирать автомат, окапываться. Мы разбивались по пять человек на «звездочки» и соревновались – кто быстрее. Были случаи, когда он ударял саперной лопаткой по оттопыренной заднице ученика, спрятавшего только голову, и сокрушенно замечал:
– Ты тянешь свою «звездочку» назад!
Я не помню, чтобы девочек учили шить, вязать или готовить.
Не нужны были «мужчины» и «женщины». Нужны отважные бойцы. Бойцы без пола, без индивидуальных особенностей. Все остальное – буржуазные сантименты, отдаляющие победу мировой революции.
Из одноклассниц я помню только Валю Ласкину – отличницу. Мы с ней вдвоем перешли в восьмой. Средняя школа находилась за несколько километров, в городе Осинники.
И еще хорошо помню Валиного отца. Уполномоченным был.
Фамилии своей он едва ли соответствовал…
У него была возможность отвозить свою дочь в школу на лошади. Догонит меня на санях по глубокому снегу да, поравнявшись, еще подстегнет лошадь, чтоб бежала резвее. Не успеешь с тяжелой котомкой за плечами вовремя отскочить в сторону – собьет.
Клеймо «дочь врага народа» было поставлено, казалось, навсегда. Как мишень для стрельбы на лагерной фуфайке.
Ох, и наревусь потом вволю... дождавшись, пока отъедут.
Одна, в предрассветной тайге.
А вот мама в детстве окончила только четыре класса церковноприходской школы. Четыре, но зато с похвальной грамотой. При наличии такого багажа знаний она считалась среди ссыльных одной из самых образованных.
Наш дом напоминал бесплатную юридическую консультацию: одна просит разыскать детей, уехавших на встречу с отцом в Финляндию – в дороге их настигла война; другая написать ходатайство о выезде на родину, в Карелию, ввиду гибели сына–офицера; третья – заявление; четвертая деловое письмо в сельский Совет.
Среди ссыльных карелок не было ни одной грамотной. Вот их фамилии: Ильина, Гюбиева, Терентьева, Чусова, Васильева, Ретукина.
Они все тоже были шпионами… как я с мамой.
Жили мы дружно. Чего делить – одна беда на всех.
Жили, с гордостью подпевая величавые гимны стране – «где так вольно дышит человек».
В детстве приходилось не только учиться, но и работать.
Много работать.
Уже с третьего класса мы вместе со взрослыми целое лето были в поле: вязали и грузили снопы; молотили, веяли и сушили зерно на току; сгребали в копны сухое сено. А мальчишки, сидя верхом на лошадях, на волокушах возили копны к скирдам.
Хандрить и унывать было некогда.
С поля вернешься – и спешишь в огород. Мама ежедневно обходила участок – проверяла, порядок ли у меня. Если проходила молча – значит, всем довольна.
А я-то…
Заглядываю вопросительно в глаза – жду похвалы. Но не было такого раза, чтобы она сказала: «Какая ты у меня помощница, труженица, умница!» Эти слова я мысленно сама себе говорила, следуя за ней по пятам. И тогда уже решила точно: «Я своих детей за все, за все хорошее буду хвалить». А мама, думаю, просто боялась расслабить, изнежить меня.
Если бы она только знала, как нужна была ее ласка!
Хоть самую малость.
И дом был на мне. Утром испеку, как умею, хлеб; приготовлю еду; соберу узелок для мешочника – так звали человека, который отвозил обед для работающих на базе. Мою холщовую сумку рассматривали там особенно тщательно:
– Ну, Шура, показывай, что твоя стряпуха приготовила?..
Хлеб, может, и не всегда удавался гладким, красивым, но все остальное щедро уложено: молоко, три яйца, сваренных вкрутую, огурец, помидоры, баночка тыквенной каши. Кое-что менялось со дня на день. Мама сама не хвалила меня, но зато передавала одобрительные отзывы односельчан. Услышу приятное – и еще больше рада стараться.
Список дел для меня на весь рабочий день записывался в сенях на стене. По исполнении задание вычеркивалось. Вечером все соскребалось, а на другой день – по новой. Иногда пункты повторялись. Контроль был полный.
Мне кажется, я умела все.
Может, поэтому уже после пятого класса меня взяли поваренком в тракторную бригаду на Ближний баз. Мужчины работают в три смены, а я их кормлю. Чтобы оправдать доверие взрослых, я старалась вовсю.
Помню, обед был готов, а свободное время оставалось. Я решила проявить инициативу – подать на десерт, как сказали бы городские, клубнику. (Горные склоны просто усыпаны ею.)
Набрала полное ведро ягод.
