Записки Огурцова, окончание
5 Разрыв
Прошел год, как мы с Алимом шли "в одной связке”, и в течение всего этого периода моей жизни надо мной как будто тяготел злой рок. Я работал на износ – но результаты были плачевны. Мой «альпинист» не выполнил ни одного пункта наших договоренностей, за моей спиной постоянно варилась какая-то скверно пахнущая каша. Вся наша прибыль оседала в его широких азиатских карманах, на мою же долю оставались лишь расходы да головная боль. Каждая капля выпитого мною тогда в «Шапочке» коньяка отлилась месяцами тяжкого похмелья. В довершение всех бед, банк «Украина», в котором я имел глупость открыть счет, с развалился, похоронив под своими обломками все мои скудные сбережения.
Множество раз пытался я обсудить сложившуюся ситуацию с Алимом,– но всякий раз «альпинист» лишь весело хихикал, закатывая свои наглые раскосые глаза и отделывался пустыми, ничего не значащими шуточками. И вот теперь, наконец, я твердо решил расставить все точки над і.
Итак, в понедельник я развелся с
женой, а во вторник пришел в контору после тяжелой бессонной ночи, в самом
сумрачном состоянии духа. Алим, как водится, запаздывал. Наконец объявился и,
даже не поздоровавшись, беззаботно воскликнул:
– Ну, как дела на семейном фронте?
– Нормально,– хмуро проронил я, не представляя, каким образом он мог догадаться о моих неприятностях.
Мой партнер подошел к дивану и тщательно осмотрел его поверхность. Он смахнул тыльной стороной вялой, как блин, ладони несколько воображаемых пылинок с золотистой обивки и недовольно качнул головой. После этого начался утренний ритуал омовения рук.
Многое мне упорно не нравилось в Алим-беке. Не по душе была и эта его маниакальная чистоплотность.
В то утро он мыл руки с какой-то особенной тщательностью, словно хирург перед операцией, был как-то слишком уж самодоволен и жизнерадостен – я же был зол и раздражен на весь свет.
Вымыв руки, Алим, не спеша, вытер их полотенцем, взял со стола «Аргументы и факты», аккуратно развернул, поднял над головой и внимательно рассмотрел на свету с обеих сторон.
По-видимому, он остался, не вполне удовлетворен чистотой газеты, так как вздохнул с неудовольствием, но все-таки расстелил ее на диване и осторожно придавил своим тяжелым широким задом.
Повторяю: во мне все кипело. Алим раздражал ужасно. И я, без околичностей, высказал ему все, что накопилось у меня на душе.
В ответ, мой партнер лишь удивленно пялил на меня свои наглые оловянные глаза и добродушно хихикал, разыгрывая наивного простачка. Но, как ни вилял Алим, уклоняясь от прямых и ясных ответов, он все же оказался припертым к стене. Увидев, что дело зашло далеко, и факты его нечистой игры слишком очевидны, "Альпинист” изменил тактику и начал хамить. В мой адрес посыпались грязные оскорбления и совершенно дикие упреки. В итоге, мы рассорились, и Алим вышел из конторы, горделиво хлопнув за собой дверью.
Я вновь остался с носом. И поделом же мне! Так глупо попасться на всю эту пошлую карнеговщину, на все эти лживые речи о бескорыстной мужской дружбе!
Весь тот день я находился в подавленном состоянии, и ждал ночи, чтобы забыться во сне. Но пришла ночь – а я так и не сомкнул глаз. В голове бесконечной вереницей кружили тягучие черные мысли. Я ворочался с бока на бок, взбивая простыни. В четыре утра я уже был на ногах, в семь отправился на работу и прождал там Алима до 11 часов, а когда он явился, мы еще добрых три часа выясняли наши отношения. Лучше бы я этого не делал! Пустой и ненужный этот разговор лишь еще сильнее взвинтил меня, и я вышел из конторы, как побитая собака.
Я брел по улице, погруженный в свои невеселые думы.
Откуда выскочил этот автомобиль? Помню только, как скрипнули тормоза, и я почувствовал сильный удар в бок. Свет померк в моих глазах, а когда я очнулся, то увидел, что лежу на тротуаре. Надо мной склонилось несколько растерянных лиц. Я поднялся на колено и, пошатываясь, встал. В голове шумело, перед глазами плавали красные круги. Кто-то поддерживал меня под локоть, кажется, толковал что-то о скорой помощи, которая должна вот-вот подъехать, и о том, что в таком состоянии мне ходить нельзя. Я оттолкнул доброжелателя и пошел прочь.
