Сплетение душ, начало. Часть первая
Повесть-хроника.
В работе использованы фотографии автора. Свои вопросы и замечания Вы можете направлять по адресу: kostjunin@karelia.ru
Светлая память моей бабушке,
великомученице,
Яковлевой Александре Михайловне.
Кто знает, может, в том, чтобы бережно донести
до людей в своих ладонях её слезы, – и есть
моё земное предназначение…
Пролог
Прошло много лет, как не стало родителей. А дом в деревне так и стоит заброшенный. Сутулясь, смотрю на него издали, а внутрь зайти боюсь.
Жутко заходить в мертвый родительский дом…
Он весь какой-то сгорбленный. Почернел от дождей, словно человек от горя и слез. Не выдержав, отвожу в сторону глаза от пристального, укоризненного взгляда окон. Нервно закуриваю. Первый раз за всю жизнь в душе так ломко.
Подхожу ближе к дому.
По пояс в крапиве и матером репейнике пробираюсь к крыльцу. Разрываю спутанные стебли трав. Дверь подалась не сразу. В сенях лестница на чердак, часть ступенек истлела. Осторожно поднимаюсь. Смотрю: крыша в одном месте совсем прохудилась и луч света прямо через прореху падает на зеленый кустик. Пригляделся, а это березка с рябинкой растут. Уже на метр поднялись. Сами ярко освещены, а вокруг терпкий чердачный мрак. Тихо. Таинственно. Как во время службы в церкви. Пылинки млечным звездопадом вьются в солнечном конусе света.
Раньше чердаки густо землей засыпали вот и прижились два зернышка, занесенные сюда ветром. Дождик их напоил, солнышко обогрело и осветило. Тянутся 
деревца вверх, не сдаются. Переплелись ветвями, в обнимку, словно отец с матерью.
Но ведь они погибнут одни.
Милые мои, возьму вас с собой, прямо как есть, не разлучая.
Свежее дыхание ветерка и радостный шелест листвы в ответ.
***
Сейчас о многом хотелось бы поговорить с отцом и мамой, но время упущено. После смерти родителей остались какие-то рукописи. На родном пепелище я вспомнил о них и, вернувшись к себе домой, трепетно извлек на свет эти тихие послания.
И вдруг озарило…
Они вернут жизнь родительскому слову!
Сверху лежала рукопись отца, Костюнина Виктора Алексеевича,
«По собственному следу».
Пройду этот путь вместе с ним.
По собственному следу
Часть I
Конец февраля.
С утра по глубоким сугробам сыпуче заскользила легкая поземка, а уже к вечеру разыгралась настоящая метель. Вокруг одиноких уличных фонарей, в пучке света, как потревоженные пчелы, кипят снежные хлопья. По телу ломота.
Эх, сейчас бы в деревенскую баньку, по-черному (с веничком-то, а?!). Для старика это праздник.
Вспомнилось далекое детство военной поры...
У кого бани не было, мылись от беды в русской печке. Истопят печь, уберут чугунки, подметут кирпичи веником и вперед. У нашего деда Ивана была. Маленькая, с соломенной крышей набекрень, с тусклым оконцем, а все же настоящая русская баня. Летом ее топили почаще. Зимой реже.
Именно эта неказистая банька запомнилась мне на всю жизнь.
Однажды зимним вечером, как и сейчас в метель, мать пригласила в баню продавщицу деревенского магазинчика. Это была яркая блондинка с длинными льняными волосами и стройной, красивой фигурой.
Как я попал с ними? Да очень просто: всегда и везде с матерью. И в баню тоже. Мне шел двенадцатый год, это не смущало блондинку, а мать тем более. Моюсь себе, спокойно, обстоятельно. Женщины азартно парятся. Охают! Ахают! Блондинка с полка-«кутника» соскользнула своим выразительным мыльным задом, чуть не упав на пол.