Овсяный кисель ели с холодным молоком и свежей клубникой. За находчивость и старание мне объявили благодарность в вечерней «Молнии». Через нашу базу шли и со Средней, и с Дальней. Все читали, хвалили.
Вот оно какое, настоящее-то Счастье!
На Средней базе поваром была девушка постарше, так я подбила ее ночью, при луне, пока все спят, вязать снопы. Все проснутся: «Кто это, мол, так постарался?» А это мы… Мы!!! (Энтузиазм тогда все, от мала до велика, проявляли не показной.)
Обильная роса, стерня не ломается – благодать. Мы вдвоем за ночь связали тысячу снопов. Наутро радости-то всем было! А, кроме того, что начислили трудодни, нас еще особо отметили в колхозной «летучке».
Боже, сколько было потом разговоров!
Закончилось лето.
Зима.
Пурга своим снежным колючим покрывалом укрыла горы и долины. Все живое в природе замерло. Отдыхает. Набирается новых сил. Ждет весны. Природа расслабилась, а люди…
Для человеческой заботы нет межсезонья. Работы всегда хватает. И в студеную пору тоже.
На всю зиму мама переходила на работу в пимокатную. Благодаря ей, я носила на танцы в сельский клуб легонькие белые фетровые валеночки. В вихре вальса они скользили не хуже туфель. Земли не чувствуешь под собой, когда с партнером кружишься.
Это если с желанным, конечно.
В выходной, слегка морозный день, ездили за сеном. Ответственная работа. Стог метать надо умело, не абы как. Иначе дорогой рассыплешь. Я наверху. Бастрыком надо сильно прижать копну, а во мне, ребенке, столько силы, сколько и веса.
– Оля, нажимай сильнее!
– Мамочка, я изо всех сил стараюсь – не получается...
– Ну, слазь тогда. Помоги натягивать веревку.
Мать и наревется, и вспомнит соседку, у которой взрослый сын, и пожалеет, что Петя, первенец, умер, и отца, которого рядом нет. Что же это такое, господи?..
Но, сколько ни реви, воз-то надо укреплять!
Теперь, уже окончательно разозлившись на свою беспомощность, мама упирается ногами в сено, параллельно земле, и копна, как по волшебству, прижимается.
Воз готов!
В путь.
Пути-дороги памятны мне.
Дальние, трудные, но со временем ставшие такими родными. Часто именно они были духовниками моих мыслей и чувств. Много километров по Сибири пришлось перемерять пешком, с сидорком на спине. Плечи, кажется, с тех пор и болят от всех поклаж и ремня.
В детстве я получила спартанское воспитание: у мамы никогда не было привычки целовать меня при расставании.
А прощаться приходилось часто. Слишком часто.
Мама провожала за калитку, а я, удаляясь, махала ей рукой и пела всегда одно и то же: «До свидания, мама, не горюй, не грусти, пожелай нам доброго пути!»
Она плакала, будто я уходила навсегда.
Вспоминаю, как один раз, в слепую пургу, шла я одна из Осинников домой. В лесу намело. Ноги вязнут в снегу. Темнеет. Ветер усилился. Тону местами по пояс, выбиваюсь из сил. А валенки с каждым шагом вытаскивать все трудней и трудней. Решаю: двигаться в сторону основной дороги, что ведет на баз.
Не дойти…
Опустилась отдохнуть. Обманываю себя на секундочку только. Кружится голова. Пальцы на руках как чужие, не слушаются. Одежда покрылась ледяной ломкой коркой. Равнодушие к происходящему потихоньку вытесняет волю…
Неужели конец?!
Эта мысль разбудила, добавила сил. Кое-как встаю и по шажку еле-еле вперед. Сама себе приказываю:«Не сметь расслабляться, только вперед! Ты должна выстоять!»
Домой попала далеко за полночь, чуть живая. Мама испугалась, натерла меня теплым самогоном и еще выпить его дала с медом и малиной. Уложила на горячую русскую печку. Укрыла тулупом. Всю ночь я металась в бреду, силясь выбраться на дорогу. Мама не спала.
На другой день утром я опять в пути.
Чудо какое-то!
***
Май 45-го года.
Весна в Сибири вообще яркая, а эта особенно.
Все оживает. Горы обнажаются и становятся романтически-восторженными. По склонам наперегонки друг с дружкой бегут задиристые ручьи.
А тайга?! Сейчас такая разная и загадочная, чистая и целомудренная. Небо высокое-высокое, а солнце при этом с каждым днем все ближе. Тепло становится!
В душе тоже происходит обновление. Хочется жить и совершать благородные поступки. Петь хочется. После морозной зимы обостреннее чувствуешь красоту. Может, поэтому вставать в шесть часов не трудно, а наоборот, даже интересно: раньше встанешь – больше узнаешь.