Уж и не знаю, как я добрался до квартиры.
Я вошел в комнату и рухнул кушетку, как подкошенный сноп. Жить не хотелось. Казалось, какая-то могильная глыба придавила меня, и я перестал понимать, кто я и где нахожусь.
Я лежал в забытьи, не в силах шевельнуться, и вдруг отчетливо услышал легкие шаги. С неимоверным трудом мне удалось перевалиться набок и разлепить очи... В сиреневой полутьме мимо меня скользнула жена. Она была обнажена, и я ясно видел, как передо мной проплыло ее красивое загорелое тело. Ольга прошла в смежную комнату и затворила за собой дверь.
Я сел на кушетку и обалдело поглядел ей вслед. В ее комнате вспыхнул свет, и белая полоса пробилась в щель между дверью и полом. Раздался звонкий смех сына. Моя душа устремилась к ним, но дьявольская гордыня отверженного и непонятого самыми близкими людьми человека удержала меня на месте.
Я повернулся к двери спиной и... застыл.
Шторы на окнах были раздвинуты, и в комнату сочился мертвенно бледный ночной свет. В густом полумраке мягко таяли очертания серванта. На стене я увидел картину – женский портрет неизвестного мастера. В резких, ломаных изгибах лица светилась какая-то нездешняя мудрость. Яркие краски очаровывали, приковывая взгляд. Неожиданно женщина подмигнула мне, и ее лицо осыпалось, как мозаика в калейдоскопе. Из рамки выступила головка прелестной молодой дамы. Глаза красавицы горели умом и ласкою, и на нежных щечках алел румянец. Прекрасная незнакомка выглядывала из рамки, словно из окошка своего жилища и смотрела на меня с благосклонной улыбкой. Не было никаких сомнений в том, что это – живое существо.
Все это длилось не больше пяти секунд. Затем лицо дамы как бы подернулось рябью, потускнело и растаяло. И на том месте, где только что висела картина, теперь не было ничего.
Я опустил голову.
Я стоял в полутемной комнате, отбрасывая на пол длинную косую тень.
Странная, странная была эта тень.
Контуры туловища на полу, у моих ног, были очерчены косыми линиями в виде трапеции. Приставленная же к ней голова, в форме искривленного ящика, была сдвинута на бок.
Стояла глубокая тишина. Если бы сейчас раздался малейший звук за многие километры – я наверняка бы его услышал.
Не зная, что и думать, я вытянул перед собой светящиеся в полутьме руки и вышел на балкон.
Ни на секунду не усомнился я в реальности происходящего.
6 Преступление Огурцова
Стояла тихая летняя ночь… Светила полная луна, и на ее округлом боку виднелись контуры материков. Воздух был чист и приятен необыкновенно. Хотелось дышать, дышать этим воздухом вечно, и смотреть на красавицу луну, струящую мягкий маслянистый свет. Боже, как прекрасна, как восхитительна была эта ночь!
Нет, невозможно передать словами тех чувств восторга, умиротворения и покоя, что охватили мою душу!
Тело мое было, как бы соткано из упругих, сияющих волокон света, и я аккумулировал в себе всю мощь вселенной. Я поднял руки и, легко взмыв с балкона, полетел под засыпающим городом.
Внизу горели гирлянды уличных фонарей, в домах еще светились желтые, зеленые, голубоватые пятна окон. Подо мной изогнулось темное лезвие реки, серпом перерезающее город.
Дома казались рассыпанными по холмам чьей-то небрежной рукой, посреди улиц росли деревья с диковинными плодами. В воздухе был разлит никогда раньше не виданный мною, близкий к сиреневому, свет. Создавалось впечатление, что я лечу во сне. Но это был не сон. То была явь, полная волшебной, невиданной мной раньше жизни. Скорее, сном – серым, унылым видением – можно было назвать все мое прежнее существование.
Все, о чем я пишу здесь, как я и сам понимаю, похоже на сказку. Ах, если бы это действительно было так!
Я опустился на крышу одного из домов, покрытой желтой черепицей и уселся на конек. Напротив меня находилось здание кинотеатра, и на его фасаде, освещенном огнями неоновых ламп, висели рекламные щиты. И вот что меня тогда поразило: никогда раньше не видел я таких сочных красок! В особенности выделялся красный тон – он словно пел, пылая живым ярким светом. И еще: внизу ходили прохожие, я видел их, слышал все уличные звуки, но меня не видел и не слышал никто.