И вдруг я начинаю испытывать непонятное волнение. У меня, как у намагниченного, появляется навязчивое желание наблюдать за каждым движением обнаженной незнакомки. За тем, как она намыливает себе шею. Задиристую грудь. Как мыльная пена стекает по спине. Но я сдерживаю себя, да еще и принимаю равнодушный вид.
Мой отец-то, оказывается, кремень, - не человек!
Голову мне мыла мать. Тщательно намыливала волосы, обильно поливала водой, а я не чувствовал, ест ли мыло глаза, не слишком ли горячая вода. Без обычных капризов. Мысли бестолково роились в голове, оглушая меня своими идейками... Я делаю попытку разобраться, что за переполох случился? И запутываюсь еще сильнее.
Сколько лет прошло, а ведь я почти не изменился.
Да, жизнь прожита яркая.
Родом я из Варнавинского уезда Нижегородской губернии. Из маленькой деревни Анисимово, что стоит на берегу красивейшей реки Ветлуги, в ее верховье.
С крутого холмистого утеса или, как принято у нас называть это место, – с «угора», открывается бескрайняя панорама: спокойна глубоководная Ветлуга, с ее берегами, поросшими вековыми соснами и елями, старыми ветлами, кустами шиповника и черной смородины, с чистыми песчаными отмелями, глубокими омутами, хранящими вековые топляки мореного дуба и пудовых сомов. В пойменных заливных лугах сочный ковер разнотравья; множество больших и маленьких озер, заросших осокой и кувшинками; лесных речек с чистой водой и обилием разной рыбы, запасы которой каждый год пополняются весенним паводком.
Река эта один из самых больших притоков Волги. И берега ее тоже напоминают волжские: правый горный, левый луговой. Обрывистый берег местами разрезан глубокими ложбинами, выходящими на равнину. Вот между двух таких оврагов, на крутом берегу Ветлуги, и приютилась наша деревня Анисимово.
Именно здесь, в родной деревне отца, и обосновалась после венчания семья моих родителей. У меня сохранилась картина с изображением родительского дома, которую я написал маслом. Сам!!!
Эта работа единственная. Как поднялась рука на живопись, не знаю; видно, надеяться было не на кого, а желание подпирало.
Начало зимы. Пасмурный день. Убранные чистым снегом ветхие крыши домов. Безлюдная улица, еще свободная от привычных зимних заносов по самые окна. У задней стены дома стог сена – символ домашнего благополучия. Прируб отцовской мастерской, выходящей в сад. И фигура отца, идущего к дому с малиновой авоськой, в которой я знаю, что находится: мы с ним ходили в магазин по случаю удачной охоты на зайцев.
Вот в этом доме 19 апреля тридцать шестого года родился Я – Костюнин Виктор Алексеевич.
***
В колхоз отец записываться не стал. Коллективное хозяйство не нуждалось в таких людях, как он – слишком самостоятельный. Округа, как и всюду по стране, держалась на ораторах, а мой отец деловит, но не словоохотлив – «не баюн», как подметила мать. Он выстроил рядом с домом свою кузницу, в надежде на взаимовыгодное сотрудничество с колхозом.
«Лавочку» приказали «немедля прикрыть!».
Остатки кузницы долго еще стояли на краю деревни, в назидание всем остальным, пока не сгнили окончательно.
А, нечего…
Отцу не пришлось раздумывать, куда дальше (теперь за всех думали наготово). По линии военкомата его направили в Горький на курсы шоферов. На район, в леспромхоз, приходят шесть новых лесовозов, нужны водители.
Он часто в длительных рейсах. В качестве гостинцев из отдаленных лесопунктов привозит продукты. В ОРСе большой выбор: от колбасы до советского шампанского. Все это и у нас на столе. С тех пор у меня в памяти осталось (память знает, что хранить): под детской кроваткой целый ящик конфет в полной моей власти.
Разговоров о колхозе родители избегают: там, сколько ни заработай, – все отберут, а здесь САМИ платят.
