Сплетение душ, продолжение 1. Часть первая
Повесть-хроника.
Соседи гурьбой выходят.
Я потихоньку захожу в избу. За столом, под лампой, сидит дед с письмом в руках. В комнате полно народу. Действительно, пришло письмо. И действительно, от отца. (Выходит, правильно не стал девчонку догонять – как чувствовал.) Дед возбужден. Мать тихонько плачет. Прижала меня к себе украдкой.
Письмо шло долго. Отец писал, что жив, был ранен. Но главное – ЖИВ и скоро увидимся.
Мать преобразилась, словно помолодела.
Это было в середине марта сорок шестого года, во второй половине дня. Я пришел из школы и занимался… (Да не уроками – личным.) У красной звездочки отвалился один крепежный усик, а мне не хотелось с ней расставаться. В поисках кусочка проволоки я забрался на чердак, где оставались необходимые ненужности. Спустился, вижу через дверной проем крыльца: напротив нашего дома, остановилась машина. Я, по привычке, среагировал: надо использовать случай и прокатиться, повиснув на борту, пока руки терпят. Наблюдаю с крыльца за машиной. Ловлю момент зацепиться. Кто-то отходит от нее, думаю, наверное, шофер за водой в радиатор. Нет. Смотрю, идет не к колодцу, а к нашему крыльцу. Ко мне идет…
Служивый высокого роста, в шинели и в фуражке, с чемоданом в руках. Подходит, здоровается как с равным за руку и садится рядом на ступеньки. Проявляет ко мне интерес. Задает обычные в таком случае вопросы: как зовут, сколько лет, в каком классе учусь.
Вот дался я ему!
Не очень довольный, рассеянно отвечаю, а сам не спускаю глаз с машины. Мне главное – не пропустить, как она отъезжать начнет.
…Витей звать…на фронте отец… (Чувствую – упущу!)
Так и есть, машина тронулась.
Я не успел толком огорчиться, как подошла соседка, тетка Анна Хорина, и, узнав военного, всплеснув руками, заплакала. Мать в этот день приболела и лежала на печке. Весь разговор она слушала через дверь, гадая, кто же это может быть.
– А мамка-то замуж не вышла? – спросил настырный мужчина.
Мать после этих слов, под причитания тетки Анны, разом вылечившись, махнула с печки на крыльцо и повисла на шее у военного... Только в этот момент, оторопев, уставившись на незнакомого солдата, я понял, что это и есть мой отец.
Потянувшись за его рукой, я робко прижался щекой к колючей шинели.
Папка…
За столом после схлынувших, возбужденных разговоров, оставшись наедине с нами, отец поведал о своей военной судьбе. Рассказывал основное и без подробностей; их хватит теперь на всю жизнь.
Осенью сорок второго часть, в которой он служил, попала в окружение под Бобруйском. Его взяли в плен и отправили в Кенигсберг, в лагерь. Для отца начался отсчет нового периода жизни, где каждый новый день воспринимался как последний, а прожитый как подарок судьбы. Когда в Пруссию вошли наши войска, отца без особой волокиты в штрафную роту и в бой.
Бои шли рядом, под Пиллау. Во время боя на Куршской косе осколком мины он был легко ранен. Этого оказалось достаточно – «кровью смыл» свою вину. Дальше госпиталь. А потом фильтрационные лагеря. И вот почти через год после победы и у нас праздник.
Я пристально рассматривал отца со стороны. Прислушивался к себе, пытаясь понять, как с этого момента изменится моя жизнь. А то, что она изменится, я не сомневался. Надо мною появился еще один человек. Еще один ограничитель. Во мне шевелился червячок беспокойства – пять военных лет безотцовщины даром не прошли. До этого я рос, как хотел. По хозяйству меня никто не просил помогать, а сам я даже полена дров на растопку не принес (не могу вспомнить, где вообще у нас хранились дрова).
Утром отец решил сходить в сторону лапшангского оврага, потропить русака. Брал меня.
На ночлег я завалился «занозой» между отцом и матерью... Словно другого места для меня не нашлось. Только как теперь уснуть-то?! Столько впечатлений сразу: и отец с войны вернулся, и на охоту-то завтра идем вместе, да еще и школу «задвигаю». Во привалило!..
Ночь была длинная и беспокойная.