Я снялся с крыши, точно черный ворон, и стал парить над сонным городком.
То, что я сейчас выскажу, покажется вам вздором. И пусть! Пусть! Вот этот вздор!
Дома, деревья, даже уличные фонари казались мне живыми разумными существами. Я не могу объяснить, откуда взялось во мне это убеждение, но я знал, всем сердцем знал, что это так и есть.
Очень импонировали мне иные дома. Не те многоэтажные громады, что подавляют своей угрюмостью, но именно одноэтажные домики частных владений. Ах, что это были за милые наивные создания! Они походили на прелестных шаловливых деток, с лихо сдвинутыми, на затылки кепками крыш. Казалось, дома добродушно посмеиваются и строят рожицы, забавляясь.
Около одной такой хаты, озорно подмигнувшей мне бордовым окошком, стояла влюбленная парочка. Девушка прислонилась к стене спиной, раскинув руки и запрокинув голову с закрытыми глазами, а парень целовал ее в шею, и его руки жадно шарили по ее гибкому телу. Я уселся на ветку и стал наблюдать. Внезапно девушка открыла глаза и посмотрела в мою сторону. Она испуганно хлопнула густыми кукольными ресницами и точно окаменела. Парень ласково спросил:
– Что с тобой, моя прелесть?
– Милый, мне страшно!
– Да что ты, глупышка,– нежным голосом проворковал молодой человек. – Я же с тобой.
– Милый,– зашептала девушка,– не оставляй меня. Я боюсь!
Я улетел. Не знаю почему, но эта сценка оставила у меня на душе неприятный осадок.
Не стану рассказывать всего, что мне довелось увидеть той ночью. И без того, думаю, меня уже сочли сумасшедшим. Замечу только, что в небесах кипела жизнь. Я видел, как там отворяются окна и выглядывают сказочные существа; на островерхой крыше какого-то замка сидел гном в лаптях и играл на свирели. Горели крупные белые звезды; всплывало солнце, и в его мягких лучах сияли витыми разноцветными куполами маковки небесных церквей.
Я видел лики святых. И видел князя нашего города. Лицо у него монголоидного типа – холодное и равнодушное к людским страданьям. Он сидел в широкой воронке, занимавшей весь город, скрестив руки у могучего обнаженного торса.
Той ночью я забрел в какой-то парк. Там цвели деревья, и земля была покрыта нежными белыми лепестками, как снегом. В воздухе витал тонкий душистый аромат. За деревьями виднелась аллея, освещенная лилейным светом электрических фонарей. Я шел по аллее, ступая босыми ногами по нежным лепесткам, и вдруг увидел трюмо. Его зеркало было заключено в прекрасную резную раму, подставка черного дерева стояла на изящно выгнутых, словно паучьи лапки, ножках. С боков рамы отходили кронштейны в форме обнаженных, молочно-белых женских рук. Ладони были приподняты, и в них стояли золотые канделябры с зажженными свечами. Я подошел к зеркалу и посмотрелся в него.
Из черных пучин зазеркалья вышел сморщенный старик, тускло освещаемый ручьями искрящегося света. Я с тоской всмотрелся в свое отражение.
Я был наг, и мое тело было вялым, блекло-алебастрового цвета. Лицо ссохлось, как у древней мумии. Глаза – страшно усталые, потухшие и больные… Мне было не меньше тысячи лет!
Внезапно видение подернулось рябью.
Бежал, по морской волне, бледный луч луны, серебря дорожку галеры с женской головой и крылатыми глазами. В крутые скулы судна била черная волна, и на палубных скамьях сидели рабы, прикованные к веслам. В сиянии волны возник дом на прибрежном утесе и в окне мерцал огонек; я бросил взгляд в окно и увидел человека в чалме. Он сидел за деревянным столом, и в его руке застыло гусиное перо. Золотистый свет свечи рассыпался по густо исписанным листкам бумаги, и человек смотрел вдаль, рассекая пространство лучистым взглядом.