***
Воскресенье двадцать второго июня больно ударило своей неожиданностью. Жизнь не перестраивалась, беспощадно ломалась.
Всеобщая мобилизация!
Лесовоз отца срочно переоборудуют под перевозку новобранцев со всей округи до ближайшей железнодорожной станции. На машину ставят новый кузов, покрашенный зеленой краской, оборудуют скамейками. Борта оклеивают красочными плакатами армейского содержания. Машина и плакаты мне нравятся. Это уже не грязный лесовоз. До станции сорок километров. Отец делает в сутки два рейса. Кроме его машины на маршруте еще две. Домой с работы приезжает поздно. С молчаливым вопросом смотрит на мать: нет ли повестки? «Пока нет».
Но за этой маленькой бумажкой дело не станет. Через две недели принесли и ее:
«...явиться, при себе иметь...».
Советским Союзом руководили бессребреники.
У них не было жажды наживы, столь характерной для акул капитализма. Доброе слово, теплая постель и… безграничная власть – вот, собственно, и все, чего они добивались. Как по карте переставляя игрушечных солдатиков, власть отправляла войска на захват то одной, то другой соседней страны. По тайному сговору с врагом делила мир.
Соседей не выбирают
Доразделялись. Ударило в ответ.
- Народ! Выручай!
Куда деваться – надо выручать. Когда в доме пожар, его сначала нужно потушить. Может быть, даже ценой собственной жизни. Все остальное потом.
Страна целую неделю ждала воззвания Верховного к народу!
По этому поводу тетка Шура Антонова, старшая мамина сестра, даже сложила частушку:
Атаману на-ше-му,
Вот так и по-па-ло-то.
Ну и мать его ети,
Не раскрывай еба-ло-то!
Частушка неизменно исполнялась с лихим, радостным задором, словно воспевала долгожданную победу.
Жила тетя Шура в районном центре, селе Варнавино. Ее муж, дядя Саша, получил повестку одновременно с отцом, и теперь она оставалась одна, с тремя детьми на руках, мал-мала меньше.
Этим вечером родители, пораньше уложив меня спать, приглушили свет лампы. Засыпая, я видел, как они сидели, нежно обнявшись.
Утром собирались второпях.
Вместе едем к военкомату. Там перемешались призывники и провожающие. Где плач и причитания, где гармошка и плясовая. Отец передает машину своему напарнику Николаю Карпову, у того еще нет повестки, но через неделю уйдет и он. Мы стоим отдельной группой у деревянного забора. Ждем команды. Отец рассеянно сунул мне в руки какую-то сладость и, не отрываясь, молча, глядит на мать. Основное, видно, за ночь переговорили.
В свои пять лет я мало понимаю происходящее, однако надрывный плач взрослых тяжело давит.
Дали команду: «По машинам!»
Вой усилился. На прощанье последние, самые главные слова. Призывники, нехотя освобождаясь от цепких рук жен и матерей, проворно запрыгивают в кузов. Колонна тронулась. Мама ухватилась за задний борт и висела на нем до тех пор, пока машина не вырвалась из рук.
Сила, разлучающая их, одолела.
Я стою, внутренне сжавшись. Нижняя губа обиженно оттопырилась и слегка начала подрагивать.
Всю дорогу до дома мать, не разжимая пальцев, вела меня за руку, словно боялась, что вдруг могу исчезнуть и я.
Вернулись в опустевший дом.
Одни.
В комнате жутковатая тишина и по ней, черной угловатой трещиной, стон матери…
Из открытого ящика комода торчит скомканное нижнее белье. На боку лежит упавший стул. А на вешалке одиноко висит свадебный костюм отца из дорогого бостона.
Как пустая мертвая оболочка.
***
И началась новая жизнь, уже военной поры. Общая для всех, но у каждого своя.
Писем от отца одно-два, еще даже не с фронта. Где-то шоферит, что-то возит. Потом письма обходят нас стороной. Как тифозных... Среди деревенских нередких похоронок нашей пока нет.