С рассветом, убедившись, что снег не идет, а на улице мягко и тихо, мы с лыжами под мышкой двинулись за деревню, мимо скотного двора. Небо все больше светлело. А у нас на душе и так было светло. Вышли в поле. В этом году на нем выращивали лен, и часть его, неубранного, в бабках, пустили под снег. Инородными предметами темнели они по краю возле оврага.
След русака мы взяли сразу за скотным двором и, возбужденные, начали тропить. Попадается «петля», потом «двойка», значит, заяц идет на лежку.
Отец давно готов. Я напряженно выглядываю из-за могучей отцовской спины, стараясь первым засечь подъем русака. Движемся осторожно: по-кошачьи, часто останавливаясь. Нервы на пределе. Снопы все одинаковые: их много, как фигур на шахматной доске. Гадай, под какой заяц лежит.
Не углядеть нам его…
Так и есть! Вовремя ни отец, ни я не заметили, как заяц соскочил с лежки и, как-то сгорбившись, прикрываясь бабками, неходко замелькал между ними. Пока перехватывали его хитроватый бег, он уже в поле, далеко. На чистом месте, но вне выстрела. Преследовать бессмысленно, без собаки его не вернуть.
Потоптавшись в нерешительности, мы подались домой.
Подходя к деревне, батя не удержался: нацарапал куском кирпича на старых воротах скотного двора мишень, отошел и, долго выцеливая, спустил курок. Выстрел заставил чуть вздрогнуть. Подошли к мишени – осыпь ровная, кучная. Сосчитали количество дробин в круге, оценили глубину их проникновения в сухие доски ворот. Ружье било кучно и резко.
На другой день, когда я пришел из школы, отца дома не было – ушел устраиваться на работу. Здешнему колхозу был нужен кузнец. Условия оплаты достойные: натурально мука, масло, мясо.
Жизнь приобретала полноту и смысл.
Для отца, вернувшегося с войны, появилась возможность реализовать предвоенные мечты.
Для матери – быть при живом муже. Отмолила (счастье не многих женщин послевоенной поры).
Для меня иметь родного отца.
Что может быть важнее в детстве для любого мальчишки?
Наши отношения с отцом на глазах срастались.
Внешне он не проявлял ко мне ласки. Не помню, чтобы когда-нибудь папка подхватил меня на руки, обнял, потискал, поцеловал, игриво подкинул к потолку. И все равно какая-то непреодолимая сила все больше тянула меня к нему.
Проявлял он сдержанность и в отношении наказания или хотя бы моего осуждения. А поводов было более чем достаточно. Только один раз он предпринял попытку отходить меня ремнем (я, играя, изрезал ножом кору яблонь). Куда там! Он только еще снимает с брюк ремень – я юрк! Под стоящую рядом кровать. Матка мне на подмогу. Заслонила от отца грудью:
– Да полно, Лель! Не ты родил, не тебе и дотрагиваться до него...
Отец плюнул и отступил.
***
Лебедев Сергей Анфилович, или как звали его в народе Анфилович, был председателем местного колхоза не первый год. Давно уже хотелось найти ему хорошего кузнеца. Имеющих силу держать кувалду хватало, а мастера не было.
И вот появился мой отец.
В день знакомства с хозяйством Анфилович между делом посетовал отцу на поломку ключика для завода карманных часов, и тот предложил свои услуги. А это уже вовсе не уровень кузнеца. Такая работа по плечу только слесарю высшей квалификации.
Отец вложил в поделку все свое умение. И когда вручил этот «золотой» ключик председателю, тот не мог сдержать искреннего восхищения. Он важно расхаживал по конторе и всем демонстрировал ювелирное изделие, обязательно требуя признания и своей заслуги,– какого умельца он приобрел в хозяйство. С этого момента и на всю жизнь они с отцом прониклись взаимным уважением и крепко сдружились.
Я теперь все чаще крутился возле отцовской кузницы. Где еще можно столько увидеть? Интересно наблюдать за волшебным процессом, когда из горна достают алый, вперемежку с огнем, неопределенной формы кусок раскаленного металла. Молотобоец размеренно ударяет кувалдой по тому месту, куда указывает молоток кузнеца. Без лишних движений мастер поворачивает заготовку, постепенно придавая ей форму готового изделия: лошадиной подковы или зуба бороны.