Рядом заиграла музыка, и я посмотрел на аллею. Трое юношей в светлых сияющих одеждах шли за цветущими деревьями, освещаемые светом электрических фонарей. Они играли на гуслях, напевая мелодичную песенку чистыми нежными голосами. Волшебные напевы лились прямо в мое истерзанное сердце, и оно задрожало, отзываясь им, как живая струна. Я поспешил за певцами, но едва достиг аллеи, как музыка смолкла, а юноши куда-то исчезли. На серебристый бок луны накатила туча, и все покрыла густая тень.
Я вышел из парка и очутился в узком извилистом переулке. Блестела, словно чешуя змеи, холодная мостовая в полумраке ночи. Три бетонных ступеньки уводили вниз, от них шла наклонная брусчатка… Еще три ступеньки. Площадка… Поворот. С левой руки, над кривой стеной из бута, вздымался черный забор. Чернел фонарный столб. На нем покачивалась лампа с металлическим колпаком, рассыпая иглы желтого света. Бренча цепью, над головой басисто залаяла собака. Большая лохматая голова вынырнула над забором и, люто оскалив пасть, остервенело задергалась на поводке. Из моей груди брызнула ответная волна гнева. Я приподнял руки, одновременно увеличиваясь в размерах и наливаясь страшной мощью. В ушах зазвенел грозный гимн войны. Медленно, не шевелясь, словно былинный змей-Горыныч, я взмывал над черным забором, над крышами домов и трусливо заскулившей собакой. Набрав высоту, я неспешно поплыл под звездным небом. Переулок сбегал на широкую извилистую улицу, похожую на русло высохшей реки. По ней змеилась балка и через нее был перекинут деревянный мостик без перилл. В стороне от моста бил черный фонтан, рядом горел костер, и возле него сновали какие-то люди. По другую сторону «русла» взбирались вверх прихрамывающие домишки. В некоторых окошках все еще горел свет.
Я подлетел к ближайшему из них и заглянул в окно.
Перед трюмо стояла девушка в белой ночной сорочке и расчесывала гребешком волосы. Она стояла ко мне спиной, и я мог видеть ее отражение в зеркале.
Девушка была неописуемой красы. Лицо – с высоким чистым лбом, овальным подбородком и прекрасными линиями носа и губ, поражало своим изяществом и каким-то неземным сиянием. На нежных щечках виднелись маленькие веснушки… Такая девушка не могла существовать на Земле, она могла жить только в моих сумасшедших грезах.
Проведя гребешком по густым прядям волос, девушка выключила свет и легла на кровать. Я продолжал нависать над открытой фрамугой. Прекрасная головка красавицы, в обрамлении пышных, чуть рыжеватых волос, покоилась на белой подушке, а ее обнаженные руки лежали поверх простыни. Я любовался красавицей, и меня все сильнее охватывало желание унизить ее, швырнуть в грязь и растоптать ее небесную красу! Из моей больной груди выползала слепая ненависть. Зачем, ах, зачем она была так ослепительно хороша!
Очевидно, девушка каким-то образом увидела меня. В ее глазах вспыхнул ужас, и кулачки скомкали у груди простыню. И тогда я медленно, не спуская злобных глаз со своей жертвы, поплыл в окно.
7 Конец истории Огурцова
…Я убежден, что в каждом человеке сокрыты такие ужасные джины, о которых он даже и сам не подозревает. Случается, что эти существа выскакивают на поверхность нашего мира из черных омутов подсознания и ужасают нас своим разнузданным видом. И причем это касается не только каких-нибудь одиозных личностей, но даже и всех без исключения людей. Очень хорошо эту истину понимали святые люди. И уж они-то отлично видели своих заклятых врагов.
Вот я – человек порядочный, положительный, хоть как на меня не погляди, несмотря даже на мои мелкие и, как мне всегда казалось, вполне извинительные прегрешения на фоне всеобщей безнравственности и духовного регресса. И что же?
Едва лишь с меня были сняты печати нашего мира,– какой злобный урод выполз из моего естества под новые небеса! А ведь я, признаюсь уже теперь и в этом, любил, любил покрасоваться перед своими приятелями своей высокой духовностью! Как тонко рассуждал я о литературе, божественных заповедях и прочих высоких материях!
Жалкий шут!
Вот, в ту ночь я был предоставлен своей воле и увидел, чего стою.
Месяца через два после этой невероятной ночи брел я по городу без какой-либо определенной цели и размышлял о всякой всячине. К примеру, о гофмановском студенте Ансельме, попавшем в стеклянную банку, и о том, что могло бы произойти с этим романтическим поэтом, просиди он в ней эдак 30-40 лет.