Зимние сумерки накрывают быстро, как овчиной. Улица становится пустой и неуютной. Хочется быстрее домой: к теплу, к свету, к матери. Помню, как после ужина мы забрались с ней на русскую печку с керосиновой лампой, и мать раскрыла старый охотничий журнал. Тычет пальцем в рисунок на обложке, на котором лесная дорога, силуэты двух охотников, и утверждает, что это отец с дядей Сашей. Мне сомнения ни к чему, и я надолго застываю с журналом в руках.
Однажды в один из таких вечеров кто-то постучал в дверь. Мать пошла открывать и вернулась со своим отцом, мне - дедом Иваном, в руках которого был объемный сверток. Я слез с печки и с любопытством наблюдал, как дед его разворачивает.
Лыжи! Настоящие! Необыкновенной красоты.
Дед заказал их специально для меня в столярной мастерской, где выполняли заказы для фронта. Лыжи были изготовлены из лучшего материала без сучков, гибкие, с круто загнутыми носами, приятно пахнущие березовой древесиной и спиртовым лаком.
Я переводил глаза с подарка на деда и, кажется, с этого момента впервые рассмотрел его. Ему было за пятьдесят. Выше среднего роста, сухощавый, с остатками жидковатых русых волос вокруг обширной лысины, с седеющими густыми усами на гладко выбритом лице. Выразительность лица подчеркивали его проницательные глаза. Он был немного навеселе, а когда мать, собирая ужин, достала «оденок», оставшийся от проводов отца, лицо деда приобрело благостное выражение. Он, не спеша, вытащил кисет, оторвал от сложенной газеты «косынку», свернул аккуратную козью ножку и закурил. Комната наполнилась забытым ароматом самосада. Стало уютнее и теплей.
За ужином мать с дедом решили, не дожидаясь лета, перебираться к ним, в Лубяны.
Ну, Орина, обращаясь к матери, сказал дед, пойду, и, тяжело опираясь рукой о стол, он рвано поднялся.
Да полно, тять, куды ты теперь?
Мать, накинув на плечи платок, пошла до калитки проводить.
Слышу с улицы:
Тять, милой, а ты ровно не в ту сторону пошел! Али дом-то там?..
В ответ досадный голос деда. Высоким ладным каскадом ниспадает мат. На крыльце шаги. Возвращаются. Дед заходит первым и в явном замешательстве, как бы оправдываясь передо мной, произносит:
Витюх, нали, голову обвело кругом. Как жив остался, матки?
На следующий день, после ухода деда, мы стали готовиться к переезду. Взяли самое необходимое: обувь, одежду. Свой дом закрыли. Сами налегке, как погорельцы, отправились в Лубяны. До них около десяти километров.
На большой дороге с нами поравнялся и предложил подвезти «сколь по пути будет» почтальон-возница. Ехать, едва покачиваясь в широких розвальнях по укатанной зимней трассе, – одно удовольствие. Как сейчас, вижу эту дорогу с клочками сена под полозьями саней, запахом конского навоза и хозяйственного двора. Путь не казался длинным. На всем протяжении стоят деревни, одна от другой в пределах видимости: Михаленино, Заболотье, Опалихи. Небольшие, притихшие, занесенные снегом.
Вот показалась и наша.
Дедовский дом в центре деревни.
Через просторные сени заходим в зимнюю избу. Оглядываюсь. Слева от входной двери большая русская печь. Под потолком полати. В красном углу, до потолка, икона Николы Чудотворца в резной божнице. Двуспальная металлическая кровать – эта мебель уже поставлена для нас.
Нас ждут. Бабушка Дарья испекла пирог, дед нарезал в тарелку сотового меда. На столе появились мясные щи из серой капусты, тушеная картошка в глиняном горшке, ржаной хлеб.