Кузнечное хозяйство, по словам отца, было старое и никуда негодное. Надо полностью переделывать горно – сердце кузницы. Меха насквозь дырявые. Отец ободрал с них засохшую кожу. Несколько кусков, покрепче, принес домой. Облагородил их, смазав свиным салом, размял. Затем освободил обеденный стол и начал что-то кроить.
– Патронташ,– ответил мне на любопытный вопрос.
Я завороженно смотрел на него, переводя взгляд с просветленного лица на умелые руки, ловко и уверенно творившие задуманное.
Счастливые минуты…
А как-то раз совершенно случайно выяснилось, что отец умеет и рисовать. Хорошо помню этот вечер.
Керосиновая лампа, отец за столом. Видно, хозяйственных дел тогда не нашлось. Он взял лист полуватмана и без моей просьбы (я и не мечтал об этом просить) изобразил карандашом: зима, лесная дорога, и по ней идут лесовозы ЗИС-5, точно такие как у нас в леспромхозе, до войны. Меня потрясла реальность этого графического образа, возможность простого карандаша так ярко изображать события.
Так вот, оказывается, откуда берет начало мое увлечение фотоискусством и живописью. Истоком был мой дед Леша.
На дворе начало апреля. Весна набирает силу.
Она разрушает построенные зимой дороги, тормошит душу. Весеннее тепло окутывает деревья, пробуждая их от зимней спячки. Лес, стряхнувший с себя водянистый снег, потемнел и словно стал ближе к деревне. Ожили перелески, наполняясь пробным тетеревиным токованием. На глухариных токах зачертили по снегу мошники. Появились перелетные утки. А это значит – надо отложить до времени все мирские дела и включиться в весеннюю песню.
Отец дошивает очередную составляющую часть охотничьей экипировки – рюкзак. Его нигде не купишь. Их просто нет в продаже. Но человек с ружьем и авоськой вместо рюкзака – это не охотник. Пригодился старый брезент. Отец любовно обшивает кожей клапаны многочисленных карманов. Ремешки не пришивал дратвой – крепил самодельными медными заклепками, как деталь, несущую украшение. Подсадную утку одолжил лесник.
Место охоты, выбранное отцом, называлось Шалуги. В километре от подворья, у леса, болотистая низинка была заполнена вешними водами.
Вышел он из дома задолго до вечера – предстояло до зорьки соорудить шалаш. Я так и застыл тенью на крыльце, тоскливым взглядом провожая преобразившуюся фигуру отца, с несвойственной торопливостью широко шагавшего в сторону поля.
Мать звала ужинать, я отмахивался: как вообще она может сейчас думать о чем-то постороннем? Весь вечер я напряженно ждал, не прозвучит ли выстрел с той стороны. Но сколь ни поворачивал ухо в сторону поля, как ни прислушивался, приоткрыв рот и затаив дыхание, долгожданного звука так и не услышал. Быстро темнело. Захотелось есть. В избе под потолком прирученной луной светилась «летучая мышь». Мать собрала на стол. Волнение потихоньку отпускало. Наевшись, я почувствовал усталость, словно сам только что с охоты.
Отец вернулся в полной темноте. Я подбежал к нему с немым вопросом в глазах...
Он степенно поставил в угол ружье, корзину с подсадной, снял с плеча влажный рюкзак, подал его мне и, присев на табурет, стал стягивать раскисшие бахилы. Я придвинулся к свету, непослушными руками расстегнул клапан и в нетерпении сунулся в рюкзак. Там что-то холодное, гладкое.
Есть! Я потянул и выхватил на свет.
Изба словно подсветилась!
У меня в руках был кряковый селезень. Такую красоту я держал в своих руках впервые и теперь жадно рассматривал. Я оглаживал дымчато-голубое перо с завитком, кудряшки на кончике хвоста, отливающую бирюзой точеную голову, атласную шею, коричневую грудь и яркие оранжевые лапки.
Мать недолго дала полюбоваться. Разрушила всю эту красоту, положив начало многолетней заготовке пуха для семейных подушек.
Ну, никакой поэзии…
Не только отец любил охоту.
В доме напротив жил еще один человек, для которого из всех времен года предпочтительней всего была осень: с зябкими туманами, слякотью, дождевой изморосью, с увядающей осенней красотой леса и надежным охотничьим ружьем.