Вот как раз в это время мы вдвоем с мамой и заготовляли за речкой Берензас на зиму дрова.
На дорогах наст. В глубоких ложбинах лежит еще не тронутый солнцем снег. Сочное дерево хорошо пилится и колется. Валили сразу по десять-пятнадцать осин. Сучки срубала мама. Я их носила и складывала в огромную кучу. Деревья, сваленные последними, оказывались наверху. Их было легко пилить, полотно не зажималось.
А вот после того как верхние бревна распилены, начинаются адские муки для мамы: помощница ни дерева поднять, ни вагу где надо подсунуть не может. Бывало, мать, надрываясь, сдвинет бревно и, выбившись из сил, горько заплачет.
Я стою, молчу. У самой слезы близко…
Выплачется, смахнет рукавом горечь и опять за работу:
– Теперь легче, давай попробуем.
День Победы застал нас в лесу как раз за этим занятием.
Смотрим: верхом нарочный летит. Еще издалека с радостным криком:
– Шура, Победа!!! Собирайтесь на площади у клуба леспромхоза, за всеми уже поехали. Будем праздновать!
День солнечный, веселый, народ – празднично одетый. Музыка. Кто обнимается и смеется, кто плачет: по убитым, по утраченной без мужа молодости. Таких – большинство.
По-моему, это единственный день, когда никто не работал.
Это был день всеобщей радости, ликования, веселого буйства и ощущения долгожданной личной победы.
***
Папа.
Что я знаю о нем из рассказов…
Воевал на гражданской. Был награжден серебряными именными часами за личную отвагу. Маму ездил сватать в соседнюю деревню Щеккилу на тройке лошадей, запряженных в расписную легкую пролетку.
Жених на зависть: высокий, стройный, красивый. Прекрасный хозяин. Единственный сын у богатых, по тем меркам, родителей. Традиционно семья занималась выделкой кожи.
Советской властью мой дед Андрей был приговорен к каторге. Как и большинство тогда – за шпионаж. То ли в пользу Гондураса, то ли еще кого – поди, знай.
Заключенные, «нечаянно не посаженные, условно освобожденные», – из этих сословий и состояло первое в мире пролетарское государство. Наиболее цельные, яркие, талантливые представители народов, из числа входящих в Союз, в первые годы после революции были высланы за границу или уничтожены. В стране действовали законы противоестественного отбора.
Стояла задача: в рекордно короткие сроки вывести страну из аграрной в разряд передовых индустриальных держав. Основная ставка была сделана на принудительный рабский труд. Другой возможности быстро и бесплатно построить фабрики, заводы, железные дороги и каналы просто не существовало… Наркомату внутренних дел доводились жесткие планы по отправке в концлагеря трудоспособных мужчин. Точно такие же планы, как колхозам на сдачу говядины…
Нашим родителям предстояло самой жизнью своей удобрить землю, на которой в будущем расцветет и начнет плодоносить сад всеобщего благоденствия.
Этакие райские кущи на костях.
А в тени деревьев можно будет, не спеша пить чай с вишневым вареньем, выплевывать косточки на погост и мечтать о чем-нибудь возвышенном…
Полностью реабилитирован дед был только в пятьдесят восьмом «за отсутствием в его действиях состава преступлений». Как говорится, а присутствием тогда чего?
В лагере, когда уводили каждого десятого, он много раз оказывался в числе девяти. На его глазах уводили свояка, мужа маминой сестры тети Мани. Попрощаться смогли только взглядом. Осужденный на десять лет, он отстукал четырнадцать. Во время Отечественной войны папа просился в штрафной батальон. Не разрешили… Заставили подписать особую бумагу о добровольном желании остаться в лагере.
В сорок седьмом, весной, он вернулся.
Если бы домой... В место ссылки семьи.
Навигации до июля ждать не стал: пешком восемьсот километров – от одной деревни до другой. Останавливался у местных жителей, чинил обувь, латал крыши. Хозяйка дома собирала котомку – и снова в дорогу. Так папа и прошел весь путь. И худой, как живые мощи, явился к нам.
В тот день я на горе поднимала лопатой целину, расширяя полосу пахотной земли. Сверху дома видны как на ладони. Смотрю, бежит ко мне девчонка (не помню, кто именно) и яростно размахивает руками. Подбегает. Бессвязно, путаясь и плача:
– Твой отец из тюрьмы в шинели пришел!
– В какой шинели, какой отец?! – волнуясь, вскричала я.
Сама уже бегу во весь дух с крутой горы. Папа навстречу.
Слились…
– Папа, я так тебя всегда ждала! – только потом я поняла, что осознанно обращаюсь к нему впервые.