Скверная личность выползла бы на свет божий из этой банки – уж можете мне поверить! Тупая, унылая личность со злым сердцем и пустыми глазами. Уж лучше бы этому наивному романтику, просидевшему в своем заключении столько лет, так и оставаться в нём до конца своих дней.
Я тащился по пыльным улицам, размышляя на всякие отвлеченные темы, как вдруг мне в голову залетела мысль о том, что не худо бы выпить чашечку кофе. Я поднял голову и осмотрелся. Район был малознакомым, но во мне почему-то возникла уверенность в том, что поблизости должно быть кафе. Где именно, я не знал и пошел наудачу. И точно: квартала через два, у стены серого безликого здания, я наткнулся на парусиновый навес, под которым пили кофе какие-то молодые люди. Я зашел под навес и присел за свободный столик.
«Н-да… Скверная личность могла бы выйти из этого поэта… Пожалуй, какой-нибудь злой темной ноченькой она вполне могла бы выползти из своей унылой конуры и задушить сказочную принцессу. А затем вернуться в свою тараканью щель, и там очень умно и тонко философствовать о чем-нибудь возвышенном, поэтическом… Н-да...»
– Мужчина, я слушаю вас.
«Скверная, скверная личность…»
– Вы что, оглохли? Вы будете делать заказ?
Голос был грубым, раздражающим. Я поднял голову. Мне показалось, что время остановилось. Замерли запахи, движения, звуки… Я сидел за столом, как каменная глыба.
Точно из тумана, стал прорисовываться колеблющийся образ девушки в белом кружевном переднике.
«Ну, что сидишь? Хватай! Души!» – вдруг визгливо закричали во мне злобные чертики, и дикий разгул черных сил забушевал в моей груди. Что-то завыло и безумно захохотало в моем истерзанном сердце. Я физически ощутил, как мои пальцы сжимают белое горло своей жертвы.
Глаза официантки расширились, и она испуганно попятилась от меня.
С огромным трудом я встал из-за столика и пошел прочь.
… В нашем мире случайностей нет и быть не может в принципе. Все происходящее с нами, так или иначе, обусловлено цепью причин и следствий. Тысячу раз я проверял этот тезис на практике и ясно вижу, что прав со всех сторон. Ведь даже судьбы народов, а не только отдельных личностей, зависят от того, что посеяли их отцы и деды. Все это абсолютно точно и не вызывает во мне ни малейших сомнений – космические законы работают четко, как швейцарские часы.
Но лишь только дело коснется лично меня – как мне сразу кажется, что космические законы дали сбой, и провидение совершило чудовищную ошибку. Вот, например, я почему-то уверен, что, если бы Ольга вела себя иначе – все в нашей жизни сложилось бы совсем по-другому. Я думаю (и даже уверен в этом) что в нашем разрыве в большей степени повинна она, чем я!
Ах, если бы она любила меня так, как я любил ее! Если бы она умела прощать, быть снисходительной и нежной. Но, с первых же дней нашей супружеской жизни, она пыталась скрутить меня в бараний рог и превратить в какую-то дрессированную комнатную собачонку.
Все мое мужское естество протестовало против такой несправедливости!
Я считал, что мужчина – это царь и бог в семье. Что на корабле должен быть только один капитан. И горе тому, у кого на судне – капитан в юбке!
Вы даже не поверите, из-за каких пустяков у нас вспыхивали скандалы!
Я набрасывался на нее, словно разъяренный бык, у которого махали перед носом красной тряпкой, а она жалила меня, как скорпион – так больно! – и, как я теперь понимаю, с наслаждением.
Я кричал на нее, я топал ногами и даже опустился до того, что дважды пустил в ход кулаки. А потом сам же, на коленях, вымаливал прощение. Но она не прощала – о, нет! Она помнила все свои обиды, лелеяла их и, при каждом удобном случае, тыкала меня носом в мою грязь.
У меня были подрезаны крылья, и я не мог взлететь, вот в чем дело! Я постоянно слышал от нее, как я плох – но никогда, никогда она не попыталась понять меня и как-то поддержать в трудную минуту.
Она все мечтала о неком прекрасном принце – таком, какие бывают лишь в сказках – но сама не слишком-то соответствовала образу кроткой любящей принцессы. Я же не хотел, чтобы она лепила меня под себя!