Кокин Александр. Он с войны вернулся инвалидом: вместо левой руки – культя, почти по локоть. Вот это «почти» как раз и служило ему тем местом, куда он бросал ружье при выстреле навскидку.
Сашка Кокин был на десять лет моложе отца. Среднего роста, сухощав, подвижен и горяч, особенно на охоте. Он был «затяжным» гончатником. И, видно, сама судьба подарила ему, за верность страсти, гончую, какие на век рождаются единицами. Не забуду ее никогда. Выжловка, двух осеней, по кличке Эльма. Была взята щенком. Работать начала с шести месяцев. Крепкие, в комке, лапы, хорошо развитая грудь не знали «стомчивости». Чутье, как бритва, не оставляло ни зайцу, ни лисе шансов оторваться, используя свои уловки. Ни в июльскую жару, ни в дождь, ни в январский мороз...
Вот и осень не за горами.
А пока на дворе грибной сезон. Мы с матерью решаем прогуляться до ближней лесной опушки. Мать в положении и далеко заходить в лес побаивается.
Год на грибы выдался на редкость урожайный. Я хорошо помню это место: белые грибы с одноцветными темными шляпками выстроились нам навстречу семьями по шесть, десять штук, будто на плантации. Их количество даже для этих богатых мест было необычным. Мать, истолковывая это обстоятельство по-своему, беспокойно отмечала:
– Быть опять войне.
Наполнив наши неемкие прогулочные корзины, мы вернулись домой. Отец урожаем грибов заинтересовался, и на следующий день мы уже втроем, с Кокиным, пошли на то же место. Решили взять с собой Эльму: пусть разомнется – охота на носу.
Приходим. Грибов меньше не стало. Начали с азартом собирать. Эльма ртутью разливается по мелочам вдоль лесной опушки. Мужики, собирая грибы, невольно отслеживают движение гончей. Но место не очень характерное для зайцев, и они успокаиваются.
И вдруг Эльме словно кто больно наступил на лапу.
Она взвизгнула утробным звуком, и началось...
Разом, как будто не было ни красавцев грибов, ни корзин. Ничего. Столбняк, переходящий во внутреннюю трясучку организма, прожег насквозь все мое существо. Мужики, не сговариваясь, кинулись в разные стороны выбирать лаз. Меня оставили невольным заложником корзин. Одного – дрожащего от возбуждения.
Гон стал удаляться, но не в сторону полевых просторов, а завернул в лесной массив, тем самым дав определение – беляк. Безоружные мужики, опомнившись от неожиданного волнения, вернулись к корзинам, продолжая следить за обстановкой.
Гон без перемолчек, не снижая напряженности, будил вечернюю тишину леса, наполняя воздух волшебной, неземной музыкой. Голос у Эльмы был какой-то особенный, под стать всем ее необычным качествам: чистый, богат оттенками тонов, которыми выжловка свободно выражала свое состояние в данный момент. Он был однотонным, когда добыча отрывалась; переходил на двухтонный, когда расстояние между ними сокращалось, и даже трехтонный, утверждающий свое превосходство и близкую, никогда не осуществимую вековую мечту гончей – дотянуться до неуловимого «призрака», своим запахом вселяющего неодолимую страсть к погоне.
Такие собаки в любой стране – как скрипка Страдивари.
Гон кипит.
Беляк, пытаясь сбить гончую со следа, ударился в лесной массив, но Эльма, не дав ему использовать свои уловки, выжала зайца на край опушки. И тогда он, лишенный выбора, под энергичным натиском выжловки, утратив всякую осторожность, вылетел прямо на нас, воспринимая охотников как меньшее зло. Сегодня его расчет верный.
Тут же, как по нитке, появилась Эльма и, не удостоив нас взглядом, не реагируя на наши подбадривания, обдав горячим дыханием, промчалась следом.
Вечерело. Сумерки быстро занимали свое место. Лес постепенно терял очертания. Мы стали остывать и вроде даже устали. От чего? От топтания на месте? От страсти, не находящей выхода?
Заяц, проходя несколько раз у места подъема – лежки, переместился в лесной массив и там накоротке начал кружить. Продолжало темнеть. Эльму голосом с гона не снять бесполезно. Ее в этом состоянии не снимешь ни рогом, ни звуком выстрела из ружья. Только ловить или, махнув рукой, отправляться восвояси, домой. Решаем ловить.