Так и стояли, обнявшись, на перекрестке дорог, а отовсюду стекались соседи. Опомнилась я после слов старика Морозова:
– Оля, я затопил баню, есть ли во что переодеть отца? А то я и одежду бы собрал.
Есть. Мы все сберегли для него.
Папа, намывшись, облачился в чистое и вышел к людям.
Кто-то послал нарочного на базу сообщить маме радостную весть. Мама всю дорогу бежала, раскраснелась, волосы растрепались, но она от этого стала еще красивее. Молча прижались друг к другу. Не целуются. Стоят в центре, а народ столпился большим кругом.
В голос ревут все. И женщины, и мужчины…
По случаю возвращения устроили праздник. Нашлось спиртное, да и закуску было из чего приготовить. Несколько пар рук намывали, шинковали, жарили. Быстро накрыли прямо на улице столы, и все начали веселиться, словно это их мужья вернулись.
Глядя на родителей, я гордилась своими корнями. Восхищалась родительской чистотой, их умением любить преданно.
Меня, восьмиклассницу, поражало то, что за четырнадцать лет тюрьмы отец не утратил умения быть нежным. Из бани, которую он построил за домом, приносил мать на руках. Я с улыбкой наблюдала за своим влюбленным в маму отцом (мне родители казались старыми).
При нем мама сразу как-то расцвела, пополнела. Папа взвалил все самое тяжелое на свои плечи. С большим хозяйством забот и дел хватало. Летом он устроился работать на тракторе в леспромхоз: возил доски, бревна, с охотой брал в руки топор.
«Карелы – народ трудолюбивый» (В.И. Ленин).
Отцу за работу были положены хлебные карточки. Подошло дело рассчитываться – не выдали...
– Хлеба ему захотелось?! Пусть спасибо скажет, что живой!
Одно плохо: не знали мы тогда – кому именно сказать спасибо?
***
Пришла пора устраиваться на работу и мне.
Никто не понукал.
Необходимость – лучший стимул.
Я устроилась в Осинниках на шахту. Сняла для жилья койко-место у незнакомых людей. На работу к шести утра. Из Берензаса не успеть - далеко.
Одновременно училась в вечернюю смену, в школе рабочей молодежи. С утра до вечера – на работе, вечером – за парту. Шесть месяцев без отрыва от производства осваивала специальность моториста подземных транспортеров, постигала технику безопасности. За это время меня научили самостоятельно управлять лебедкой, грузить уголь с ленточного транспортера, откатывать техникой вагоны, сланцевать лаву, пользоваться насосом, следить за работой мощных вентиляторов. Я потом даже сама заменяла сальники, не ожидая слесарей, чтобы техника не простаивала. Быстро познакомилась с забойщиками всех трех смен.
Каждый рабочий день начинался с получения наряда.
Что такое наряд?
За два часа до начала работы приходишь в кабинет начальника участка и узнаешь о задании на день. Здесь докладывают об авариях за предыдущую смену. Тут же обычно проводится политминутка, все как один подписываются на Государственный денежный заем в размере месячной оплаты. Кредитуют государство. Решение это добровольное, а не то что «хочу – подписываюсь, хочу – нет».
Получив задание, идешь надевать комбинезон, получать каску с фарой, аккумулятор подзаряженный и проверенный заново. И на клеть – в лифт, чтобы опуститься на восемьсот метров под землю.
Я – ученица девятого класса – единственная из девушек работала в забое. Кругом одни мужики. Мат в воздухе стоит – глаза щиплет…
Дядя Федя Выглов попросил принести «коня».
Я решила, что предмет внешне должен хоть чем-то его напоминать. Ничего похожего не нашла. Так об этом честно ему и доложила, вернувшись обратно. Он свирепо глянул на меня, пошел вглубь лавы и притащил оттуда какую-то ржавую проволоку. Трясет ею у меня перед самым лицом (чтоб лучше рассмотреть могла) и на весь забой:
– Что е.………………………?!
Мне так стало обидно, что я заплакала.
Он не ожидал. Смотрю, растерялся, обмяк как-то весь. Не видел еще такого чуда под землей. И как бы извиняясь:
– Ну что ты... Оля. Прости… Это же просто вводные слова. Через год ты будешь ругаться хлеще моего. Хочешь – научу!
Оказывается, что «конь» – это вовсе не крупное копытное животное, как я на земле думала. Это всего-навсего – тросик с петлей на конце, чтобы таскать по земле затяжки для укрепления лавы.
Теперь я спокойна. После такого урока уже не забуду.
Педагоги – прямо от Бога!
Однажды я опоздала на работу: пришла не в шесть часов утра, а около восьми. Я к начальнику участка Чепелю.