Я бунтовал, не желая смиряться, и все отстаивал свою независимость. Это была война, которую я проиграл. И вот, в одно прекрасное утро, на голубом горизонте появилась шхуна под алыми парусами, и на ее палубе стоял прекрасный принц.
Нет, я не жалуюсь и никого не осуждаю. Быть может, он и впрямь хороший человек, и они уплывут в свой светлый мир под алыми парусами – бог им судья. Я просто пытаюсь доказать… пытаюсь доказать, какой я молодец!
Вот, я снова стал жалеть себя. Вот в чем вся суть! И вновь я нянчусь со своими обидами, обвиняя во всех своих злоключениях кого угодно, но только не себя. И, даже после этой ужасной ночи, все еще пытаюсь найти себе оправдание, и продолжаю тешить свое раздутое самолюбие.
Надо же, а! Космические законы дали сбой! Не разглядели, какой я молодец!
Ну, что же я за скотина такая?
По незнакомой улочке брел я, куда глаза глядят, точно был заведен неким ключом. В голове было пусто. Вместо сердца, в груди лежал камень.
И опять я думал о всякой всячине. О галерных гребцах, о черном зеркале, в котором я увидел себя древним стариком. И стоило мне прикрыть глаза – как передо мной всплывало улыбающееся лицо компаньона. А на него накатывал образ жены, и она кричала мне, прижимая к груди заикающегося сына, что это я искалечил ребенка, и разбил ее жизнь, и что теперь она уходит от меня к хорошему порядочному человеку. И мелькало трясущееся лицо перепуганного насмерть шофера, и кто-то поддерживал меня под локоть, и шептал на ухо, что в таком состоянии ходить нельзя и следует подождать карету скорой помощи. А я все шел, шел вниз, по каким-то кривым ступенькам, и почему-то видел себя маленьким мальчиком. Вот я пришел со школы с ранцем за спиной. На мне – синяя курточка с большими накладными карманами на груди и с рукавами, застегнутыми у запястий на металлические пуговки. Вьющиеся волосы зачесаны назад, и на моем худощавом лице повыскакивали угри. Но они совсем не портят моего лица. Я стою в бревенчатой избе, около лавки, на которой сидит мама. По дороге со школы я упал, больно поранил колено и порвал брюки. У меня сильно болит нога, но боль я могу превозмочь. Мне очень, очень жаль порванных брюк, и я горько плачу, а мама, прижимая меня к груди, ласково гладит мою русую головку. И столько беспредельной любви и кроткой нежности изливалось на меня от мамы, что я заплакал.
Из моих глаз хлынули слезы.
Не знаю, что нашло на меня, но я засмеялся, как одержимый. Струившиеся из моих глаз слезы тут же высыхали на горячих щеках, а я все хохотал.
Никогда в жизни я так не веселился. Мне было море по колено. Я хохотал бы, даже если бы меня били молотком по голове.
Я стоял у столба, увлажняя шершавый ствол горючими слезами и содрогаясь от приступов неудержимого хохота. Надо мной, бренча цепью, басовито залаяла собака. Я поднял голову и обомлел: над знакомым забором люто оскалилась знакомая пасть.
Сердце мое заныло, и такая безнадежная тоска охватила меня, что уж и не знаю, как я не умер на месте.
По знакомой брусчатке – пять шагов вниз. По трем знакомым ступенькам – еще ниже… Вот и улица, похожая на русло высохшей руки, по ней змеится балка… За мостом без перил стоят какие-то люди, и по их скорбному виду тотчас видно, зачем они собрались.
Едва волоча ноги, я протащился через мост, прошел мимо собравшейся на похороны толпы и вошел во двор через открытую калитку. Скорбящие люди стояли и здесь. Я вошел в дом и, пройдя по узкому коридорчику, попал в комнату.
На столе стоит гроб, обтянутый красным сукном, а в гробу лежит ОНА… Горло девушки обвязано шелковой косынкой. У гроба, на табурете, сидит почерневшая от горя женщина со слезящимися глазами. Старушка нежно гладит чуть рыжеватые волосы покойницы и тихонько причитает: «Ах, ты, моя красавица! Ягодка ты моя, принцесса моя ненаглядная! Что ж ты ушла от нас, доченька… И какой же это изверг тебя со свету сжи-ил…»
Уж и не помню, как я вышел из этого дома.