Бабушку я раньше не видел и теперь рассматривал ее с интересом, мне с ней жить. Среднего роста, полновата, с крупными чертами лица, в платке, из-под которого выбивались гладкие темные волосы на пробор. Открытая, улыбчивая. Тихий воркующий голосок. Я невольно оценивал ее и находил, к собственному удовольствию, что она мне нравится.
В первую же ночь, по новизне, я забрался к деду с бабой на полати. После дальней дороги и щедрых угощений веки непослушно слипались.
Спа-а-ать.
***
Хороши полати, но всю зиму на них не пролежишь, развлечения нужны. Может, эта безысходность и вывела меня на дедовских лыжах в снежные поля, от окружения которых некуда было деться. Иду, не спеша, а глаза невольно ищут на снежной равнине хоть какие-то отметины. Вдруг натыкаюсь на незнакомый след. С ярко выраженным симметричным рисунком: две ямки спереди рядом, две позади – друг за дружкой.
Заяц! След казался таким свежим, что мне невольно хотелось его понюхать. Лыжи сами выбрали маршрут.
Оказывается, по следам можно все прочитать про жизнь зверька. Вот здесь он сидел, скусывая заснеженную былинку; здесь возвращался точь-в-точь своим следом назад, словно что-то потерял; вот игриво пустился в намет, тут успокоился и перешел на прогулочный ход. Не сразу замечаю, что след увел меня от деревни довольно далеко, а сумерки сгущаются. Надо поворачивать назад.
Этим вечером дома я был необычайно тих. Лег спать, а перед глазами так и мелькают отметины заячьих следов.
Жизнь военной поры не отличалась великим разнообразием. Как правило, к нам – никто, и мы никуда. Разве что иногда тишину деревни нарушит шум проезжающей машины.
Однажды, в вечерних сумерках, грузовик, у которого вместо задних колес были гусеницы, остановился прямо у нашего дома. Двое военных. Попросились на ночлег.
За ужином взрослые обсуждали фронтовые новости, а меня интересовало совсем иное. Я не сводил глаз с военной амуниции: полевых сумок, петлиц, звездочек. Издали втягивал носом запах скрипящей кожи ремней. Конечно, все было интересно, но кобура с пистолетом подействовала на меня просто магически.
Стали укладываться спать. Военным постелили на полу. Я цепко слежу за пистолетом. Заметил, что его, как и полагается, положили под изголовье.
Все уснули. Тишина в доме.
Слышно только, как кто-то посапывает. Наваждение какое-то... Я опомнился, когда уже крадучись, в темноте, подходил к спящим бойцам. Рука сама потянулась вперед, непослушно, как чужая. Нащупал пальцами ремень портупеи, попробовал потянуть к себе.
Подалось.
И то ли спугнуло беспокойство спящего, то ли не выдержали нервы, но от затеи вытащить пистолет я отказался. Вернулся в теплую постель к матери, а потом еще долго не мог заснуть.
Утром военные в благодарность за радушный прием оставили мне на память командирскую сумку и армейскую звездочку на шапку.
Нужна мне их звездочка! Что я, маленький?!
Вот так мы и жили в небольшой деревушке, судьбой отгороженной от общей большой беды.
Из редких долгоблуждающих треугольников полевой почты мы узнавали о положении дел на фронте. Новости поровну делились на всех жителей деревни, без утайки. При виде почтальона каждый раз возникало двоякое чувство: и ждешь весточки, и боишься. Что именно вручит он на этот раз?
Как ни длинна нудная зима, весне быть.
Для деревенской детворы эта пора в Лубянах бесперспективная. Пока идет таяние снега, мы как привязанные сидим по домам, нетерпеливо сучим ногами. Всюду «зажоры» – скрытая под снегом вода, как ловушки. Ждем, когда можно будет не зависеть от обуви, а это раньше Пасхи не бывает. Вот когда начинается босоногое раздолье. Какая бы погода ни была в этот день, мы пробовали ногами землю: сперва на припеках и не все, потом помаленьку и остальные подключались.