– Извините, я проспала...
– Иди, досыпай!
Со слезами выскочила из кабинета. Хорошо, слесари заступились:
– Николай Николаевич, она живет на чужой квартире, с вечерней школы приходит ночью, пока поужинает. Тем более, это впервые.
Я за дверью стою, сквозь рев прислушиваюсь.
– Яковлева, зайди!
Простил. Хотя имел полное право посадить в тюрьму.
Но сложно было не только вставать на работу вовремя.
Если высота лавы, или иначе самого угольного пласта, небольшая, то сланцевать, очищать лаву от оставшегося угля, подтаскивать затяжки, чтоб крепить кровлю, приходится ползком, лежа.
Бывало, развалишься себе, как барыня…
Пожалуй, шахтер – вторая женская профессия, которая позволяла зарабатывать деньги лежа. Но она не является древней. Это уже завоевание Советской власти.
Все. Смена закончилась. Теперь еще как-то нужно самой добраться до клети, подняться на-гора, принять душ, сдать лампы на проверку, а аккумулятор на подзарядку.
Устала. Сейчас бы на квартиру, поужинать и отдохнуть, а тут школа. Поесть спокойно некогда. Обходилась кружкой холодной воды (чай мы в Сибири не пили) и уже на ходу куском хлеба с копченой колбасой. (Кормили рабочих теперь заметно лучше.)
Вспоминая о работе в шахте, нельзя не упомянуть о постоянном гнетущем ощущении: на тебя беспрерывно давит тяжелый, черный каменный свод. На голову, на грудь, на глаза.
Спирает дыхание...
Чувствуешь себя совсем маленькой и беспомощной...
Да еще на основном штреке ветродуй.
К этому тоже не скоро привыкаешь.
Трудно молодой девчонке преодолеть страх и постоянной смертельной опасности.
Завалы. Сколько людских жизней смолкло под предательски обвалившимся пластом. Если бы все погибшие разом ожили – земля бы зашевелилась в тех местах...
Зачем выдумывать ад? Спуститесь в шахту!
Рискуют жизнью все рабочие, но особенно посадчики лавы.
Уголь весь отгружен, пласт закончился. Осталось только ловко сбить деревянные опоры, которые до недавнего времени поддерживали земной небосвод, – и «всего делов». Смельчаки, особый отряд, должны топором с одного удара выбить столб и бежать ко второму, третьему – в сторону выхода, наблюдая, как пространство, которое ты только что занимал, перестало существовать, проглоченное обвалившейся землей.
Не всегда и не все успевают вырваться из этой преисподней.
Иногда грунт, как своенравный разбуженный гигант, оползает не только там, где сбиты столбы, но и слева, справа.
Везде...
Везде, и даже там, куда еще только должны следовать посадчики, пробираясь к выходу. И вот тогда неподъемная, черная бездна навеки поглощает и воздух, и свет, и жизнь, превращаясь в могилу. Посадчикам лавы перед началом работы давали для смелости спирт.
Считалось дурным тоном задумываться о фактической стоимости такого угля.
Людей в стране хватало.
Спирта тоже.
Конечно, кому не нравилось, могли, не дожидаясь пенсии, добровольно бросить все, уволиться с работы и покинуть подземку, но... для этого сначала нужно было стать беременной женщиной.
Других вариантов не существовало.
Наступила пора сдачи государственных экзаменов в школе. А тут Чепель сообщает мне: вышел указ, разрешающий увольняться квалифицированным рабочим из шахты на учебу в высшие учебные заведения.
Господи! Учиться на филолога – моя сокровенная мечта.
Чтоб папа дал мне добро оставить работу, я пригласила его к себе в Осинники в гости. Купила бутылочку, угостила хорошо и получила-таки согласие.
На вступительных экзаменах в институт сдала все на «хорошо», а географию на «отлично» – попались «угольные разрезы». Члены приемной комиссии многое сами впервые узнали от меня.
Шахтерская пыль глубоко и надолго впиталась в кожу рук. А веки как тушью подведены. Полностью, пожалуй, только ко второму курсу отмылась.
Лето пятьдесят третьего года.
Я, как и мечтала, – студентка педагогического института. Второй курс позади. Тогда, счастливая, я не подозревала, что сразу по достижении шестнадцати лет меня поставили на особый тайный учет.
Наверное, весь период учебы в институте мне не доверяли. За мной следили и доносили. Наушничали. Зачем? Мы настолько были преданы товарищу Сталину, что его смерть все восприняли как страшное, невосполнимое, личное горе.
Личную потерю.
Да, он был строгий, но как по-другому?
Сталин для всех не хороший или плохой.
Он – ЕДИНСТВЕННЫЙ!