Подобрав корзины, двинулись на гон.
В лесу было уже совсем темно. А гон продолжался. Жаркий. Будоража засыпающий лес. Грубо разрезая тишину дивным переливчатым стоном, который гончатники издавна называют песней. Но нам уже не до песен: Саня встал удачно, беляк прошел в сажени от него. Приготовился к встрече с Эльмой. Молчком бросился, за что-то ухватился, но мокрая выжловка в азарте налимом выскользнула из его рук. Отец на своем выбранном лазу стоял, слышал шуршание рядом, но, не обладая ловкостью Кокина, был бесполезен. Я тем более: сидел на корзине в нерешительности, не зная, как себя вести. Вокруг была сплошная темнота.
Перекликаясь, мы сошлись. Обсудив ситуацию, от дальнейшей ловли отказались. Пока в темноте шарахались, Сашка потерял свою корзину. Одно к одному. Придется завтра с утра забежать за ней. А собака?! Что остается делать – сама придет, у деревни гоняет.
Корзину Кокин нашел на другой день. Эльму искать не пришлось – вернулась ночью. Голод привел.
А меня с этого дня охота накрепко присушила к себе.
За исключением сбора грибов лето мало несло удовольствий. Жара, настырные комары и мухи. Чтобы спастись от укусов, хотя бы на время сна, я в просторных сенях коридора, над кроватью, смастерил полог. Подвесил его и лежу, блаженствую. Если жарковато одеяло откину. Никто не кусает. Никто не мешает.
Нет, смотрю, кто-то лезет.
Клавка! На целую ночь… ко мне в полог. Моей фантазии на такое явно бы не хватило.
Чем мы в пологу занимались? Мне одиннадцать, ей тринадцать. Лежали рядышком, дышали, играли в «дочки-матери», изучали друг друга. Невольно сравнивая тело девчонки со своим, я подметил одну важную конструктивную особенность. Оно было… Как бы это сказать поточнее… Ну, скажем так: не совсем обычным.
О! Неполнокомплектным! (Будет правильней.)
Свою догадку я решил в ближайшую же ночь перепроверить, но наш кружок юных натуралистов взрослые безжалостно разогнали. Впечатление о лете было испорчено окончательно. И оно, так и не оцененное мной по достоинству, уступило место осени.
Следом зима.
Она в этот год малоснежная. Используем любую возможность для охоты. Запланировали выход и на ближайший выходной. Сбор в шесть утра. Погода стоит заказная. Мысленно мы уже включились в процесс.
И тут все рушится: ночью, к утру, прямо к нашему выходу, матери приспичило рожать. Вот что значит – не увлечена охотой. Ни один зайчатник себе такой вольности, конечно бы, не позволил.
Начались схватки. Роды тяжелые. Мать стонет, лежа на полу. Отец помехой беспомощно ходит вокруг. Быстрее бы уже! Может, успеем еще отохотиться.
Вот и мой брат – Валентин. Отец решает остаться дома.
Ну вот, я так и знал!
Стук в дверь: это Кокин с Эльмой на поводке. Отец пошел объясняться. Не знаю, что уж он будет там придумывать… Охота сорвана, и оправданий тут быть не может. Я, видя, как судьба отвернулась от меня, огорченный, лег на кровать и тоже в отместку отвернулся ото всех и заснул.
Великой радости в связи с рождением брата я не испытал. Понимал, что теперь у меня проблем только прибавится.
Ну, я же говорил…
Подвесили к потолку на гибком оцепе люльку. И качай. Если руки устали, предусмотрен ножной привод – веревочная петля под ногу. Больно просто.
Понимая мое положение, морально и практически мне помогала Клава. Она приходила и добросовестно качала малыша.
Правильно подмечено: не имей сто друзей, а имей сто подруг!
В гостях у деда сытно, а все же тянет домой, в Анисимово.
А тут как раз летом отца приглашают на работу в качестве шофера. Возвращение в свой дом дает шанс отцу почувствовать себя настоящим Мужчиной, а матери полноправной Хозяйкой. Мечталось вновь расправить плечи, выпрямиться и начать жить набело. С чистого листа.
Переехали.
Дворина не обустроена. Огород не посажен. Да разве дело в огороде… Теперь главное вдохнуть душу в заурядное деревянное строение, которое в итоге призвано стать самым святым местом на земле – родительским домом.