Дождавшись, когда полностью сойдет снег, мать, на пару с соседкой, отправилась на пароходе за сто километров в город Ветлугу, молиться. (Там православный храм нечаянно не разрушили.) От отца третий месяц не было никаких вестей…
***
Дед Иван за свое пролетарское происхождение был уважен властью.
В начале деревни стояло приземистое рубленое здание с маленькими, редкими окнами, под тесовой крышей. Там получали льняное масло. Маслобойка – место теплое. Со всего района сюда везли льняное семя на переработку из тех колхозов, где оно было. Люди ехали как на праздник. Счастливчики. Целый день можно пробовать маслянистый, жареный пух, отламывать кусочки теплого жмыха, макать хлеб в ароматное, янтарное масло, которого многие не видели с начала войны, до головокружения вдыхать его забытый аппетитный запах. И, наконец, финал – жареная картошка. Досыта!
И заведовал этим заповедным местом дед Иван. (Кому еще командовать?) Он не буржуй какой-нибудь. Свой! А значит, все разделит по справедливости. Помогала ему моложавая статная женщина, из эвакуированных, на которую дед время от времени бросал выразительные маслянистые взгляды.
Спору нет, ответственная должность деда позволяла нашей семье в голодную военную пору ни в чем не знать нужды.
За маслобойкой шел ряд небольших амбаров-житниц. В них раньше хранилось зерно. И вот теперь амбары стояли пустыми. На многих поржавели замки, а где и дверь настежь. Хлеб заменяла горькая лепешка из картофеля, жмыха, лебеды и «колокольца» – скорлупы льняного семени. Голод накрыл деревню.
Была своя житница и у деда, и внешне она ничем не отличалась от других, рядом стоящих. Только вот нутро имела особое, с реальным содержанием. Большой, от стенки до стенки, ларь, поделенный на три отделения, не пустовал никогда. В нем и рожь, и пшеница, и горох – запасы не одного урожая. При таком достатке я недоумевал, зачем мать тянет меня осенью на поле, после жатвы, вместе со всеми собирать колоски?
После революции бедных не стало меньше. Всеобщее равенство не наступило. Но теперь хорошо, зажиточно, на общую зависть, живет уже не тот, кто хорошо умножает и прибавляет. Герой времени теперь человек, уполномоченный Советской властью делить и отнимать…
Лето кончилось, а мне его не жаль. Осень желанней.
Для меня кроме ясных прохладных дней в осени было много чего-то неопределенного, неосознанно волновавшего меня.
Взять хотя бы сбор урожая.
В открытые окна, выходящие в сад, тянутся ветвями яблони, предлагая откушать спелую антоновку, наполняя комнату густым ароматом. Тянешься к тому яблоку, что крупнее, осторожно срываешь и смачно надкусываешь. Золотистый сок, намаявшись в ожидании, выглядывает прозрачными каплями.
И еще я любил этот период за то, что он совмещался с переходом, как переездом, из летней избы в зимнюю. (Будто очередную страницу в жизни перелистываешь.) Из мебели при этом ничего не переносили: все оставалось на своих местах. Захватим с собой необходимую посуду – вот и «переехали». Это окончательно подводило итог лету.
Вставлены в окна вторые, зимние, рамы, ожила русская печь, своим теплом изгоняя застойный, нежилой дух. Ей помогала своим бойким, веселым огоньком маленькая печка. Изба задышала, наполняясь ароматом чисто надраенных голяком некрашеных полов, запахами поля, свежей капусты и моркови вперемешку с дедовским самосадом.
Весело и дружно орудуют в выдолбленных корытцах тяпки, измельчая ядреную, хранящую еще сок полей капусту. Я с удовольствием хрущу сочными капустными кочерыжками. Начищенный до блеска, выставив напоказ медали, гудит самовар. А тут и дед. Он приехал с лесной пасеки и привез свой урожай. На столе к чаю подан мед: продукт царский сам по себе, а в виде медовых сот – особенно. Жидкий медовый янтарь живописно слезится по краю глубокой тарелки.