Выбора просто не существовало!!!
Люди слепо готовы были идти по следам его копыт на любые сомнительные дела.
А все дела, на которые он вел, становились правыми.
Он заменял собой царя, он заменял Бога, он был многим вместо отца. По одной простой причине: заблаговременно царя, Бога и во многих семьях отца – он уничтожил.
Ну а дальше, пользуясь словами махровой антисоветской книги:
И стал Таракан победителем,
И лесов и полей повелителем.
Покорилися звери усатому…
В течение долгих десятилетий руководство страны проявляло в отношении отдельных категорий своих граждан немотивированную жестокость, как сказали бы сейчас. Но никто не возмущался. Напротив, подобные действия власти единодушно одобрялись. Юноши и девушки дружно вступали в ряды правящей Коммунистической партии, которая до этого репрессировала их родителей; становились активистами. Это был сознательный и ответственный шаг для каждого посвященного. Отказ в приеме наносил соискателю неизлечимую душевную травму. Исключение из партии делало продолжение жизни бессмысленным.
На очередную вспышку насилия народ откликался новым трудовым почином и становился при этом все счастливей и счастливей.
Процветал мазохизм.
Всей группой мы сфотографировались с траурным бантом на груди. И это не было лицемерием. Мы, студенты, ночь не спали, все волновались, достойный ли будет преемник?
Как вообще теперь ЖИТЬ?
Декан факультета, всегда строгий, недоступный, на митинге плакал. До этого мы считали Ивана Александровича бесчувственным человеком.
***
Первые студенческие каникулы.
По настоянию родителей еду на все лето в Карелию, на родину. По адресу нашла маминого брата – дядю Сеню. Встретились. Я сразу подметила в его лице мамины черты. Спазм перехватил горло, ноги подкосились, слезы навернулись на глаза. Не выдержала тяжелой паузы:
– Дядя Сеня, не узнаешь, это я, Оля.
Он порывисто прижал меня, и мы так долго стояли и рыдали в дверях. А потом до утра просидели за столом – душами терлись.
На выходной я должна была ехать с ним в Щеккилу к бабушке и дедушке. Но случилось иначе: зашел Ваня, мой двоюродный брат, он на рабочей машине возвращается туда сейчас. Решено ехать, не откладывая.
– Я скажу бабушке, что ты моя жена...
К дому он вел меня не по центральной дороге, а огородами (позже я узнала: старики по этому признаку безошибочно определяли, кто идет: местные или гости издалека).
Только зашли, он сразу с порога по-карельски:
– Бабушка, познакомься, моя жена. Нравится тебе?
Та, держась за шесток, медленно выпрямилась, стала вровень со мной и начала молча вглядываться.
Я не выдержала, зарыдала, обняла ее худенькую фигурку и сквозь плач сообщила, что я из Сибири… Оля.
Теперь воем завыли все, кто был тут. Прибежали с улицы соседи, родные. Они смотрели на меня, как на пришельца с того света. Сибирь им представлялась какой-то ненасытной адской машиной по уничтожению людей. Ведь и до меня многих увозили, но еще ни один на родину не вернулся. А тут перед ними стояла девушка, модно одетая, стройная, худенькая и... родная.
Утром, когда солнце поднялось высоко, дедушка подсел к окну и попросил меня подойти поближе.
– Внучка, встань так, чтоб я увидел, какая ты.
Я с удовольствием выполнила его просьбу.
– Хорошенькая, вся в дочку.
К дедушке я испытывала особую нежность и, как могла, заботилась о нем. Вечером выискивала насекомых у него на голове, расчесывала волосы. Он опустит голову на мои колени и задремлет, а я не тревожу, пока сам не проснется. Разволнуется, как бы мне не было брезгливо. Милый дедушка, безграничная любовь к близкому человеку не оставляет места для иных чувств…
Мы были нежны друг с другом. Видно, чувствовали: это наша последняя встреча. Прощаясь, я потеряла сознание у него на груди. Как жаль, что в жизни не было такого друга рядом!
В другом доме, в этой же деревне, жила старшая мамина сестра, тетя Маня. Она угощала меня разными национальными блюдами. На столе – горячие калитки, сульчинат, кейтин пийруат, тенчой.
Я по-карельски говорила, тяжело ворочая языком. Многих слов не знала. Но мамино желание исполнила: «С бабушкой, с дедушкой, со своими говори на родном языке: им будет приятно». Ваня шутил:
– Не обращайте внимания: Оля только что из Америки, поэтому волка путает с медведем.
После Щеккилы он отвез меня в Куккозеро.
Моя деревня.
Здесь я родилась.