Особого сожаления, оставляя Лубяны, я тогда не испытывал. Если бы не переезд, то это лето вообще ничем бы не отличалось от других. Выхожу на улицу – меня встречает тишина. Вся деревня на сенокосе (не знаю, лично мне этот сенокос с детства «не показался»).
Тянусь домой. В заупечи, под чистым льняным полотенцем, нахожу свои любимые плюшки. Наедаюсь, и мне опять становится скучно. Пойду Вальку помучаю...
Полегчало!
***
Наступило первое сентября, неожиданно и нежелательно.
В школу, в пятый класс, теперь нужно ходить за два километра в село Лапшанга, богатое историей, а для моей родословной особенно. Здесь, в местной церкви, венчали моих родителей. Отсюда родом бабушка Дарья.
Школа была семилетней.
Располагалась она в здании бывшей духовной семинарии. На месте кладбища, прямо на могилах, школьный двор. Здесь устраивались торжественные пионерские сборы, проводились линейки. Попирая ногами могильные плиты предков, учителя призывали нас к добру, нравственности, патриотизму. Ни время, ни усилия наших воспитателей не смогли полностью втоптать могильные плиты в грязь. Они упорно, как бы в назидание, проявлялись на поверхности земли, подставляя свои изуродованные надписи кирзовым сапогам потомков. Я любил читать эти тревожащие душу строки, как обращения из другого, неведомого, мира.
Наиболее уважаемые, влиятельные при Советской власти люди имели возможность не тратиться на изготовление памятников для своих близких, а брать эти. Я и теперь бы узнал многие плиты, использованные по «второму кругу» предприимчивыми людьми.
Сэконд-хэнд, мать вашу!
Именно эти люди у нас в школе ходили в героях. Мы приглашали их на пионерские сборы. Они с охотой шли, и мы, разинув рты, восторженно им внимали. А потом в завершение торжественной части, в перерыве успев сыграть в футбол найденным человеческим черепом, мы с умилением вязали им на шею пионерские галстуки. Клялись быть похожими...
Сельская церковь по указанию властей давно разрушена.
Приехали!
Счастливая пора – четырнадцать лет. Все, что вокруг меня именно сейчас, и есть «правильно». Другого сознание не испытало. Разруха нежно ласкает взор, с детства впитавшись с материнским молоком. И я стоял, равнодушно глядя на руины каменного перста.
***
Начало учебного года пролетело незаметно. Вот и ноябрьские праздники. Морозит крепко. Земля, не прикрытая снегом, промерзла и гудит под ногами.
Река встала. Замерла. Приготовилась к зиме.
Собираемся. Нас трое. На валенках примитивные коньки. Одеваемся тепло. На мне ватное зимнее пальто, теплые рукавицы. В руках «чикмара» – специально выпиленный из дерева чурбак с ручкой-сучком. Спускаемся под угор. Пробуем лед: держит отлично. Только озорно потрескивает от вечернего заморозка. Но мы хорошо знаем разницу в надежности осеннего и весеннего льда и потому доверяемся. Двигаемся вдоль деревенского берега в сторону Михаленино.
Это особый вид рыбалки. Через прозрачный, как стекло, лед выискиваем стоящую у берега рыбешку. Обнаружив, ударяем чикмарой по льду, точно над рыбкой, и глушим ее. Так и продвигаемся вдоль берега.
Мне на пути попадается весло. Оно не подходит к нашей домашней лодке, но какая-то внутренняя хозяйская жилка заставляет поднять это бесхозное добро и тащить за собой, чувствуя неудобство на каждом шагу...
Мы отбомбили весь макарьевский пляж. Подняли несколько налимчиков. Переехали через реку. Там прошли. Пора домой. Я перехватил прилипшее весло в другую руку и заскользил на свой берег. Все двинулись за мной.
И вдруг на средине реки меня окликнул кто-то из друзей. Я резко затормозил, а сам при этом чувствую, что лед перестает быть жестким и податливо уходит из-под ног, погружая меня в черную холодную пучину.
Я оказался в полынье.