На таких ярких, щедрых, вкусных красках осень сдавала свои позиции суровой зиме. А сама уходила. Видно, чтобы не наскучить и всегда держать себя в особой цене.
Председателю деревенского колхоза принесли похоронку. Из сыновей у него в живых теперь остался только младший, Жорка, – мой лучший приятель. К этому времени в боях за Москву погиб и единственный сын деда Ивана, родной мамин брат.
Война собирала свой «урожай».
***
Военные годы сменяли один другой быстро. Наступил сорок пятый.
Праздник 9 Мая пришел в деревню незаметно и буднично: радио в деревне нет, газет тоже. Не было ни митинга, ни собрания, хотя весть добралась до деревни в тот же день. Не заметил у людей бурного выражения чувств по этому поводу. Не видел на глазах ни радостных, ни горестных слез – выплаканы.
В этот теплый, солнечный день все были на своих подворьях: готовили к посадке огороды. Узнав о победе, передавали долгожданную новость по цепочке, от соседа к соседу. Работу при этом не бросали, продолжая копаться в земле, но каждый, вероятно, пребывал в своих мыслях по этому поводу.
Дед не снизошел до обсуждения с домашними такого серьезного события. Я видел его на нашем крыльце с председателем. Притихшие, они молча курили. Им было о чем помолчать.
Погибших сыновей не вернешь.
Они собой загатили путь к Победе…
С этого дня люди, выходя из дому, первым делом обращали внимание на дорогу: не идет ли машина с солдатами-победителями. С надеждой всматривались и мы с мамой.
Однажды грузовик остановился недалеко от нашего дома. Мы, ребятня, подбежали к нему. В кузове около десятка солдат. Они оживленно прощались с одним из попутчиков, помогая ему выбраться из кузова: сначала появились костыли, потом с помощью водителя выгрузили и самого. Передали через борт его поклажу – солдатский вещмешок, и машина продолжила путь. На дороге остался солдат – пожилой, невысокого роста, с измученным лицом. На выгоревшей добела гимнастерке не видно ни орденов, ни медалей, только облупленная звездочка на старой, помятой пилотке.
Солдат, тяжело повиснув на деревянных подпорках, неуверенно шагнул единственной ногой к родному дому. Путь в десять шагов, о котором он мечтал с первых дней войны, оказался горьким и трудным, а крыльцо, знакомое с детства, непривычно высоким и неприветливым...
Его никто не встречал. Жена, трое сыновей и дочери только еще бежали к деревне с поля. Он, натянуто улыбаясь, заговорил с нами, нетерпеливо поджидая своих. Это был Семен Хорин, наш сосед и дальний родственник, первый из немногих возвратившихся после победы в родную деревню.
А нас, ребятню, к тому времени интересовали уже не столько сами солдаты, сколько их трофеи из заморских стран. Мы уже кое с чем познакомились и были потрясены. Настоящий электрофонарь! Авторучка! Известно, что победители везли товары в соответствии с рангом. Удача не обошла и дядю Семена: под руки ему попалась (имею право) бухта бикфордового шнура с запалами... «Леший подал», как убежденно считали у нас в подобных случаях.
О наличии этого интересного трофея мы узнали от его дочки Клавки – бой-девчонки. Пока хозяин раздумывал, что с этой добычей делать дальше, мы начали действовать.
Изготовление взрывного устройства было простым: берется бикфордов шнур, отрезается полуметровый кусок, один конец вставляется в патрон, а другой поджигается. Все. Бежим в укрытие и ждем. Запальный огонь скользит по шнуру медленно. Взрыв большого эффекта не производит, но прятаться заставляет. В первый вечер мы заложили взрывное устройство на скотном дворе под котлы, где готовилось пойло (типа – партизаны!) Урона не нанесли, но скотниц перепугали. Уже не зря старались.