И где-то здесь в довольстве жили люди, по доносу которых папа был осужден. Мысленно я давно уже их простила. Но ведь простить – не значит забыть. И разум чувству в таких вопросах – не судья.
Утро. Солнышко желанно встает.
На краю разнотравой, широкой луговины, на самом взгорке, – деревенский погост. Православная часовенка при нем разрушена. (Там, по рассказам, меня и крестили.)
Из густой высокой крапивы теперь едва выглядывает пара бревенчатых венцов да лежит на боку изразцовая маковка, неловко уткнувшись, как после верного выстрела, в землю крестом.
Нестройной шеренгой, сутуло нависая, жмутся кругом вековые ели. Укрыли ажурной траурной накидкой тени место расправы, опустили безвольно свои разлапистые ветви и стоят, не шелохнутся.
Молчком скорбят.
Идем по деревне, не спеша.
В нашем доме разместили магазин. Мне еще издали указали на двухэтажные бревенчатые хоромы. Покосившийся дверной проем, как немо искривленный старческий рот, зиял черной дырой. Два маленьких окошка подслеповато глядят на дорогу, остальные наглухо забиты.
Подошла ближе.
Капли росистой влаги робкими слезинками блеснули на оконном стекле.
Порог…
Как защемило сердце, когда переступила его. Грудью уперлась в спертую гнетущую тишину коридора. Едва переставляя свинцовые ноги, через силу, стала подниматься. Не то скрип, не то жалобный стон вырвался у лестницы.
Да что же это такое?!
Остановилась в сенях. Все. Дальше не могу. Нечем дышать.
В сильном волнении вышла на улицу.
Я с раннего детства мечтала о своей первой поездке на родину. Верила, что когда-нибудь она состоится. Ждала. Поехала, счастливая, к родным, а папа, оказывается, во время моего отсутствия обгорел в запылавшем тракторе.
Развился рак.
Все лето отец мучился от ужасной боли. Тяжелобольного, его отправили в областной центр одного. Мама по-прежнему не имела права самостоятельно покидать пределы села.
Я ходила к отцу в больницу, носила куриный бульон. Он тогда все говорил, что если бы поел ухи из куккозерской рыбы, то непременно поправился бы. В больнице мы с ним подолгу откровенно беседовали. Я хотела попросить прощения за свои резкие порой ответы, но не повернулся язык: постеснялась, что неправильно поймет... А зря.
Двадцать второго апреля в два часа ночи папы не стало.
– Что вы?! Ни в коем случае, в такой день ничего траурного! В стране большой праздник – День рождения Великого Ленина.
Перед смертью отец долго звал меня. Но никто мне не позвонил в общежитие. Маму на похороны не пустили.
Огромное горе, которое неожиданно свалилось, казалось, раздавит…
А жизнь все равно почему-то продолжалась…
Вот и летняя сессия.
Экзамены, несмотря ни на что, надо было сдать на «хорошо». Иначе стипендии не будет. А вместе с ней не будет и учебы. Следом педагогическая практика. Две смены в пионерском лагере на горной реке Чумыш и отряд мальчишек шестого класса зарубцевали боль.
***
Никто не помнил случая, чтобы в Сталинском государственном институте был Всесоюзный выпуск. А в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году на удивление всем состоялся. Направление на работу давали с учетом желания.
Я в анкете указала Карело-Финскую ССР.
В мае пришел вызов из Петрозаводска, и мы с мамой поехали домой по-людски – в плацкартном вагоне. Все лето были счастливые встречи, угощения, разговоры с родными. После смерти Сталина и мне, и маме можно было свободно переезжать из одной деревни в другую, не спрашивая ни у кого разрешения. Сколько хочешь переезжай! (Я думала, от счастья задохнусь.)
Как жила в Карелии?
Работала сначала в школе лесного поселка. Преподавала литературу и любимый русский язык. Старалась особенно чутко, внимательно относиться к детям, которые были лишены с детства, как я, отцовской ласки, внимания, защиты.
Вышла замуж не по расчету. А все, к чему относишься с любовью, не может не приносить страданий. Уж так повелось.
По убеждению вступила в Коммунистическую партию.
Не желание сделать карьеру, а искренняя вера в справедливость ленинских идей вела меня. Понадобились десятилетия, пока я заподозрила неладное…
Направили на работу в райком. (Вот это уже было лишнее.) Чтобы оставаться верным избранным идеалам, не следует знать, из чего они приготовлены.
Нельзя заходить «на кухню»!
Мама.
Сидела дома. На работу ей устроиться я не позволила. Хватит. За жизнь намантулилась. Вязала носки, ремонтировала одежду. Обрабатывала одна, не ожидая ничьей помощи, картофельное поле. Варила обеды, присматривала за внуками.