Первое, на что обратил внимание после секундной растерянности, было все то же «ненужное» весло. Когда я повис на нем всем телом, края полыньи выдержали и не обломились. Все сопровождающие благополучно достигли берега и уже оттуда молча, парализованно, наблюдали за мной. Словно под гипнозом. Видно, помощи от них не дождешься (на бога я и сейчас-то мало надеюсь, а тогда и подавно его в расчет не брал). Одна надежда на себя. Я изо всех сил пробиваю чикмарой лунку впереди себя и на вытянутой руке держусь. Пальцы постепенно слабеют. Течение уверенно затаскивает меня под лед.
Я не плачу, не кричу... Тихо тону.
Ватное пальто – от него не избавиться. Водолазными ботинками становятся валенки. Начинаю снимать их. Идут с трудом. Вот один валенок почти снял.
С берега появился человек. Издалека не узнаю, кто. Он на коньках. Решительно пересекает реку и кричит мне:
– Витька, держись!
Узнаю своего одноклассника, с которым сижу за одной партой, Левку Карпова. В руках у него сучковатая палка. Метров за двадцать он лег и по-пластунски с деревянным обрубком в руках пополз ко мне. Как эстафетную палочку, передал свободный конец сучка в мои руки и потянул на себя. Я подтягиваюсь, обламывая кромку льда. Вот-вот его самого в полынью стащу… Одной рукой переставляю весло, а другой тянусь за сук. Края полыньи ближе к берегу становятся крепче, и вот я выбираюсь на лед. Он трещит, крошится, но держит. Передвигаюсь без резких движений и вдруг замечаю: «А где же вторая варежка?». Добротная такая, меховая. Я оборачиваюсь и вижу ее, одинокую, на краю полыньи. Если бы утонул, ясно, что варежка не нужна, а сейчас-то все обошлось. Разворачиваюсь и ползу к «родной» полынье. Не своими замерзшими пальцами подгребаю рукавицу и, развернувшись на пузе, как тюлень, правлю обратно к берегу.
Стемнело.
Мороз крепчает.
Пока отжимали пальто, валенок колом замерз, да так и остался полуснятым. Сам я идти не могу. Меня подхватили под руки, как манекен и повели. Одежда превратилась в сплошной ледяной панцирь. Шевельнешься – трескотня идет. Меня затащили на старину, к бабушке. Уложили на русскую печку, достали где-то чекушку водки (большой дефицит). Отогрели, отпоили, на другой день я уже пошел в школу.
А вот это уже лишнее!
Весна.
На глазах меняется окружающая природа.
На нашей березе повешен сделанный отцом скворечник. Долго птицы не решались поселиться в нем – настораживала необычность жилища. Крылечко с точеными перильцами, на окошках резные наличники, крыша с «ненужной» трубой. Но все же нашлись смельчаки.
Просыпается река; белесое полотно зимнего ледяного панциря, словно кистью невидимого художника, покрывается темными мазками. Уставшая за зиму вода, усердно подтачивая нагретый рыхлый лед, помогает солнцу и упорно стремится вырваться из ледяных оков. Вот и первые полыньи, расширяющиеся с каждым часом. Нарастает и множится издаваемый рекой гул. Его слышно издалека. Со скрежетом, огрызаясь, наваливаются льдины друг на друга, выползают на берег, создавая хрустальные надолбы. Река освобождается ото льда, начиная с низов, частями, плесами.
Картина завораживающая...
Весной угор первым принимает солнце, подставляет под его ласковые лучи свои бугристые бока, вдыхает свежий ветер и запахи молодой травы. Мало в деревне жителей, оставшихся равнодушными: каждый, хоть ненадолго, да приходит на угор в ожидании, когда «пронесет» реку. Для всех это торжественное событие, которого ждут всю долгую зиму.
Вечерами сюда, к скамейке, стягивается и стар и млад.
«Послюнявиться», – как выражался мой отец.
Трескотня ледолома прошла, но представление не окончено. И вот, наконец, извилистый поворот, как театральный занавес, выпускает на прямой плес, словно белого лебедя, сойму. Это сооружение представляет собой огромные плоты заготовленного зимой леса с бытовой избой вместо капитанской рубки, с веселой командой сплавщиков. Увидев сойму, люди облегченно выдыхают, словно сами помогли ей появиться. Каждый воспринимал увиденное по-своему. Для одного это «алые паруса» мечты о сказочной жизни. Для другого – уплывающие безвозвратно годы...
Продолжение 2