Клавка исправно исполняла роль тыловика и небольшими партиями поставляла в наш отряд шнур и запалы. Запалов было достаточно, а вот шнур, как бы экономно мы его ни использовали, уменьшая величину отрезка до предела, все-таки кончился раньше. Оставшиеся запалы «чесали» нам руки...
Вскоре выход был найден. Мы, трое военных испытателей – Жорка Лебедев, сын председателя, Клава и я, пошли на наш полигон, за конюшню. Запал завернули в газету, смяв ее клубком. С трудом подожгли и – бегом прятаться.
Лежим, не дышим. Взрыва нет...
Тихонько поднимаемся. Видим, что газета не горит, а только тлеет, осыпаясь пеплом по краям. С настороженным интересом подходим и присаживаемся на корточки рядом с тлеющим свертком. Жорка опускается на колени, подносит лицо вплотную к газете и, набрав полные легкие воздуха, начинает усердно раздувать угольки.
Раздул!
Я и пламени не видел – рвануло.
Нас опрокинуло в бурьян. Молча, с тревогой осматриваем друг друга, прислушиваясь к своему телу. Мы вдвоем, целы, а у Жорки лицо закрыто руками. Из-под пальцев сочится кровь. Запал после взрыва превращается в рваный кусок металла (знали по испытаниям), вот он и угодил ему по губам, припечатав рот. «Малесенько не в глаз», как наверняка в этом случае сказала бы моя мать.
После этого случая мы ничего больше не взрывали. Куда использовали оставшиеся запалы, не помню. Неужели выкинули?!
Вот дураки, если выкинули…
Прошло еще одно лето. Послевоенное.
В ряду значительных событий – возвращение с войны дяди Саши Антонова. Живого и невредимого. Не попал он на зуб человеческой мясорубке. Видно, была у него своя звезда-спасительница. И вот он сидит за праздничным столом в Лубянах вместе со счастливой семьей. Для них черные дни закончились.
Мне исполнилось девять лет – завтра в школу. Без меня, видно, не обойдутся. Я перебираю свое хозяйство: полевая командирская сумка, подаренная мне военными, которой я очень гордился. Я даже не стал отстегивать от нее великолепный, со светящимся циферблатом компас, боясь нарушить все великолепие. А вот класть в нее было нечего, кроме перьевой ручки и чернильницы-«непроливайки». Букваря нет. Тетрадей тоже. Еще снял с гвоздя пилотку с красной звездочкой, в раздумье подержал и положил рядом с полевой сумкой. Вот и готов.
Начальная школа находилась в соседней деревеньке Заболотье, в километре от нашей. Одноэтажное бревенчатое здание. Окна большие и частые. Тропинка к ней вела через клеверное поле прямо от двора (только учись).
К школьному крыльцу я подходил осторожно, как к тлеющему в газетной обертке запалу. И интересно, и боязно.
После суматохи, тычков и замечаний нас рассадили по партам. Меня, конечно, на «камчатку», чтобы не загораживал. Сидим, как дикие зверьки в капкане, усваиваем истины.
Пока отмечаю только: это нельзя, это нельзя и еще раз Нельзя. Это надо, надо и еще раз Надо. Сознание вяло сопротивляется, безысходность берет верх. Из школы домой я шел понурый. Внушительная буква "А", старательно выведенная учительницей куском мела на классной доске, не произвела должного впечатления и не нашла запланированного отклика в моем сердце.
Обычно после школы я до позднего вечера слонялся по деревне, пока ноги носили, и домой уже еле шел. Однажды, уже зимой, по пути мне встретилась соседская девчонка. Задержалась и говорит:
Иди быстрее, там твой отец письмо прислал.
Дура!
Нашла чем шутить, а?!
Всю дорогу до дома я не мог себе простить, что не обложил ее матом. Прямо хоть возвращайся и догоняй! Но, подходя к калитке, я почувствовал что-то необычное: вроде окна в доме светятся ярче, словно лампу поменяли или выкрутили фитиль.
Продолжение