Здесь, на родине, она острее воспринимала обиду, что ее труд, колхозный, бесплатный, тридцатилетний, никак не оценен – отказали в пенсии.
Это был для нее последний удар.
Переживала, рассказывая всем о ссылке, об унижении на допросах в комендатуре, о клейме «жена врага народа». Участковый терапевт ошибочно поставила ей диагноз – рак печени. Положили маму в больницу и лечили сильнейшими препаратами.
Лекарства оказались опаснее предполагаемой болезни.
Уже в больнице у нее появились первые признаки нарушения памяти и разума. Меня она стала называть сестрой или Петей. От высокого давления мама поседела. Таблетки, уколы ненадолго уменьшали боль.
Бюллетеня мне по уходу за матерью, разумеется, не дали.
Лежать мама не умела. Хлопотала по дому, играла с младшим внуком. Если становилось лучше, она снова шла в собес просить пенсию, но не встречала понимания нигде...
Она стала уносить из дому вещи и раздавать на улице.
Прямо беда!
Пришлось закрывать ее под замок до конца работы. (Это мою маму – одну из самых мудрейших женщин, каких только видела на свете.) И наревусь, и нарыдаюсь порой...
То уйдет в гости к чужим людям.
А однажды уехала куда-то и пропала. Я искала ее, где только могла. В другой раз с вокзала, где она раздавала плетеные коврики пассажирам, ее увезли в психиатрическую больницу.
Через месяц сообщили: «Курс провели, можете забирать».
Муж поехал за ней в больницу. После этого лечения рассудок у нее помутился окончательно. Мама, увидев зятя, разволновалась: «Чайку, чайку». Я испугалась, увидев ее остриженную наголо. Врачи настаивали отдать маму в Дом престарелых, где медперсонал дежурит круглые сутки. Я бы посчитала такой поступок по отношению к ней предательством.
Мама теперь всегда была в хорошем расположении духа. Она жизнерадостно пела похабную песню:
Эх, милка моя,
шевелилка моя!
Сама ходишь, шевелишь,
а мне пощупать не велишь!
Соседские дети смеялись над ней, строили рожи, тыкая в ее сторону пальцем. Просили спеть еще.
И это была не чья-нибудь посторонняя женщина...
Это была Мама. Моя мама. Любимая мама!
И весь трагизм положения даже не в том, что она лишилась разума. Нет. А в том, что такой трудолюбивый, терпеливый и мудрый от природы человек, как она, оказывается, смогла почувствовать себя по-настоящему счастливой в нашей стране, только повредившись рассудком…
Морозным январским утром, спустя год, мама трагически погибла насильственной смертью.
Я осталась одна. Матери не заменит никто.
Все жутко. Нелепо. Как в жизни...
***
Уже много позднее, в тысяча девятьсот девяносто девятом году, руководители страны открыто покаялись. Решили выплатить компенсацию репрессированным семьям.
Господи, да мы и сроду-то не копили обид, а тут последняя горечь с души ушла.
Кто бы знал, что доживу до такого!
Прямо из Правительства мне пришло извещение о денежном переводе. Я разволновалась: не знаю, за что и хвататься.
До почты иду, людей сквозь слезы не вижу.
Подаю паспорт. Благодарю женщин за приятную новость, получаю квиток...
Справка
Бутылка водки стоила по тем временам десять рублей.
Горьковская область, Варнавинский район,
деревня Анисимово, 1995 год
Эпилог
Я перевернул последнюю страницу рукописи.
Как всё непросто…
Но не нам судить прошлое!
Нам бы хоть с настоящим как-то разобраться.
А пока считается, что «мы прорвались с боями из Бухенвальда в Освенцим».
***
Откровение родительских рукописей взволновало меня.
Я бережно уложил эти пожелтевшие страницы и вышел из горницы.
В сенях лестница на чердак, часть ступенек истлела. Осторожно поднимаюсь.
Смотрю: крыша в одном месте совсем прохудилась, и луч света через прореху падает на зелёный кустик. Берёзка с рябинкой растут. Уже на метр поднялись. Сами ярко освещены, а вокруг терпкий чердачный мрак.
Тихо. Таинственно. Как перед службой в церкви.
Пылинки млечным звездопадом вьются в солнечном конусе света.
Раньше чердаки густо засыпали землёй – вот и прижились два зёрнышка, занесённые сюда ветром. Дождик их напоил, солнышко осветило и обогрело. Тянутся деревца вверх, не сдаются. Переплелись ветвями, в обнимку, словно отец с матерью.
Погибнут они здесь!
– Милые мои, возьму вас с собой, прямо как есть, не разлучая.
Свежее дыхание ветерка и радостный шелест листвы – в ответ.
